Ну, я дал объявление в Интернете о продаже … – начал Иван.
Так, стоп! – снова прервала его Нина. – Ты что, когда заводил почтовый ящик, указал настоящий адрес?
Да не помню я, – поморщился Иван.
Нет уж, ты вспомни, дорогой! Если степень защиты почтового сервера низкая, то вычислить адрес твоего дома задача не слишком сложная, – Нина вдруг осеклась. – Погоди, ты сказал, что дал объявление о продаже?!
Ну да, я хотел… – нехотя произнес Иван.
Да ты что, Ванька! Тебе мало, что отец не разговаривал с тобой лет пять, после того, как ты продал квартиру, которая предназначалась нашей дочери! Не успел он умереть, как ты снова что-то продаешь? Что на этот раз? Говори! – Нина уже кипела от гнева.
Нин, ну ты допрашиваешь, как следователь, а мне слова вставить не даешь! – возмутился Иван. – Хорошо, я тебе все расскажу, только успокойся! Ты помнишь Тонечку, папину секретаршу? Ту, что работала у него в Амстердаме?
…Ване Костромину было пять лет, Нине Рукавишниковой – шесть, когда они впервые увидели друг друга. Семья Рукавишниковых только что прибыла в Амстердам, где отцу Нины, Николаю Васильевичу, предстояло работать в советском торговом представительстве. Но в здании торгпредства, где жило большинство сотрудников, причем в довольно стесненных условиях, свободной жилплощади не нашлось. И потому прямо из аэропорта Рукавишниковых отвезли в небольшой четырехэтажный особнячок, половину которого занимало представительство «Совэкспортфильма» в Голландии. Там им предоставили для жилья мансарду, состоявшую из комнаты, кухни и маленькой, неотапливаемой спальни.
Позже, когда Нина подросла, она поняла, что по замыслу архитектора, строившего тот дом, на верхнем этаже должна была располагаться детская, но какое это имело значение! Родители Нины были счастливы: еще бы, одно из окон их нового жилища выходило на канал, на противоположном берегу которого возвышалось величественное здание Рейксмузеума – главного хранилища шедевров Рембрандта, и даже были отчетливо видны часы на музейной башне! Маленькая Нина могла подолгу сидеть на низком подоконнике, уткнувшись носом в огромное стекло, и смотреть, смотреть, смотреть…
После шестиметровой комнаты в московской коммуналке, где с трудом умещались родительская тахта и детская кроватка, радиоприемник стоял на стуле, а одежду приходилось вешать на прибитую к стене вешалку. Дом казался девочке волшебным. У этого Дома было крыльцо с красивыми чугунными перилами и дверь с маленьким овальным окошком в середине – никогда раньше Нина не видела таких дверей! На первом этаже запрещалось шуметь – там находились рабочие кабинеты: один Ивана Кузьмича, а другой занимали его помощник-голландец и секретарша. Во втором кабинете было французское окно, из которого по выкрашенной в тон переплетам белой краской лестнице можно было спуститься в прилегающий к Дому небольшой садик. И если заходить в кабинет «самого» детям не разрешалось, то через второй Нину и Ваню частенько выпускали на прогулку, при этом Тонечка всегда старалась одарить их какими-нибудь «сокровищами»: это были маленькие пластмассовые игрушки ее выросшей дочери, или леденцы на палочке, или необыкновенные стеклянные шарики с разноцветными «лепестками» внутри.
Когда в Москве Нина увидела в одном из открывшихся после перестройки супермаркетов набор таких стеклянных шариков, она тут же купила его. В упаковку была вложена инструкция с правилами игры, но Нина ее сразу же выбросила – почему-то от правил пропадало памятное с детства ощущение волшебства этих загадочных игрушек. Ей доставляло удовольствие просто держать шарики в ладони – она вновь чувствовала себя маленькой девочкой, стоящей возле дерева с розовыми цветами, ветки которого свешивались через решетку ограды к воде канала. Вообще-то подходить близко к этой ограде детям запрещалось – по мнению родителей, Нина с Ваней должны были мирно играть в песочнице прямо под окном кухни, расположенной в цокольном этаже Дома.
