Агент немецкой разведки
Первый час прошел спокойно. Если не считать, что ночное небо еще больше затянулось тучами, и стало так темно, что вглядываться в наступившую темень было попросту бессмысленно.
В начале второго часа Ивашов увидел какое-то темное пятно, медленно двигавшееся по направлению к «секрету». Кажется, пятно это заметил и Серега Белоусов. Оба стали пристально всматриваться, пытаясь определить, что же это: человек или какой-то зверь.
И вдруг неясная тревога заставила учащенно биться сердце. Впоследствии, уже обучаясь в школе младшего начсостава, Егор не раз задавал себе вопрос: а что было бы, не оглянись он тогда назад? И находил один-единственный ответ: была бы неминуемая смерть…
Это чувство тревоги заставило его обернуться. И он увидел прямо над собой занесенную руку с тускло блеснувшим лезвием кинжала. Не отдавая себе отчета в своих действиях, чисто механически, Егор перевернулся на спину, схватил руку за запястье, резко отвел ее в сторону и дернул на себя. Человек в маскировочном халате, неслышно зашедший сзади, повалился на него, завязалась борьба, в результате которой Егору удалось завести руки нарушителя назад, а самого его вдавить в землю.
Второго нарушителя, продолжавшего идти прямо на «секрет» и не подчинившегося окрику «Стой!», застрелил, недолго думая, его напарник Серега Белоусов. Он же, пока Егор сидел верхом на нарушителе, жестко подавляя все его попытки высвободиться, слетал к секретному пеньку, в нутре которого был спрятан телефон, и доложил на заставу о задержании.
– Сейчас пришлем вам смену, – ответили в трубку. – А вы пока отконвоируйте задержанного на заставу…
На следующее утро рядового Ивашова вызвал к себе начальник заставы.
– Поздравляю вас с задержанием, – сказал он и объявил: – Матерого нарушителя поймали, сейчас он дает признательные показания. Пограничник Ивашов, вы направляетесь в город Коломы для обучения в школе младшего начальствующего состава. Выезд через час…
Практически начальник заставы его спас. Поскольку двадцать второго июня застава полегла вся. До единого бойца…
Тревога нарастала, билась уже где-то под самым горлом, пульсировала вместе с сердцем.
Ивашов сделал еще несколько шагов, замер в каком-то оцепенелом ожидании и вдруг бросился на землю. Почти тотчас, через какие-то доли секунды, прозвучала автоматная очередь. Краем глаза Егор заметил дрогнувшую ветку придорожного куста и трижды выстрелил в ту сторону. Послышался приглушенный вскрик. А может, и показалось.
Он быстро поднялся, петляя, бросился к кустам, но там, конечно, уже никого не было. Тот, кто стрелял, увидел, что не попал, и так же неслышно запропастился. Похоже, тоже умел ходить бесшумно… Значит, за ним серьезная школа, а такой, как правило, следов не оставляет. В лесу темнеет быстро. Еще час-полтора – и будет совсем темно. Конечно, какую-нибудь зацепку отыскать всегда можно. Не по воздуху же он полетел обратно в свою берлогу. А то, что укрытие у него где-то в лесу, – в этом можно не сомневаться. Но искать придется долго. И уж точно не сегодня. Скоро в этом лесу черта лысого разве что и увидишь.
А ведь сегодня он, младший лейтенант Ивашов, опять был на волосок от гибели. Как тогда, в «секрете», под Перемышлем… Уберег ангел-хранитель, не дал сгинуть.
Егор потопал дальше, продолжая прислушиваться к любому звуку и шороху. Лес скоро стал редеть, большие светлые полянки сообщали своим появлением о том, что лес вот-вот закончится. Потом сосновые деревья сменились дубовым редколесьем, а еще метров через пятьдесят Егор вдруг увидел деревню. Точнее то, что от нее осталось: голые закопченные каменные печи с голенастыми трубами в грудах головешек. Одна печь, две, четыре… На возвышении стояла каменная церковь без венчающего купол креста. Стояла, как некий укор и печаль по тому, что лежало окрест. Кажется, церковь была не тронута огнем. Над входом в бывший храм висела покосившаяся большая табличка: «Клуб».
Это была та самая Вакаловщина, о которой говорил Егору Ивашову майор Стрельцов.
