Заблудившиеся

– Давайте выпьем за то, чтобы наше деловое сотрудничество и в дальнейшем оставалось столь же плодотворным, – сказал он.

Пашков криво усмехнулся.

– Вы, Виктор Степанович, стали изъясняться высокопарно. Откуда это?

– Просто я доволен нашим сотрудничеством.

– Бросьте, какое уж там сотрудничество. Издеваетесь вы, что ли? – Пашков поднял рюмку и отпил глоток коньяка.

– У меня есть к вам предложение. – Сайкин дотянулся до пачки сигарет, лежавшей на письменном столе, и закурил.

– Ведь вы вызвали меня среди ночи не для того, чтобы вести литературную дискуссию?

– Не вызвал, а просто попросил, если вы можете, приехать. Из этого, – Сайкин показал пальцем на папки, – выбрал несколько рассказов, из которых составим большой сборник. Вот список рассказов, которые хочу в него включить.

Он потянулся к письменному столу и подал Пашкову свои записи на листке бумаги. Писатель бегло просмотрел заголовки отобранных рассказов и положил листок на прежнее место.

– Все рассказы мне дороги по-своему. Вы решили издать именно эти, что ж, ничего не имею возразить.

– Может, у вас какие-то иные предложения?

– Нет у меня никаких предложений.

– Вы не будете возражать против некоторых сокращений?

– Конечно, буду. Но что это изменит? Делайте, как знаете.

Пашков махнул рукой, будто отгонял надоевшую муху. Сайкин помолчал, докурил сигарету и раздавил окурок в пепельнице.

– Да, вот хотел спросить о рассказе про женщину с яйцами. Если я не ошибаюсь, эта история, так сказать, плод авторского воображения?

– Напротив, эта история – правда, чистой воды. Я лично знал своих персонажей. Познакомился с ними много лет назад. Тогда меня, как злостного тунеядца, выслали из Москвы и трудоустроили сцепщиком вагонов на том самом железнодорожном узле. Там я заработал ревматизм.

– Значит, это правда? Ну, про эту Надю, про Уголька? Осталась какая-то недосказанность.

– А что, собственно, тут досказывать? – удивился Пашков. – Этот Уголек никогда бы не остался с Надей. Не тот человек, перекати-поле. Правда, в жизни у этой истории иной финал. Уголька вовсе не переводили на другое направление. Так уж вышло, что однажды в его вагоне ехала компания бывших уголовников, одного из которых Уголек знал по зоне. Всю ночь они пили, а к утру, совершенно очумевшие от водки, проиграли Уголька в карты и выбросили из поезда на полном ходу.

– А что же было с Надей? – спросил Сайкин.

– А ничего. Когда я уезжал из райцентра насовсем, она по-прежнему торговала на привокзальном рынке яйцами.

– Она знала, что случилось с ее проводником?

– Узнала. Потом.

– Почему же этого нет в рассказе?

– В жизни так мало счастливых развязок. Пусть хоть надежда какая-то остается.

– Я бы на вашем месте написал по-другому, – сказал Сайкин.

– Вы на своем месте, – возразил Пашков. Сайкин взял с письменного стола листок со списком рассказов и вписал в него еще один рассказ.

– Кстати, я заметил, вы как-то не по-доброму относитесь к своим собратьям по перу. – Сайкин, ведя разговор в нужном ему направлении, хитро заулыбался и наполнил рюмки.

– У меня нет собратьев по перу, как вы выражаетесь. Я сам по себе.

– И все-таки в вашем отношении к писательской братии много личного.

– Что вы имеете в виду?

– Прошу, не делайте удивленные глаза, вы не умеете играть удивление. Вот, например, ваш знакомый Крыленко. Ему вы многим обязаны в жизни.

– А, вот о чем речь, – вздохнул Пашков.

