Паштет из соловьиных язычков

ПРЕДИСЛОВИЕ

Понятия ХАПУГА и БАРЫГА существуют в любом языке мира. Живом или мертвом. Они были, есть и будут, потому что выражают истинную природу человека. Эта повесть о Марке Крассе, его детях и подобных им людях, дело которых живее всех живых, так как стяжательство является самой увлекательной и приятной потребностью человечества.

ПОРЦИЯ ПЕРВАЯ

Проснувшись, Марк открыл глаза и увидел грубый каменный стол, покоившийся на трех базальтовых ногах. Завтрак был на месте. Он включал в себя размазанную по краям глиняной миски ежедневную порцию паштета, приготовленного из соловьиных язычков. Не было ни хлеба, ни ложки. Как обычно.

Марк хотел было взять миску и выбросить ее в пропасть, что он проделывал каждое утро, не собираясь есть такую пищу из принципа, но сегодня день был особенным, и потому он решил позавтракать тем, что дают. Но сначала нужно было выполнить ряд необходимых процедур.

Марк вышел из пещеры и, пройдя два десятка шагов, оказался у обрыва. Он торопливо сделал несколько гимнастических упражнений, после чего мельком взглянул на солнце, появившееся из-за горизонта.

Было холодно. Но Марк давно к этому привык. Первое время он сильно мерз, мечтая заболеть и умереть окончательно, но почему-то оставался жив и даже не кашлял. Сначала Марк удивлялся своему крепкому здоровью, но со временем понял, что здоровье это дано ему богами для того, чтобы он мучился как можно сильнее и как можно дольше об этом помнил. Сейчас же его закаленный организм только радовался утренней прохладе, и потому он пробежался вокруг скалы, сделав несколько кругов.

Размявшись, Марк подошел к чашевидной нише в стенке скалы и выпил чистой воды. Дождь лил каждую ночь. Этакий получасовой сеанс орошения, из-за которого не приходилось думать об отсутствии влаги. Да не особо-то было и надо. Есть влага – жизнь. Нет ее – смерть. Очень хотелось смерти, но углубление в скале регулярно наполнялось чистой водой.

Он огляделся и в очередной раз увидел, что стоит на ровной как стол вершине горы с возвышающейся в центре скалой. Вокруг горы расстилается безжизненная пустыня и даже с такой высоты не видно внизу ни одного человеческого жилища. А есть ли они вообще? А живы ли люди?

Он поднял взгляд вверх и улыбнулся обычному синему небу. Ни единой тучки не было в вышине. Потому что так было всегда. Кроме ночи. На востоке вставал алый диск солнца, а над скалой кружили три птицы. Марк приставил ладонь ко лбу.

Птицы появлялись всегда перед казнью, и количество их бывало разным. Когда две, когда три, а когда целая стая. Они беззвучно парили над скалой, и рассмотреть, к какому виду эти птицы относятся, было невозможно. Но то что они имели странный вид, становилось ясно при первом же взгляде на них. Туловища пернатых тварей чернели подобно саже, а крылья светились белым. Головы же походили на короткие цилиндры, и казалось, будто птицы надели ведрообразные боевые шлемы.

Марк, наблюдая за полетом воздушной троицы, подумал, что толку от таких наблюдений мало. Но на самом деле толк все-таки был, и заключался он прежде всего в том, что пернатые существа никогда не гадили на площадку, и это было достаточно приятным фактом, принимая во внимание немалую величину крылатых тварей.

Секира находилась на месте. Ее холодное лезвие сверкало в лучах восходящего солнца подобно звезде, обещающей новый прекрасный мир каждому, кто на нее взглянет. Правда, назначение секиры не имело никакого отношения к жизни, потому что создана она была для противоположной цели, и потому появлялась здесь лишь в строго определенные дни.

Сегодня был именно такой день. Деревянная колода ждала на краю площадки, и секира была воткнута лезвием в древнюю, почерневшую от крови древесину. Колода и секира появлялись в ночь перед днем казни, и тогда Марк испытывал множество различных ощущений.

Описать их невозможно, поскольку те, кто попадают в такие ситуации, о чувствах своих – равно как и об ощущениях – если и распространяются, то исключительно психиатрам, причем только во время проведения судебно-медицинской экспертизы. Но на вершине проклятой горы никаких специалистов по отходам человеческой мыслительной деятельности не было, и потому переживания Марка в который раз остались при нем.