Младший лейтенант шел по проселку и считал: восемнадцать, тридцать четыре, семьдесят, сто семнадцать… Настоящее кладбище домов. Вся деревня была сожжена дотла: ни одного уцелевшего дома. И ни единой живой души. А ведь некогда здесь было более ста тридцати дворов, судя по печам. На печных трубах, как на древних кладбищенских крестах, сидело в своем траурном одеянии воронье, лениво косясь на проходившего мимо человека.
Километр с небольшим до Битицы младший лейтенант Ивашов прошел менее чем за четверть часа. В селе размещался батальон 465-го стрелкового полка, и патруль из комендантского взвода дважды проверил у Егора документы.
– У нас тут неспокойно, постреливают, так что будьте осторожны, – возвращая документы, предупредил старшина комендантского взвода на выходе из села, уважительно глянув на медаль «За отвагу» на груди младшего лейтенанта.
– Я знаю, – без улыбки ответил Егор, засовывая документы в нагрудный карман гимнастерки.
Невдалеке от Битицы показалось село Пушкаревка, где разместился на постой 520-й стрелковый полк – место службы оперативного уполномоченного отдела контрразведки «СМЕРШ» младшего лейтенанта Егора Ивашова.
Как-то оно все сложится?..
Глава 3
День рождения с «красненьким»
У него сегодня был день рождения. Ровно двадцать девять лет назад в городе Харькове в семье приват-доцента Харьковского Императорского университета Ипполита Владимировича Липского родился сын, который, с взаимного согласия отца и матери, был назван Виктором. Не ахти какая дата, конечно, но ровно через год, если даст Бог, ему пойдет четвертый десяток. А это уже звучит…
А почему бы не устроить себе праздник? Не сделать самому себе подарок, отправив на тот свет еще одного врага, тем самым пополнив копилку мести за отца и мать, единственных людей, которых он любил и которых у него отняли москали-комиссары?
Сыч взял лампу и прошел в оружейный отсек – так он называл ту часть комнаты, где хранилось оружие. Какое-то время он выбирал между пистолетом-пулеметом «МР-40» и карабином «маузер». Выбрал автомат «МП-40», который кацапы прозвали «шмайсером». Конечно, если бы пришлось вести прицельный огонь на пару-тройку сотен метров, тогда лучше «маузера» и еще русской винтовки Мосина не отыскать. Она тоже аккуратно стояла в нише-отсеке рядом с русским автоматом «ППШ» и ручным немецким пулеметом «МГ-42». Но Сыч решил, что обстрелять обоз, группу солдат, возвращающихся из госпиталя (лучше офицеров), или конного фельдъ- егеря-энкавэдэшника из придорожных кустов лучше из «шмайсера». И скорострельность у него высокая, и для ближнего боя (если что) лучше оружия нет, и компактен, а значит, уходить с ним от преследования будет легче.
Сыч пошел налегке, с одним магазином. Тридцати двух патронов вполне хватит на восемь коротких очередей, а чтобы положить небольшую группу солдат, достаточно четырех-пяти очередей. На всякий случай Сыч прихватил пузырек с хлоркой, чтобы «забить» след для собаки.
Он поднялся по ступенькам к люку, прислушался: тихо. Вытянул руки, медленно поднял люк с толстым слоем дерна и отвел его в сторону. Вылез в зарослях бузины, прикрыл люк и пошел, неслышно ступая, по направлению к лесной грунтовке. Шел, примерно, с полкилометра, потом выбрал заросли погуще и стал ждать.
День клонился к закату, когда на дороге по-явился молодой офицер в новеньком обмундировании и с тощей котомочкой за плечами.