– Да, речь о вас, о прошлой вашей жизни. Она, эта жизнь, могла бы пойти совсем по другому пути. Но фишка не легла. – Сайкин сделал глоток коньяка. – Вас зашибли еще на самом старте, поэтому всю дистанцию вы едва ковыляли, а потом и вовсе сошли с нее, уселись на придорожный камень и предоставили дорогу идущим. Так вы и просидели, словно ожидая встречи со мной. Тем не менее, старт, простите за спортивную терминологию, обнадеживающий. Рассказы в журналах… Позднее выходит ваша книжка.

Пашков согласился:

– Удача для начинающего писателя, еще молодого человека.

– Но беда в том, что кому-то всегда нужны мальчики для битья. Вас отшлепали в одной газетной статейке, провели разведку боем, чтобы выяснить, стоит ли за вашей спиной сколько-нибудь влиятельная фигура. Но ведь вам не нужны были покровители, по собственному выражению, вы были сами по себе, вне коллектива, вне установленных правил игры.

Сайкин допил коньяк и внимательно посмотрел на Пашкова, остававшегося невозмутимым, будто речь шла не о нем.

– Эта статейка должна бы послужить вам сигналом. – Сайкин потер ладонью шею. – Нужно было куда-то бежать искать защиты, покровительства. Но вы в подобные игры не играете. Вы слишком гордый человек, чтобы просить помощи. Время было упущено. На первый укус вы не отреагировали, значит, решает критик Крыленко, можно дать залп из всех стволов. Это уже тяжкие обвинения, это тяжелая артиллерия.

– Крыленко молодой критик, – сказал Пашков. – Ему нужно делать имя, значит, нужен более или менее громкий скандал.

– Он пинает вас, безответного, молодого, как и он, неопытного. Помните статью «На обочине»? Впрочем, такое вряд ли забудешь. Ваши герои, пишет он, такие убогие в своем мещанстве, индивидуалисты, стоят далеко в стороне от общественной жизни страны, магистральных путей истории, не занимают активной жизненной позиции, они добровольно ушли на обочину жизни. Помните? Еще тот лексикончик.

Пашков молча кивнул.

– А помните, что он писал о ваших отрицательных героях? Где вы взяли этих выродков? Это про тот рассказ, где солдат не успевает из-за всяких дураков на похороны собственной матери. Дескать, такого просто быть не может в нашем обществе. Вот вам ксерокопия этой статьи. На добрую память.

Он вынул из верхнего ящика стола лист бумаги с ксерокопией статьи «На обочине» и протянул Пашкову. Писатель, не выражая внешнего интереса, пробежал текст глазами, задумался на минуту.

– Отчасти Крыленко прав, моя первая книжка прозы довольно беспомощна, – неожиданно сказал он, вчетверо сложил лист и сунул его во внутренний карман пиджака. – По большому счету, обижаться тут не на что.

– Ну вот, вы и договорились. Человека смешали с грязью, а вы даже обидеться не хотите. Крыленко изгилялся над вами вовсе не потому, что ему не нравилась ваша проза. К вашим рассказам он остался равнодушен. Просто вас можно было пнуть ногой и не получить ответа, приговор критика обжалованию не подлежал. Полемика на газетных страницах не поощрялась. Он вытер о вас ноги и пошел дальше своей дорогой. Его карьера в отличие от вашей еще только начиналась. Потом, спустя время, он просто забыл о вас. Крыленко влекли другие жертвы его ядовитого пера и другие объекты восхвалений.

– Не понимаю, зачем ворошить прошлое?

Пашков поскреб затылок. Слухи о карьере Крыленко до него доходили.

Критик в скором времени после той газетной публикации попадает в обойму, перед ним одна за другой начинают распахиваться двери высоких кабинетов. Он обретает надежных покровителей.

Умение держать нос по ветру, чуять заранее, куда ветер подует и когда он переменится, – великая способность. Она ни разу не подводила Крыленко. Его вчерашние товарищи тонули и шли на дно, а Крыленко помогал сделать этот процесс более болезненным и громким. Другие уезжали за рубеж, махнув рукой на все, в надежде обрести там если не популярность, то хотя бы достойную человека жизнь, – и он бил таких наотмашь, проклиная диссидентов.