Марк бросил взгляд на пещерную входную арку. Отверстие зияло. А почему оно не должно зиять, если оно есть? Он поймал себя на мысли, что все-таки рад перемене, ведь до очередной казни всегда приходилось ждать достаточно долго, и оставалось только копаться в собственных мыслях, которые легко могли привести обычного человека к безумию. Но Марк был обычным человеком всего только раз.

Тогда он ел, пил, командовал, наживал, общался, спал, купался, даже любил, короче – жил! А сейчас? Сейчас он тоже был, но совсем не так.

Марк зашел в пещеру и взял в руки миску с едой. Собрав три пальца щепотью, он быстро вычерпал противную на вид жижу и съел ее. Вытерев пальцы о полу грязной серой туники, в которую был одет, Марк вышел из пещеры и зашвырнул миску в пропасть. Наклонившись туловищем вперед, он крикнул вниз:

– Сегодня ты без завтрака! Оближешь миску, сволочь! Если не разобьется…

Довольно хохотнув, он направился к колоде.

До встречи с жертвами оставалось еще несколько минут. Он вспомнил, что звали его раньше Марком Лицинием Крассом. И что дало это воспоминание? Ровным счетом ничего. Ведь тот, кого звали Крассом, давным-давно погиб, а пещерный затворник Марк продолжал жить. Вроде бы одно и то же существо, но не совсем. Как же это возможно?

Вдруг в глазах Марка потемнело. Но он не испугался, потому что привык. Так происходило всегда перед появлением огненных титров. И в этот раз они не заставили себя ждать. Воздух перед Марком соткался из множества оранжевых жгутов, и в небе возникла гигантская надпись:

КРАСС И ЛУКУЛЛ

Комедия

Прежняя жизнь не отпускала. В памяти тут же возникла дорожка, выложенная розовым камнем. Она бежала среди кустов роз и упиралась в большую беседку, построенную из идеально подогнанных мраморных плит. Там в удобном мягком кресле Красса ждал Лукулл.

Последний был одет в парадную тогу, украшенную багровыми полосами, переплетающимися с геометрическим орнаментом синего цвета, что недвусмысленно давало понять – перед тобой находится триумфатор. В руках бывший полководец держал небольшую золотую чашу, наполненную какой-то коричневой жижей. Маленькой изящной лопаточкой (тоже золотой) Лукулл зачерпывал порцию массы, отправлял ее в рот и медленно двигал челюстями, закатывая при этом глаза и показывая всем своим видом, что в данный момент он испытывает неземное блаженство.

Красс, подходя ровным шагом, внимательно смотрел на Лукулла и в уме выстраивал линию разговора. Он знал, что хозяин беседки ему не рад. Луций Лициний Лукулл был ему врагом. Но случается, что интересы, переплетаясь, заставляют забывать о вражде. И сейчас Красс и Лукулл были нужны друг другу.

Марк шагнул в беседку. Лукулл проглотил порцию непонятной жижи, указал рукой на сплетенное из ветвей кампанской ивы кресло, находившееся по другую сторону столика, уставленного всякими яствами, и торжественно произнес:

– Привет, барыга! Садись и будь моим гостем.

– Здорово, хапуга! – не нырнул в пазуху за словом Красс, усаживаясь в кресло.

Лукулл, отправивший в рот очередную порцию коричневой массы, тут же поперхнулся, но быстро справился с собой, проглотил пищу и хрипло поинтересовался:

– Почему это я хапуга?

Красс не стал спрашивать, за что его самого обозвали барыгой, а просто ответил:

– Потому что в тот час, когда мы с Суллой сражались у Коллинских ворот, ты в Греции занимался чеканкой монеты и снабжением флота. И за это время у тебя вдруг существенно выросло состояние. Откуда?

– Ничего подобного! – взревел побагровевший Лукулл.

– Тихо-тихо, – посоветовал ему Красс. – Не нервничай. А то сердце не выдержит. Вон, толстым каким стал…

Действительно, за последние четыре года, прошедшие со времени возвращения Лукулла из Армении, он из статного мускулистого человека превратился в грузного борова. Это было связано в первую очередь с тем, что Лукулл отказался от дальнейшей политической жизни и не претендовал более ни на какие должности, предпочитая наслаждаться жизнью. Но иногда, повинуясь непонятным рефлексам, он воскресал и надавливал на всякие рычаги, позволявшие ломать другим людям хорошо сложившиеся схемы.