Кухня была большая, со стенными шкафами от потолка до пола, дубовым столом в центре и с огромной плитой, у которой в минуты вдохновения колдовала Марго. Нельзя сказать, что в обычной жизни она злоупотребляла занятиями домашним хозяйством, но в дни приемов, которые иногда устраивали Костромины по случаю представления новых советских фильмов, ее кулинарное вдохновение достигало апогея, и тогда на помощь к ней спускалась Нинина мама, Наталья Александровна.
В такие дни атмосфера предпраздничной суеты ощущалась во всем Доме, особенно сильно это чувствовалось на кухне, где в четыре руки шла подготовка к фуршету. Ваня и Нина крутились там же, несмотря на то, что их периодически отсылали то поиграть, то погулять, одним словом, заняться чем-нибудь и не путаться под ногами у мам. Радикальным средством для того, чтобы отделаться от малолетних помощников, служила … будка киномеханика.
Дело в том, что на третьем этаже этого необыкновенного Дома был расположен кинозал. Самый настоящий кинозал, где голландским фирмачам демонстрировали предназначенные на продажу киноленты. Одну стену этого зала полностью занимал большой экран, окна другой были наглухо закрыты тяжелыми шторами. Красные бархатные кресла с откидными, как в кинотеатре, сиденьями стояли на покрытом красным же ковром полу стройными рядами, над последним из которых светились волшебным светом маленькие окошечки в стене.
Там, за этими окошечками, и скрывалось самое интересное – там были владения киномеханика Карла, где так уютно стрекотал большой кинопроектор, тихонько шурша пленкой, где на больших деревянных полках лежали серебристые металлические коробки с лентами, а на маленьком верстаке стояло хитрое приспособление для склейки изредка рвавшейся кинопленки. Сам Карл, высокий, бородатый, постоянно с трубкой во рту, ни слова не говорил по-русски, но это абсолютно не мешало Ване и Нине общаться с ним. Именно оттуда, из будки киномеханика, им удавалось иногда смотреть фильмы, которые родители обоих детей вряд ли сочли бы подходящими «для дошкольного и младшего школьного возраста».
Однако с точки зрения Карла все советские фильмы того времени были вполне целомудренными, поэтому в большинстве случаев он гостеприимно распахивал дверь перед Ваней, за которым, как нитка за иголкой, следовала Нина. Правда, Ванька зачастую интересовался процессом демонстрации фильма больше, чем его содержанием, но Нина не могла оторвать глаз от экрана! Возможно именно благодаря такому близкому (в буквальном смысле) знакомству с кинематографом, девочка довольно рано стала понимать, что в жизни взрослых существует загадочная Любовь и еще более загадочная Ревность (не путать с Верностью!). Постижение искусства кино проходило в атмосфере, наполненной запахом клея и табачным дымом трубки механика, но это было такое удовольствие, что никто из детей не обращал внимания на подобные мелочи.
К тому же в дни так называемых «больших» просмотров запахи клея и табака тонули в аромате фирменных пирожков Марго, всегда служивших украшением огромного стола, который накрывали по таким случаям в конференц-зале на втором этаже. Стол, застеленный белой шуршащей скатертью, тянулся от самого камина, расположенного слева от входа в зал, до противоположной двери, за которой находилась комната, где, собственно, и жили Костромины. Из этой двери, выдержав нужную паузу от начала вечера, выпархивала к собравшимся гостям ослепительная и светская Маргарита Григорьевна. В такие мгновения воцарявшуюся в зале тишину нарушал только стук ее тонких «шпилек» по узорному паркету. Изящным отточенным жестом она на ходу поправляла тщательно уложенные волосы, отливавшие золотом в электрическом свете винтажной люстры. И Костромин полным нескрываемой гордости звучным низким голосом представлял гостям свою супругу, не упуская случая жестом собственника слегка коснуться ее тонкой талии, подчеркнутой изысканным фасоном вечернего платья.