Опусы Пашкова стали тем материалом, из которого Крыленко строил свое благополучие. Удивительно, но в писательской среде его считали человеком принципиальным. Не создав ровным счетом ничего, он получил все, о чем только мечтал. И в последние годы этот старый конъюнктурщик быстро адаптировался ко всему новому и только приумножил свои капиталы.

Отрава чудесным образом превращалась в его руках в живую воду. Да, времена изменились. Отверженные диссиденты вернулись на родину чуть ли не героями и стали друзьями тех, кто их недавно проклинал. Все перемешалось. Многие так и не поднялись со дна. Те и другие предпочитают не поминать старого.

Сайкин бросил в рот горсть чищеных орехов.

– Крыленко входит в редколлегию одного толстого журнала, – сказал он. – Но журнальное дело – далеко не самое главное для него. Крыленко принадлежит одно авторитетное издательство. В основном он издает большими тиражами такие вот коммерческие книги западных авторов, – показал Сайкин пальцем на книжные полки.

– Хорошо, но зачем вы мне все это рассказываете? – спросил Пашков тусклым голосом. – Ведь действительно ничего не мог сделать.

– Могли, и должны были сделать. Кроме дуэли существует немало способов остановить любого негодяя.

– Вы толкаете меня на уголовщину.

– Это против вас действовала уголовщина, а вы и вам подобные не смогли их укоротить. Тоже мне, герои своего времени. Эх, вам жизнь сломали, а вы сделали вид, что к этой жизни вообще равнодушны. Ломайте, плевать. И захлопнули свою раковину. Простите за неделикатный вопрос. Почему вас жена оставила?

– Ей было тяжело после всего этого. В отличие от меня Ольга человек легко ранимый, с тщеславными амбициями, которые она связывала со мной. Она не умела переживать неудачи. Моя бывшая супруга умный, я бы даже сказал тонкий, человек. Она видела, что борьба, вернее травля, ведется грязными методами, сочувствовала, от всей души жалела меня. Не смогла переступить через свою натуру. Не могла разделить жизнь и судьбу с неудачником. Понимаете?

– Понимаю, – сказал Сайкин задумчиво.

Пашков долго молчал, он вспоминал давние события своей жизни, события, которые старался забыть.

В ту пору жена Ольга пыталась заставить его бороться за самого себя: сходи к тому, сходи к этому, добейся встречи. Он ходил, попадал на приемы к второстепенным чиновникам. Пашкова, издавшего единственную книжку, они знать не знали, о Крыленко уже кое-что слышали.

Но Пашков, понуждаемый к действиям Ольгой Борисовной, все обивал пороги каких-то литературных секций и отделов, где его убеждали, что главное оружие писателя – это его перо, а не язык. Мол, ответьте своему оппоненту новым произведением, где допущенные вами просчеты будут устранены, говорили мне. И он был готов ответить, учесть все недоработки и промахи, энергия перехлестывала через край, хотелось действовать, работать.

Это поощряло Пашкова к дальнейшей, как он тогда думал, борьбе за собственное доброе имя. Ему говорили: «Зайдите на следующей неделе, мы все выясним. Как же так, необоснованная критика, вас же хотели в Союз принимать». Говорили: «Вы, творческая молодежь, – наша надежда, наш завтрашний день». Он приходил снова и снова. Пашкову говорили: «Правильно, что пришел». Но почему-то никто ничего не решал, никуда не звонил, ни с кем не советовался. Не происходило ровным счетом ничего.

Вся эта мышиная возня вокруг статьи «На обочине» снискала Пашкову славу литературного сутяжника. Писатель Болиславский, специализировавшийся на деревенской прозе, – не последний человек в Союзе, – сказал Пашкову, пригласив в кабинет: дескать, что раздул такую склоку вокруг критики в свой адрес?

Вид у Болиславского был не блестящий. Под глазами мешки, лицо серое. Он только что вынырнул из глубокого запоя только для того, чтобы показаться на глаза коллегам перед тем, как снова запить. Это был короткий период просветления. Через год он умрет во сне от сердечной недостаточности.