Лукулл был богат. Правда, его богатство ни в какое сравнение не шло с огромным состоянием Красса, в связи с чем по отношению к своему гостю в цензовом плане Лукулл имел гораздо меньший вес. Марк это знал, но Цицерон, сидевший занозой в сенате, был лучшим другом Лукулла, и поэтому приходилось считаться с этим толстым обжорой.

– Зато ты высох от жажды! – наконец ответил Лукулл. – Только жажда твоя не имеет никакого отношения к воде и пище. Жажда твоя – страсть к наживе!

– Ты несправедлив ко мне, – ровным голосом произнес Красс.

В его планы не входила ссора с Лукуллом. Кроме политических дел у Марка к толстяку имелись вопросы, связанные со строительством доходных домов в Риме, и он хотел разобраться с земельными делами, поскольку некоторое количество участков, на которых собирался строиться Красс, принадлежало Лукуллу.

– Ну что ты так несдержан? – спросил Красс. – Подумаешь, правду в глаза сказали. Я – барыга, ты – хапуга. И что с того? Оба мы богаты.

– Я, может быть, и хапуга, – пыхтя от злости, сказал Лукулл, – но не барыга! Если я что-то брал, так это «что-то» само прилипало к рукам. Так сказать – дар богов. Грех не взять, раз боги дают. А основное богатство мое – военные трофеи! Я разгромил Митридата Евпатора! Я победил этого армянского зазнайку Тиграна, объявившего себя царем царей! Я захватил его столицу Тигранакерт! И еще одну… забыл ее название!

Лукулл схватил со столика чашу с вином, сделал из нее несколько жадных глотков и крикнул:

– Все мое богатство нажито честно!

Красс невозмутимо смотрел на Лукулла и молчал.

– А ты! – Лукулл обвинительно ткнул пальцем в Красса. – Ты не гнушаешься ничем! Ты имеешь прибыль от всего! Даже от пожаров!

Красс, которому надоели пафосные речи, с интересом взглянул на чашу, отставленную Лукуллом, и поинтересовался:

– А что это ты ел?

Лукулл, моментально забыв о пафосе, схватил чашу и ответил:

– Паштет из соловьиных язычков. Хочешь попробовать?

Он, зачерпнув золотой лопаточкой часть коричневой жижи из чаши, протянул ее Крассу. Марк взял лопаточку в руку и слизнул кашицу.

Погоняв ее во рту и проглотив, он заметил:

– Паштет как паштет. На говяжью печень похож.

Лукулл вырвал лопаточку из руки Красса и обиженно заявил:

– Плебеем ты был – плебеем и остался! Ничего в еде не понимаешь.

Красс рассмеялся.

Смех его вызван был тем обстоятельством, что оба они (и Лукулл и Красс) принадлежали к одному и тому же роду Лициниев. И род этот был плебейским! В глубине веков потерялось между ними близкое родство. Оба они считались знатными гражданами Рима, и знатность эта была связана с заслугами предков, занимавших когда-то важные государственные должности, но более всего – с цензом, который стал определителем знатности. Есть у тебя достаток – уважаемый гражданин. Нет – проси хлеба и зрелищ.

Но даже сказочное богатство не могло ввести плебея в ранг патриция. И потому Лукулл в свое время женился на дочке одного из Клавдиев. Ее звали Клодией, и поскольку она была старшей из трех сестер, именовали Примой. Та еще была сучка!

Пока Лукулл воевал с Митридатом и Тиграном, она переспала чуть ли не со всем сенатом. Рим, как всегда, полнился слухами, но гордого Лукулла эти слухи не интересовали. Правда, по возвращению из Армении ему пришлось развестись с неверной женой, ибо над ним стал потешаться весь город.

Лукулл тут же снова женился. В этот раз на сводной сестре Катона Сервилии-младшей. Но Рим потешаться не перестал, поскольку Сервилия оказалась такой же шлюхой, как и Клодия. Не повезло Лукуллу с семейными ценностями!

В отличие от Лукулла Красс плевать хотел на патрициев, всадников, плебеев и всех прочих обитателей Рима. Он был женат всего один раз. И то – не по любви, а по обычаю. И женой Марка была вдова его старшего брата Публия, умершего от болезни. Положено обычаем взять в жены вдову брата – Марк тут как тут. Тем более, что вдова ему нравилась. Ни о нем, ни о его жене народ сильно не болтал, так как почти не имел к тому оснований. Марк и Тертулла жили дружно.