Невозможно было поверить, что еще несколько часов назад эту тонкую талию туго обхватывали завязки передника, светлые волосы были стянуты косынкой, а сама Маргарита Григорьевна, склонившись над мясорубкой, быстро проворачивала мясо для начинки пирожков, и при робкой попытке Натальи Александровны отбраковать какой-либо не совсем подходящий, по мнению той, кусок, восклицала: «Положи на место! …па, ты знаешь, чем нас в ресторанах кормят?!» Впечатлительная Нина на всю жизнь запомнила не предназначенную для детских ушей фразу, частенько осложнявшую ей в дальнейшем выбор подходящего заведения общепита. Если бы только этим и ограничилось влияние Марго…
Маргариту Григорьевну Нина всегда немного побаивалась. Их взаимоотношения осложнились с самого начала тем, что девочка, обращаясь к Марго, назвала ее «тетей Ритой». Слегка поморщившись, как от горького лекарства, та заявила шестилетнему ребенку, что хотя они с Ниной и живут под одной крышей, родственниками пока еще не являются, поэтому называть ее надо полным именем. Нина от смущения покраснела, потом произнесла без запинки: «Хорошо, Маргарита Григорьевна» и в дальнейшем старалась свести общение с Ваниной мамой до минимума. Что было не так-то просто, потому что между двумя русскими семьями, объединенными волею случая под одной голландской крышей, постепенно сложились если не родственные, то вполне дружеские отношения.
Во всяком случае, Рукавишниковы и Костромины частенько ходили на прогулки с детьми по очереди, так же по очереди читали им книжки по вечерам. Причем Нине казалось, что именно Маргарита Григорьевна всегда читала самые интересные и красивые из книг: «Приключения Чиполлино» или «Волшебник Изумрудного города», однако девочка каждый раз собиралась с духом, словно перед прыжком в воду, прежде чем попрощаться на ночь с «мефрау Костроминой». Вскоре Марго почувствовала, что перегнула палку, и тогда сказала Нине, что та может называть ее просто «Марго», совсем непедагогично добавив, что если уж «торгпредские тетки» позволяют себе (!) так обращаться к ней, Маргарите, то не стоит устраивать китайские церемонии в собственном доме. Однако такая свобода общения всерьез озаботила Нинину маму.
Вскоре Нина должна была пойти в школу, и девочке надо было делать прививки, которые не успели сделать в Союзе, поэтому родители повезли ее в Гаагу, в посольство, где был собственный, советский врач. На обратном пути измученный медицинскими процедурами ребенок дремал на заднем сиденье машины, а родители тихо разговаривали между собой, и звук их голосов только убаюкивал Нину. Вдруг на одном из перекрестков машина неожиданно затормозила, и Наталья Александровна, глядя вслед удалявшемуся автомобилю, в сердцах воскликнула: «Ну, как только таким лихачам права дают?! Даже Марго так не ездит!» Как рукой сняло с Нины полусон-полудрему, и продолжение родительской беседы она слушала очень внимательно.
Да, Коля, я давно собиралась тебе сказать, что мне совсем не нравится, что Марго разрешила нашей дочери называть ее просто по имени. Такая фамильярность в отношении взрослых просто непозволительна! – не успев остыть от возмущения, все еще достаточно громко произнесла мама.
Ну, что ты, Наташа! Уж кого-кого, а нашу Нину никак нельзя заподозрить в этом грехе: с твоим воспитанием она с уважением относится ко всем взрослым, даже к тем, кто этого не заслуживает, – совершенно спокойно, даже несколько расслабленно, поскольку аварии удалось избежать, отвечал папа. – К тому же Марго не из тех, кто допускает фамильярность в отношении своей персоны со стороны кого бы то ни было! Знаешь, я зачастую просто диву даюсь, как это Кузьмичу удается ладить с такой женщиной. Вот характер! Одно хорошо – она не изводит его своей ревностью…
Я бы не стала этого утверждать с такой уверенностью, – усмехнулась Наталья Александровна.
Ты про Тонечку? – коротко взглянув в сторону жены, спросил Николай Васильевич, словно продолжая когда-то давно начатый разговор. – Да это просто жалость с его стороны! Ты же понимаешь, эта женщина прошла через ад. О чем Костромин знает не понаслышке – сам воевал, видел, что творилось в Европе под фашистами…
Но и ты тоже знаешь, – не собиралась (как понимала Нина), сдаваться мама, – что от жалости до любви один шаг…
Тут Наталья Александровна обернулась, и, увидев широко открытые глаза дочери, быстро сменила тему: «Ты не спишь, радость моя? Ну, как рука? Болит? Ну, ничего, мы уже подъезжаем, потерпи еще немножко…»
… «Эта женщина прошла через ад» – почему-то именно те давние папины слова первыми вспомнились Нине после вопроса мужа. Да, так оно все и было: пятнадцатилетней девчонкой Антонину угнали в Германию, потом она попала в концлагерь на территории Нидерландов, где встретила своего будущего мужа, благодаря которому она и выжила: Макс был участником Сопротивления, и ему удалось бежать вместе с Тоней…
Помнила ли Нина Тонечку? Да, конечно, помнила! Отлично помнила, но когда попыталась вызвать в памяти тот нечеткий образ, что хранился где-то в глубине детских воспоминаний, он мгновенно слился с изображением Антонины на одной из двух голландских фотографий, которые Нина особенно берегла. Первая с дарственной надписью на обороте – это портрет Анны, дочери Тонечки, а вторая была сделана в тот день, когда в представительстве «Совэкспортфильма» проводилась, как теперь говорят, презентация фильма Григория Чухрая «Чистое небо», где присутствовали исполнители главных ролей Нина Дробышева и Евгений Урбанский.