Трезвый он был неприветлив. Орал: «Почему ты ходишь и воняешь здесь, как немытый жид, почему что-то выклянчиваешь для себя? Покритиковали говнюка, подумаешь, какой обидчивый. Пиши так, чтобы не критиковали», – так орал он, срываясь на матерщину. В его словах не было и доли правды, тем обиднее становилось. Пашков ничего не выпрашивал, кроме возможности ответа критику через газету.

Потом Болиславский успокоился, заявил, что Пашков хороший парень, а за одного битого двух небитых дают. Он первый готов дать рекомендацию в Союз писателей, он поддерживает Пашкова, и вообще надо было прийти раньше, тогда бы история эта не появилась на свет, Болиславский нашел бы возможность поставить этого молокососа Крыленко на место. Ну, и так далее. «Хочешь, я позвоню в газету прямо отсюда, из кабинета, позвоню заведующему отделом критики?» – то и дело спрашивал Болиславский и даже поднимал телефонную трубку. Но почему-то никому не звонил, а клал трубку на место.

В общем, ободряющие слова Болиславский произнес, он их много знал, ободряющих слов. Но ясно стало: с приемом в Союз нужно обождать до лучших времен. «В конце концов, ты сам во всем виноват. Не умеешь интриговать, не интригуй. А теперь проваливай, склочник ты этакий», – Болиславский дружески хлопал Пашкова по плечу. Болиславский хотел тогда побыстрее закончить разговор. Тяготился собственной трезвостью. Больше они никогда не встречались. Год спустя Пашков пришел на его гражданскую панихиду.

Вся эта история с безрадостным хождением из приемной в приемную, из комнаты в комнату, от чиновника к чиновнику порядком надоела. Разговаривая с людьми, которые ни за что не отвечают, Пашков чувствовал, что тратит время на что-то недостойное. Но Ольга желала реванша. Она была готова смириться с любыми возможными скандалами и склоками вокруг имени мужа, но только не с его забвением. Эту жалкую эпопею она называла борьбой.

Она не уставала твердить, что сейчас, именно сейчас нельзя складывать оружия. И Пашков не переставал удивляться искренней серьезности ее чувств. Ведь сам испытывал безразличную отстраненность, понимал, что людям, с которыми он имеет дело, по большому счету, глубоко безразлично и мое имя, которое они почти не знали, и его судьба. Он пешка, которую жертвуют просто потому, что, играя, нужно передвигать фигуры.

Ольга тоже поймет это. Только позднее. И это понимание малой величины мужа в чужих, не очень-то и значительных играх станет для жены серьезным психологическим испытанием.

Побывал Пашков и в редакции газеты, где работал Крыленко. Одна из попыток застать критика на месте, за рабочим столом, увенчалась успехом. В ту пору попасть в редакцию газеты было относительно несложно, тем более что сам Крыленко не пытался избежать встречи.

Крыленко, подтянутый, молодой, в стильном пиджаке и при галстуке понравился бы Пашкову, несмотря на заочную неприязнь, если б не пользовался лексиконом завзятого автора передовиц. И еще этот взгляд, ускользающий в пространстве. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику. Крыленко поднялся из-за стола, подал руку и удивился, когда Пашков не протянул своей руки.

За соседним столом сидел какой-то сумеречный малый и, отхлебывая из стакана кофе, читал толстую книгу. Крыленко усадил посетителя на стул напротив себя, осведомился, не дует ли здесь. Больше он вопросов не задавал. Он заявил, что знает, зачем Пашков пришел. После этого он потер ладони и пространно изложил мне тезисы своей статьи «На обочине», блуждая взглядом по стенам комнаты. Впечатление было такое, будто он прочитал свой материал вслух.