Сыч привычно разложил автоматный приклад, чтобы бить прицельней, невольно покривился, поскольку допустил при этом небольшой промах – прозвучал щелчок (вряд ли слышимый уже в нескольких метрах), выбрал сектор на дороге и прицелился. Как только офицер войдет в этот сектор, раздастся короткая автоматная очередь, и все будет кончено. После чего, вполне удовлетворенный содеянным, он уйдет назад, не позарившись ни на форму, ни на документы убитого офицера – этого добра у него теперь предостаточно, начиная от разнообразной штатской одежды и заканчивая обмундированием рядового связиста и подполковника артиллерии. И все воинские документы у него – комар носа не подточит, а свидетельство об освобождении от воинской повинности по ранению – так вообще подлинное. Если вдруг комендантский или (не приведи господи) военный патруль НКВД вдруг захотят проверить, действительно ли у него имеется ранение, или мужчина преступно уклоняется от воинской службы, или, более того, – дезертир, на этот случай можно предъявить доказательство: сквозное пулевое ранение в грудь аккурат в дюйме от правого соска, с повреждением легкого и правой лопатки. На то и врачебное заключение наличествует, и следы на груди и спине, какие и бывают при подобном ранении: немецкие хирурги при разведывательно-диверсионных школах такие асы, что сделанные ими надрезы на груди и спине от настоящего сквозного ранения абсолютно не отличишь…
Еще несколько шагов, и молодой офицерик попадет в нужный сектор дороги. И тогда Сыч нажмет на курок…
Но офицер – теперь было видно, что он в звании младшего лейтенанта – почему-то замедлил темп движения. Идет, едва ли не крадучись и будто бы прислушиваясь к чему-то. Неужели он услышал тот щелчок, когда Сыч раскладывал автоматный приклад? Нет, быть такого не может.
Вот младший лейтенант делает шаг, второй и попадает в сектор обстрела. Вдруг отчего-то замирает, а потом неожиданно, за доли секунды до того, как в него вопьются пули автоматной очереди, падает на дорогу. Сыч услышал ответные три выстрела из револьвера. И еще услышал свой собственный вскрик, который он успел приглушить: это один из выстрелов младшего лейтенанта достиг цели. Пуля вспорола щеку и вонзилась в одну из сосен за спиной.
Сыч резко повернулся и, зажимая рану ладонью, побежал на носочках в сторону землянки, стараясь не шуметь и не оставлять следов. Спиной он чувствовал, что молодой офицер не видит его и не преследует, но все равно не сбавлял шага, пока не добежал до зарослей бузины. Здесь встал на колени, заполз в кусты, отодвинул люк лаза и спустился в землянку. Аккуратно прикрыв за собой люк, прошел до маленького оконца, закрыл его специальными ставнями, зажег керосиновую лампу и, глядя в зеркало, обработал рану на щеке спиртом, замазал ее парафином, после чего наложил марлевую повязку.
Все действия проделывались механически, «на автомате». Когда Сыч закончил с раной, вернулась способность трезво размышлять. И первая мысль была такова: «А ведь начальник армейской двадцать шестой абвергруппы капитан Мишелевский, оставляя меня в прифронтовой полосе большевиков, предупреждал, чтобы я лишний раз не высовывался. Так нет же, поперся! Захотелось себе подарок на день рождения сделать…»
– Ну что ж, вот и получи подарочек, – сказал Сыч уже вслух, с кривой ухмылкой разглядывая в зеркале кровавое пятно на марлевой повязке. – С красненьким! А ведь могло быть куда хуже, окажись младший лейтенантик чуточку точнее. Не иначе, как второй раз родился!
Сыч поднялся, сходил в «продовольственный отсек», где хранились продукты, которых ему должно было хватить минимум месяцев на шесть при правильном использовании, принес бутылку киршвассера, налил полный стакан и, пожелав себе «всех благ», выпил. Затем прошел в другую комнату, поменьше, которую он называл «спальной», и повалился на деревянный топчан.
Ипполита Владимировича Липского арестовали в тридцать третьем. Он обвинялся в связях с УВО – националистической контрреволюционной повстанческой организацией – с целью создания Украинской буржуазно-демократической республики. Еще Ипполиту Владимировичу предъявили обвинение в подготовке покушений на секретаря Центрального Комитета коммунистической партии большевиков Украины товарища Постышева и наркома внутренних дел УССР товарища Балицкого. Органы НКВД Украины припомнили ему, окончившему Николаевский Инженерный институт, и то, что он служил военным Инженером в чине капитана в царской армии, и то, что был женат на графине-полячке. После недолгого разбирательства судебной «тройкой» при коллегии ГПУ УССР с правом внесудебного рассмотрения дел профессору Липскому был вынесен приговор о высшей мере наказания. На следующий день по вынесению приговора Ипполита Владимировича расстреляли.