Правда, лет двадцать назад по Риму ходили слухи, будто пока Красс восемь месяцев прятался от солдат Мария в одной из пещер Испании, Тертулла духовно сблизилась с неким Аксием, и что именно от философской близости появился на свет первый сын Красса, названный Марком в честь него самого. Но слухи быстро забылись, а лицо сына, так похожее на физиономию этого духовно одаренного Аксия, – совсем не доказательство. Мало ли на кого похож ребенок? Он ни в чем не виноват, потому что внешностью любого человека распоряжаются боги. И больше никто!

– Возможно, – не стал спорить Красс. – Но что же в этом паштете такого необычного?

– А то, что на него пошло три тысячи соловьиных язычков! – заявил Лукулл.

– Только язычков? – удивился Марк.

– Да! – с гордостью кивнул головой Лукулл.

– И все язычки влезли в эту чашу?

– Нет. Еще осталось. Здесь всего фунт. А в целом получилось четыре фунта, но вчера на пиру бо́льшую часть сожрали.

– А тушки птиц куда?

– Пожарили и подали к столу под сливовым соусом.

– Где ты столько соловьев набрал?

– У меня в Кампании на виллах их специально разводят, – Лукулл явно гордился сказанным. – И еще дроздов, мясо которых помогает излечивать множество болезней.

Красс, вздохнув, спросил:

– И не надоело тебе кормить соловьиными язычками бездельников?

– Не надоело, – ответил Лукулл. – Для чего нужно богатство? Для того чтобы оно кормило людей. Я еще библиотеку открыл. Бесплатную. Пусть плебс читает и набирается знаний, кои являются пищей для ума.

– Всех не накормишь, – заметил Красс. – Если кормить всех, сам сдохнешь от голода.

– Ну, я не до такой степени альтруист, – рассмеялся Лукулл. – Я альтруист, пока хватает мне.

– А я вообще к альтруизму никакого отношения не имею, – сказал Красс.

– Да?! – деланно удивился Лукулл. – Зачем же ты тогда выступаешь поручителем перед кредиторами Гая Юлия Цезаря? Что, перспективного политика к своим загребущим рукам прибрать хочешь? Или учуял в нем родственную душу стяжателя? А взять моего бывшего шурина Клодия, мерзавца редкостного?! Почему ты его деньгами снабжаешь?

– Я вообще-то зашел к тебе не за тем, чтобы обсуждать римские слухи, – перебил Лукулла Красс. – Я зашел к тебе по делу.

– Ну-ну, – с ехидством сказал Лукулл. – Говори.

– Ты слышал, что хочет Помпей от Сената?

И здесь случилось именно то, чего ожидал Красс. Лукулла накрыло!

Толстяк вскочил и принялся орать.

– Этот выскочка, укравший у меня победу?! После семи лет, проведенных в сражениях, после того, как я разгромил Митридата во всех битвах, после того, как я разорвал в клочья войска митридатова зятя Тиграна и срыл его столицу, после приезда сенатской комиссии по утверждению новой римской провинции… И что?! Меня отзывают в Рим, а легионы доверяют Помпею! Митридат бегает, как загнанная лошадь (вот-вот откинет копыта и протухнет), Тиграна раздирают парфяне, а Помпей победитель? А я тогда кто?! Три года я не мог добиться триумфа. Но все-таки добился! А теперь? Помпею назначен триумф. За что? За победу в Третьей Митридатовой войне. За какую победу? За мою!

Лукулл схватил золотую чашу с недоеденным паштетом и резким движением руки вышвырнул ее из беседки.

– Ах! – картинно испугался Красс. – Зачем же так разбрасываться деликатесами? Помпею от такого жеста хуже не станет, а бедные соловьи будут проклинать тебя даже в царстве Плутона.

– Плевать я хотел на соловьев! – сказал Лукулл и присосался к чаше с вином.

Напившись, он уселся в свое кресло и спокойно заметил:

– Дело не в соловьях. У меня их – сколько хочешь. А вот Помпей – выскочка! Да еще хочет, чтобы все его распоряжения в Азии остались в силе и были узаконены. И земли для ветеранов требует! Кому земля? Предателям, устроившим бунт против меня? Эти мерзавцы, отягощенные трофеями, отказались повиноваться мне и идти дальше! А Помпей, принявший от меня командование взбунтовавшимися легионами, вместо того чтобы покарать зачинщиков бунта, посюсюкал с ними, дал им еще золота и спустил все на тормозах. И этим детям лупанария землю?! Вот что они получат!