Крыленко закончил свое выступление и добавил как бы от себя, что обижаться на справедливую критику не стоит, статья могла бы быть и позлее, похлеще. А вообще-то позиция, занятая по отношению к книжке Пашкова, – не его личная позиция, это позиция редакции, он лишь автор, статья прошла все инстанции, в том числе редколлегию, и была согласована там. Палец Крыленко показал куда-то вверх, и Пашков невольно посмотрел на потолок.

Потом Крыленко впервые с момента начала своего монолога посмотрел в глаза гостя и спросил: «У меня есть информация, что вы посещаете Союз писателей и распространяете обо мне заведомо ложную информацию, правильно?» Пашков еще раз поразился убожеству лексикона газетного критика. «С этим я мириться не могу и не буду», – заявил Крыленко.

После этих слов Пашкову пришлось оправдываться, доказывая: информации лично о Крыленко он вообще не имеет, тем более заведомо ложной информации, поэтому не может ее распространять. Крыленко закивал, улыбнулся загадочно, как китаец, и, судя по всему, не поверил ни единому моему Пашкова.

Наконец, Пашков произнес ту домашнюю заготовку, ради которой, собственно, и пришел. Он сказал, что, поскольку наша дискуссия не спор двух частных лиц на около литературную тему, а начата на газетных страницах, там должна быть и продолжена. Дело ведь касается не только одного Пашкова, а целого направления в литературе, – так заявил он с гордостью.

В то время Пашков не был чужд излишней самоуверенности, позже это прошло. Крыленко артистично сделал большие глаза и тут же согласился: «Да-да, эту полемику непременно надо продолжить, я сам в этом крайне заинтересован. И именно на газетных страницах». От неожиданности Пашков чуть со стула не грохнулся. Вот ведь как все просто, нужно было сразу сюда идти, а не околачивать пороги в Союзе.

Крыленко выдержал паузу и сообщил, что в отдел принимают рукописи объемом от пяти до пятидесяти машинописных страниц, и поинтересовался, нет ли с собой уже готового материала. Когда услышал «нет», казалось, очень огорчился, словно Пашков его серьезно подвел. «Итак, жду от вас рукописи», – подытожил он, поднялся из-за стола и распахнул дверь.

Пашков постоял в темном коридоре, удивленный результатом разговора. «Ходят тут всякие пидоры, потом вещи пропадают», – сказал за дверью Крыленко, обращаясь, видно, к тому малому за книгой, но ответа не было. Пашков потащился к выходу, понимая, что рукопись будет принята лишь для хранения в письменном столе Крыленко. Полежит-полежит, да и выкинут в корзину.

«И ты не плюнул ему в лицо? Ты не набил ему морду?» – спрашивала вечером Ольга со слезами в голосе. «Ты тряпка, половая тряпка, а не мужик», – сказала она и заплакала. «Как ты представляешь себе эту сцену? Я врываюсь в кабинет и бью Крыленко в ухо?» – оправдывался муж. «Для этого у тебя кишка тонка», – раньше она не позволяла себе подобный тон.

Дело закончилось самым естественным образом.

Пашков написал на нескольких страничках нечто вроде статьи в защиту своей книги, где начисто отмел все обвинения Крыленко. Своего злого гения он в редакции не застал. В составе творческой делегации, куда входили прозаики, поэты и композиторы, Крыленко отбыл в Сибирь. Где-то там построили новую электростанцию. Присутствие творческой интеллигенции на событиях такого рода почему-то считали уместным, даже нужным. Пришлось передать рукопись непосредственному начальнику Крыленко, заведующему отделом критики некоему Льву Вайзману.

Он нехотя, с ленцой послюнявил статью и резюмировал: «Значит, вы не принимаете ни грамма критики? – и ответил сам себе. – Не принимаю». Пашков сказал, что критика полезна, лишь когда справедлива, а статью «На обочине» он считает демагогией. Вайзман был достаточно умен и осторожен, чтобы не вступать в споры. Поэтому он сказал, что сам, по существу, ничего не решает. Он берет на себя труд ознакомить с материалом членов редколлегии. Решающее слово будет за ними. Разговор закончен.