Его супругу, Юстину Казимировну Липскую, урожденную графиню Бобровскую из галицкой шляхты, в свою очередь обвинили в пособничестве шпионско-террористической группировке Польской военной организации и решением судебной «тройки» отправили в политический изолятор Верхнеуральска на три года. По истечении этого срока ей было предписано отправиться на поселение в Алма-Ату. Но до нее она не доехала: была снята с поезда и решением «тройки» ГПУ получила новый срок – пять лет исправительно-трудовых лагерей в Магадане.
Через год она умерла…
Так юный Виктор Липский остался один. Сразу после ареста отца Виктора, как сына врага народа, исключили из комсомола и отчислили со второго курса Харьковского государственного университета. А на третий день после расстрела отца на квартиру Липских пришла какая-то женщина с домовой книгой и, представившись «уполномоченной», зачитала приказ о выселении Виктора Ипполитовича Липского из квартиры.
– Где ж я буду жить? – спросил Виктор.
– А где хошь, – ответила «уполномоченная» и демонстративно захлопнула домовую книгу. – Меня это не интересует. Можешь к родственникам податься.
В Полтаве у Виктора жила бабка, мама отца, и Виктор поехал к ней. Приняла со слезами, приголубила. Там Виктор устроился работать грузчиком на фабрику, изготовляющую термометры и песочные часы. Был нелюдим, людей не привечал, друзей не имел, а после смерти бабки в сороковом году (уж слишком старушка по сыну тосковала, вот и сдало здоровье) жил один, чем нисколько не тяготился.
Однажды знакомая девушка с фабрики сказала ему:
– Ты все время один и один. А ведь одиночество в конечном итоге ведет к деградации личности.
– Не уверен, – буркнул в ответ Виктор. И больше ничего не сказал, хотя, похоже, этой девушке он нравился…
А ему нравилось одиночество. И в первую очередь потому, что он всецело принадлежит себе и вправе по своему усмотрению распоряжаться временем. Тем самым, что в виде песчаной струйки сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее вытекает из верхней колбы в нижнюю в песчаных часах.
Виктор имел возможность читать книги и размышлять о прочитанном, да и обо всем другом, что его окружало. Он отнюдь не деградировал, как пыталась его уверить знакомая девушка, напротив, развивался, правда, в том направлении, в каком ему хотелось самому. Благодаря одиночеству и размышлениям, он перестал совершать опрометчивые поступки и стал мудреть, причем намного быстрее, нежели его сверстники, никогда не пребывающие наедине с самими собой. А Виктор от людей уставал. Душевно и физически. Не любил толпу, в которой чувствовал себя совершенно чужим.
На следующий день после начала войны была объявлена всеобщая мобилизация. Сына врага народа она не коснулась, и Виктор Липский продолжал работать на фабрике.
На рассвете восемнадцатого сентября сорок первого года над Полтавой показались немецкие самолеты. Южная часть города, где группировались войска Красной армии, была почти полностью разрушена вместе с фабрикой термометров и нефтебазой, взметнувшейся к небу черным столбом дыма.
После бомбардировки города началось наступление немцев со стороны Киева. Весь день в городе слышались приближающиеся раскаты орудийных выстрелов.
В пять часов пополудни случилась очередная бомбардировка города. После чего началось новое наступление немецких подразделений, рвущихся на левый берег реки Ворсклы. Вечером южная часть города была взята немецкими войсками. А к ночи – и вся Полтава. Город во многих местах пылал пожарами, и было светло, как днем.
Два дня немцы тушили пожары, а на третий день оккупации стали устанавливать новый порядок. Полтава была включена в состав рейхскомиссариата «Украина», о чем было официально объявлено по быстро восстановленному радио и пропечатано в листовках, расклеенных по всему городу.
Был установлен комендантский час, не позволяющий гражданам передвигаться по городу без разрешающих пропусков.
В конце сентября появились и заработали комендатура и городская управа во главе с бургомистром и городским головой. В комендатуре – отделы: организационный, хозяйственный, продовольственный, технические, финансовый, врачебно-санитарный. Появился и отдел культуры, в ведении которого находились ЗАГСы, незакрытые школы и две новых гимназии для девочек и для мальчиков, кинотеатры, театры, церкви, две из которых, Преображенская и Сампсониевская, уже открылись. Еще управа ведала вспомогательной полицией, среди служащих которой вдруг неожиданно оказалось много ингушей и чеченов. К местной полевой жандармерии, естественно, городская управа никакого отношения не имела.