Лукулл, свирепо тараща глаза, показал Крассу неприличный жест гомосексуальной направленности.

– И Помпей получит то же самое! – он показал жест повторно, причем сделал это двумя руками, считая, видимо, что так будет выразительней и Красс лучше его поймет.

Марк понял правильно. Он кивнул головой, утверждая доводы Лукулла, и сказал:

– Совершенно с тобой согласен! Помпей всегда приходит на готовенькое. Так было и со мной. Только я разгромил рабское стадо Спартака и принялся развешивать на крестах эту погань вдоль Аппиевой дороги, как появился Помпей. Он выловил какой-то отрядец, сумевший сбежать от справедливого возмездия, добил его и тут же объявил себя победителем! Пятьсот израненных и загнанных рабов, видите ли, оказались опасностью, которую Помпей и ликвидировал! Из-за этого я не получил права на триумф, а был ограничен всего лишь овацией!

Лукулл, одобрительно кивавший головой, услышав последние слова Красса, встрепенулся и поправил:

– Триумф тебе не дали потому, что восстание рабов не считается внешней угрозой Риму.

Он с достоинством выпрямился в кресле, надулся как индюк, и расправил свою тогу таким образом, чтобы Марку лучше был виден орнамент. Все его существо кричало: «Ты ни разу в жизни не был удостоен триумфа! А я – триумфатор! Триумф ни за какие деньги не купишь! Сюда гляди, засранец! Грызи свое золото и завидуй!»

Красса передернуло от злости, но он сдержался и продолжил спокойно:

– Дело не в этом. Если Сенат утвердит требования Помпея, последний получит слишком много власти. А это опасно для республики. Предлагаю сброситься деньгами и подкупить сенаторов. С Катоном и Метеллом Целером я уже договорился и они в доле. Если к нам присоединишься ты, мы все существенно сэкономим.

Лукулл сдулся, согласно кивнул головой и сказал:

– Я участвую. Но предупреждаю: этой животной скотине Клодию я не дам ни одного асса! Плати ему сам!

– Он же сейчас на Сицилии квестором!

– Как бы не так! Он числится. А торчит здесь. И продолжает баламутить плебс.

Марк, улыбнувшись, задумался, и в голове его быстро пронеслась разудалая история семейства Клавдиев…

Семейка Клавдиев была совсем не богата. Более того – ей грозил вылет из сенаторского сословия в связи с уменьшающимся благосостоянием. И в данном случае патрицианское величие не играло никакой роли. Родов в Риме – сотни. А мест в Сенате хватает не всем. Желающих – сколько угодно.

Главой семейства был Аппий Клавдий Пульхр. И родились у него три сына и три дочери. Если сыновей он назвал согласно традиции Аппием, Гаем и Публием, то на дочерей у него фантазии уже не хватило. И потому все три стали именоваться Клодиями.

Но чтобы не вышло путаницы, хитрый папаша присовокупил к имени каждой из них прозвища. Таким образом, старшая Клодия стала Примой, средняя Секундой, а младшая, соответственно, Терцией.

К тому времени, когда в семье Клавдиев пронзительный свист ценза стал ощущаться не только мозгами всех ее членов, но уже и ушами, дочки подросли и стали тем товаром, который смог отвернуть трубящий рог бедности от дверей фамильного особняка патрициев и направить его в другое место: туда, где не было таких красивых и родовитых сучек.

Клодия Прима вышла замуж за Лукулла, которому благоволил диктатор Сулла Счастливый. Клодия Секунда выскочила за Квинта Марция Рекса, а Клодия Терция – за Метелла Целера.

Лукулл отправился воевать с Митридатом, Марций получил в наместничество Киликию и отбыл туда в роли проконсула, а Целер с тремя приданными ему легионами ушел в Цизальпинскую Галлию.

Три сестры принялись жить!