Напоследок Вайзман посмотрел на Пашкова из-под своих кустистых черных бровей и сказал: «Вы, я вижу, еще молодой человек, а сумели создать себе репутацию весьма скандальную. О вас говорят разное. И не знаю, кому верить. Получается, как у Гоголя: то ли вы у кого-то украли пальто, то ли пальто украли у вас. О пальто я, конечно, в фигуральном смысле». Он ткнул пальцем в машинописные страницы: «Ни этого мы ждали от вас, совсем ни этого».

Пашков ушел, размышляя о том, что у большинства его знакомых молодых писателей не было опубликовано ни то, что книжки, ни единой строчки. По этой причине критики их существования просто не замечали. Конечно, слабое утешение. Спустя некоторое время Вайзман позвонил сам, сухо сообщил, что редколлегией материал единодушно отклонен и пожелал успехов, но не в эпистолярно склочном жанре, а в литературе с большой буквы.

Через два года Вайзмана уберут с его места заведующего отделом, не дав досидеть до пенсии совсем немного, а в его кресло пересядет перспективный, набирающий силу и очень нетерпеливый Крыленко. Много позднее Пашков встречал Вайзмана на Кузнецком мосту, где тот из-под полы торговал книгами. Пашков частенько околачивался на книжной толкучке. Помнится, Вайзман панически боялся милиции и возможного в случае задержания товарищеского суда по месту жительства. Потом он вдруг перестал появляться на Кузнецком, и больше о нем никто ничего не слышал.

Ольга Борисовна ушла от Пашкова примерно год спустя после того памятного разговора с Вайзманом в редакции. Позже она связала свою жизнь с подающим надежды режиссером, но и этот союз оказался недолговечен. В творческом плане режиссер не оправдал, ольгиных ожиданий. Вышедшую картину пустили вторым экраном, кинокритики сдержанно промолчали. Возможно, Ольга и нового мужа убеждала бороться за свое имя. Так или иначе, они скоро расстались. Ольга ревнива, а режиссер, судя по сплетням, был похотливый малый.

Она нашла свое счастье с отставным полковником, вдовцом, правда, для этого пришлось сломать об коленку свою натуру, навсегда проститься с тщеславными амбициями. Оказалось, что отставной полковник был самым удачным ее выбором. Ольга к тому времени очень устала от так называемых творческих личностей, желала спокойной и прочной жизни. Она заслужила душевный покой.

Когда Пашкова выслали из столицы, как тунеядца, она узнала его новый адрес, несколько присылала посылки с конфетами и папиросами.

Пашков достал из кармана и расправил на коленях ксерокопию статьи «На обочине». Перечитав несколько абзацев, он убрал бумагу в карман.

– Да, кондовый материальчик, – сказал Пашков. – А сколько было эмоций, сколько нервов. Трагедия.

– Знаете, почему я вытащил всю эту историю? – спросил Сайкин. – Нет? Просто, как я уже говорил, Крыленко владеет одним из лучших издательств, «Прометей-Европа» называется. Прекрасную продукцию выпускают, бумага, полиграфия, все на высоте. Да, Крыленко марку держит. Но прихоть судьбы такова, что сборник ваших рассказов, а впоследствии все остальные вещи, полное собрание сочинений, выйдут именно в издательстве «Прометей-Европа». Ну, как вам все это нравится? Я же говорил, что каждая история имеет свое продолжение. Иначе неинтересно.

Сайкин искренне радовался своему сюрпризу. Пашков выглядел слегка удивленным, и только. Он так и не научился быстро переваривать информацию.

– Занятно, занятно, – пробормотал Пашков себе под нос. – Мне кажется, вы сделали не лучший выбор.

– Лучший, в том-то все и дело, – Сайкин сиял, довольный сюрпризом. – Только представьте, Крыленко издает ваши книги. Да, жизнь – это роман, достойный пера большого автора, великого автора.

Пашков явно не разделял веселого настроения Сайкина. Еще раз окинув взглядом стеллажи с книгами, он снова высморкался.