А еще появились базары-барахолки едва ли не на каждой площади города и «толчок» на улице Бассейной. Стало вдруг много девушек в вышиванках, чего ранее не особо наблюдалось. Закрасовалась немецкая свастика на постаменте скульптуры «Рабочий и колхозница» у центрального входа в Корпусный парк. И вышел приказ от лица комендатуры и управы города, что все граждане города Полтавы должны явиться на свои прежние места работы и заняться своими обычными профессиями. Для потерявших работу были созданы районные биржи труда, на одну из которых и явился поздней осенью сорок первого года Виктор Липский.
На газетном стенде у биржи, где еще пару месяцев назад вывешивались газеты «Правда», «Известия» и местная газета «Большевик Полтавщины», теперь в половину стенда красовался большой плакат, на котором в центре была изображена крестьянская семья: мужик в кепке, с косой на плече, и его молодая жена в косынке, с граблями и малой девчушкой на руках. Вся троица счастливо улыбалась. За их спинами стояли три немецких солдата с автоматами, как бы охраняя счастье этой украинской семьи. Над солдатами было написано:
Они освободили вас и защищают.
А в самом низу плаката, в точности под счастливой семьей, крупными буквами было выведено:
Ваша благодарность – это ваш труд.
Вторая половина стенда называлась «Доска сатиры». На ней тоже висел плакат только с изображением Сталина. Он был двулик. По одну сторону от него стоял толстогубый чернявый пузан с крючковатым носом, которому Сталин сыпал в пригоршню пачки денег, по другую – колхозник в портках и драной рубахе, которому Сталин показывал кукиш.
Внизу под рисунком красовался стишок:
Коммунизма прост секрет:кому «на», а кому – «нет».Жидовне идет барыш,а народу – только шиш.Янкель денежки считает,а колхозник голодает.Так у нас заведеноСталиным уже давно.Несколько человек стояли у стенда и озабоченно качали головами:
– Адже вирно.
Виктор толкнул дверь биржи и вошел внутрь. Народу было не то чтобы не протолкнуться, но вполне предостаточно. Над головами пришедших на биржу полтавчан едва не под самым потолком висел кумачовый транспарант с выведенной белой краской сентенцией:
Борясь и работая вместе с Германией, ты и себе создаешь счастливое будущее.
Ждать пришлось долго, часа два с хвостиком. Наконец очередь дошла и до Виктора Липского.
– Следующий! – раздалось из-за двери.
Он открыл дверь небольшого кабинета и вошел:
– Доброго дня.
– Доброго, – ответила женщина, работавшая ранее в исполкоме Полтавского горсовета. Она по-хозяйски сидела за столом, а в уголочке скромно притулился на стуле малоприметный человек, совсем, на первый взгляд, не интересующийся происходящим, но на самом деле, как выяснилось позже, все примечающий и все слышащий.
– Ваше имя? – спросила женщина, приготовившись заполнять биржевую карточку.
– Виктор Ипполитович Липский.
– Национальность?
– Украинец.
– Женат, холост?
– Холост.
– Кто ваши родители?
– Отец: Липский Ипполит Владимирович, – начал Виктор. – Профессор. Расстрелян в тысяча девятьсот тридцать третьем году за связь с Украинской военной организацией…
Женщина мельком глянула на малоприметного человека, который делал вид, что смотрит в окно.
– …Мать: Липская Юстина Казимировна, – продолжил Виктор. – Скончалась в Магаданском исправительно-трудовом лагере в тысяча девятьсот тридцать седьмом году… – Он немного помолчал и желчно добавил: – А может, тоже была расстреляна. Точно не знаю. Кто скажет?
– За что была осуждена ваша мать? – снова посмотрела в сторону малоприметного человека женщина.
– Ее обвинили в пособничестве шпионско-террористической группировке Польской военной организации.
– А как было на самом деле?
– Не знаю. Я ничего такого не замечал…
– Братья, сестры есть? – по-деловому спросила бывшая служащая Полтавского горсовета.
– Нет.
– Кто-либо из родных у вас имеется? И где проживают?