Прима, жена Лукулла, переспала с третью Сената, Секунда сделала то же самое со второй третью и добавила к этому некоторое количество магистратов (должностных лиц помельче). Третья же (самая в этом плане талантливая), Терция – начала с оставшихся от сестер сенаторов, продолжила магистратами и на закуску переключилась на плебс, разбавляя его особо привлекательными рабами. Причем таланты Терции в еще большей степени проявились в откровенном пьянстве и азартных играх.

Когда Метелл Целер, муж Терции, осознал, что его состояние стало вдруг таять со скоростью падающего в альпийскую пропасть карфагенского слона, он быстренько перекрыл денежный кран, резко ограничив в расходах свою веселую супругу. Но она не сдалась! Терция принялась брать со своих любовников деньгами!

В один прекрасный день кто-то из ее постоянных возлюбленных передал через раба туго набитый кошель, в котором вместо серебра оказались самые мелкие медные монеты, называемые квадрантами. Мало того, возлюбленный трепанул об этом языком. И не где-нибудь, а на портике!

С тех пор Клодия прекратила быть Терцией. Имя ее стало – Квадрантария! Ну, а мужа, соответственно, принялись обзывать Квадрантарием. Правда, в глаза ему этого не говорили, но за спиной посмеивались, отчего Целер в общественных местах теперь находился, будучи в состоянии еле сдерживаемой ярости.

И это было не все. Как оказалось, братец трех сестер Публий Клавдий Пульхр настолько сильно любил своих родственниц, что спал с ними по очереди, время от времени отдавая предпочтение Терции, которую, кстати, именно он и растлил!

Но тогда, когда Лукулл отправлялся на войну, он об этом еще не знал, как, впрочем, и остальные счастливые мужья клавдиевых дочек.

А что же сыновья? Тоже веселая компания!

Средний, которого звали Гаем, оказался наиболее приличным из них. Он решил делать карьеру сам и постепенно добился должности эдила. Далее он кропотливо поднимался по служебной лестнице и не был замешан в скандалах, окружавших остальное семейство плотным шлейфом позорной копоти.

Старший – Аппий Клавдий Пульхр – был спесив как индюк, горд не по цензу, но какая-то часть мозгов в голове у него все-таки присутствовала, и потому с ним можно было иметь дело и даже доверять ему кое-какую государственную службу. Но при этом необходимо было держать его на коротком поводке, чтобы он ненароком не сорвался и не ускакал в дебри превышения данной ему власти.

А вот младший!

Публий Клавдий Пульхр был тщеславен, горд, спесив, амбициозен, жаден, хитер, коварен, порочен и так далее – до бесконечности. Обладая тщедушным телом и далеко не мощным разумом, он знал, что его порочность в отношениях с сестрами осуждаема обществом и потому он никогда любимцем аристократии не станет. Но славы и богатства хотелось сильно. Что может помочь человеку получить желаемое? Только война! А вот и зять Лукулл под боком. Зачем самому с карьерой трудиться, если можно использовать родственные связи?

На войну с Митридатом вместе с Лукуллом отправились оба: Аппий и Публий. Только последний попросил теперь называть его Клодием. Ему так больше нравилось, а окружающие на это чихать хотели. Всем было даже удобнее, потому что Клавдиев развелось – ступить некуда.

Оба братца думали, будто зять сразу же назначит их легатами, но Лукулл, побеседовав с ними на военные темы, решил, что пока делать этого не стоит. На вопрос, когда это «пока» закончится, Лукулл ответил: «Для Клодия – никогда, а для Аппия – видно будет». И понеслась череда военных будней.

Лукулл определил обоих братьев при штабе, где они должны были присматриваться к действиям окружения и выполнять всякие поручения, главным образом касающиеся связи между легионами. Короче – быть на побегушках.

Аппий отнесся к работе серьезно, и спустя некоторое время стало понятно, что он не безнадежен. Зато Клодий без толку совался во все нужные и ненужные места, за что периодически получал от своего зятя по шее. А тем временем умница Лукулл занимался делом!

Он брал города и крепости, разбивал превосходящие численностью войска Митридата и не знал поражений. Обладая колоссальным стратегическим чутьем, Лукулл медлил, где надо, и стремительно атаковал – опять-таки – где надо. В результате Митридат лишился всех своих войск и сбежал в Армению к царю Тиграну, который был женат на его дочери Клеопатре.

Лукулл доложил в Рим о полной победе и потребовал направить в завоеванные земли сенатскую комиссию для организации новой римской провинции. Дело оставалось за малым: послать к Тиграну человека с требованием выдать Митридата.