– Была только бабушка. Проживала здесь, в Полтаве. Умерла год назад, в сороковом…
– Ваше образование?
– Я окончил десятилетку и учился на втором курсе Харьковского государственного университета. А потом из университета меня отчислили, как сына врага народа, – ответил Виктор.
– Комсомолец?
– Был комсомолец. Исключили в тридцать третьем году по той же причине.
– Что вы умеете делать хорошо? – последовал новый вопрос.
– Когда-то я неплохо играл на фортепиано, – едва заметно усмехнулся Виктор. – Даже одно время хотел стать музыкантом. Но вряд ли это сейчас кого интересует.
– Ваше последнее место работы и специальность?
– А куда еще возьмут сына врага народа? Работал грузчиком на фабрике градусников… Ее разбомбили. И теперь мне нужна работа…
– Будьте добры, поставьте на биржевой карточке господина Липского пятую категорию[1] и штамп о бронировании его в дорожно-строительную колонну номер двадцать семь, воинская часть «два ноля двести двадцать», – поднялся со своего места малоприметный мужчина.
– Хорошо, Александр Феофилактович, – кивнула женщина.
– А вас я попрошу следовать за мной, – предложил Виктору мужчина. – Если вы не против, конечно…
Виктор пожал плечами и вслед за малоприметным Александром Феофилактовичем вышел из кабинета.
Они шли недолго, до дома номер сорок три по Пушкинской, где между первым и вторым этажами кособочилась вывеска: «ЗАГОТЗЕРНО». Александр Феофилактович трижды позвонил. Дверь открыла круглолицая женщина лет тридцати.
– Зоя, майор у себя?
– У себя. Работает, – ответила она, уступая ему дорогу.
– Проходи, – пропустил вперед себя Виктора Александр Феофилактович.
Липский вошел в учреждение и увидел большую прихожую, в которой толпилось с десяток мужчин разного возраста. Они по одному входили в дверь, на которой было написано «Плановый отдел». И больше не выходили. Одного, с прической «под бокс», Виктор знал: это был электромонтер Николай Макаров, не раз приходивший чинить старую дореволюционную проводку в бабкином доме. Бабушка Виктора звала его по-свойски Колей и за работу всегда угощала стаканом вишневой наливки собственного изготовления, чему тот был несказанно рад.
– Давай-ка мы с тобой не будем тут «светиться», – сказал Александр Феофилактович, и они зашли в какую-то подсобку, выходящую окнами во двор.
Глянув в окно, Липский увидел проходящего по нему Николая Макарова. Верно, побывав в комнате с вывеской «Плановый отдел», он вышел из дома черным ходом.
Александр Феофилактович достал из кармана зеленую пачку немецких сигарет с цифрой «5» посередине и предложил Виктору:
– Кури.
– Не курю, – отказался он.
– Что ж, правильно, – промолвил Александр Феофилактович. – А чего не спрашиваешь, кто мы такие, зачем тебя сюда привели? – с любопытством посмотрел он на Виктора, чиркнув зажигалкой.
– Так скоро сами все расскажете, – резонно произнес Виктор.
– Тоже верно, – одобрительно кивнул Александр Феофилактович, пустив густой серый дым под потолок, и добавил: – А ты не очень-то разговорчив.
На что Липский ничего не ответил.
Часа полтора они просидели в подсобке, пока прихожая совершенно не опустела.
– Ну, теперь наша очередь, – поднялся Александр Феофилактович. – Ступай за мной.
Они прошли через прихожую и вошли в просторную комнату, где некогда находился плановый отдел конторы «Заготзерно». В комнате сидели три человека, внимательно глянувшие на Виктора: молодой смуглый, крепкого сложения грузин с черными усами, мужчина лет тридцати пяти в добротной штатской одежде и с выправкой военного, а также седоватый мужчина лет пятидесяти в форме немецкого офицера с петлицами подпоручика Отдельного русского корпуса на отложном воротнике мундира и погонами майора Белой армии на плечах.
– Ну, здравствуй, красноперый, – резко поднялся со стула грузин. – Наконец-то… – Он прошелся вокруг Виктора и криво усмехнулся: – Что, попался? А ну, рассказывай, сколько ты хороших людей пострелял, когда служил в энкавэдэ? – И, вплотную приблизившись к Липскому, достал из кобуры пистолет.