На переднем плане снимка, сделанного в кабинете Костромина, за низким журнальным столиком сидели Дробышева и Урбанский, рядом с которым, закинув ногу на ногу (чтобы такое великолепие сумел запечатлеть фотограф), гордо восседала Маргарита Григорьевна. Позади них скромно стояли Костромин, киномеханик Карл с неизменной трубкой во рту и Тонечка со своим мужем Максом. Но кому бы Нина ни показывала эту фотографию, каждый, полюбовавшись главными персонажами, считал своим долгом спросить, указывая на Тонечку: «А это кто?», потому что глаза ее сияли на снимке звездами первой величины, в свете которых меркла и ослепительная улыбка Урбанского, и скромное обаяние Дробышевой, и светский лоск Марго. Соперничать с этим светом мог, пожалуй, только Ванька, который, пристроившись на коленях Урбанского, улыбался во весь рот, счастливчик!
Нина взглянула на разбитую физиономию мужа, и твердо сказала: «Да, помню. Конечно, помню. Я все помню, Ванька! Не томи, рассказывай, в чем дело?! Какая связь между Тонечкой и этим разбоем?!»
Слушай, я не знаю, как это все рассказать поскорее: история, в общем-то, довольно длинная, – медленно произнес Иван. – Может быть, отложим этот разговор?
Нет, Ваня, давай уж сейчас проведем «разбор полетов», чтобы знать, как действовать дальше в сложившейся ситуации, – не сдавалась Нина.
«Когда я навещал отца в больнице, – наконец приступил к рассказу Иван, – он попросил меня найти в его бумагах старый конверт, на котором написан крымский адрес, и попытаться разыскать человека, которому адресовано письмо. Я, естественно, поинтересовался, зачем такие сложности, и почему бы сразу не отправить письмо по почте? В ответ я услышал вот какую историю».
…Перед самым возвращением Костроминых в Москву Тонечка обратилась к Ивану Кузьмичу с просьбой передать ее сестре, которая жила в Алуште, письмо, причем настойчиво просила отдать конверт лично в руки. Удивленный Кузьмич поинтересовался, почему Антонина не хочет отправить письмо почтой? Если она боится отправлять письмо из Амстердама, то можно опустить его в почтовый ящик в Москве, потому что неизвестно, когда Костромины смогут побывать в Крыму – Марго предпочитала отдыхать в Сочи.
Но Тонечка сказала, что она писала сестре много раз, но ответа не получила: возможно, письма из-за границы вообще не доходили до тех мест, или сестра переехала куда-то – ведь столько лет прошло! А, может быть, письма исчезали на местном почтамте – наверняка, переписка с теми, кого угнали в Германию во время войны, долгое время была запрещена. У Костроминых же были дипломатические паспорта, поэтому таможенный досмотр им, по всей вероятности, не грозил, так что провезти письмо в Союз они могли без проблем. В общем, Иван Кузьмич не сумел отказать Тонечке в ее просьбе, но выполнить поручение так и не смог.
В тот единственный раз, когда Костромину удалось уговорить Марго провести отпуск в Ялте, поездка в Алушту оказалась неудачной – по указанному на конверте адресу не только никто не проживал, но и дома такого больше не было. Поскольку Иван Кузьмич поехал не то чтобы в тайне от жены, но, вроде как, «по работе» – у администратора дома отдыха, его приятеля, были какие-то дела в соседнем городке, да к тому же отправились они в эту «местную командировку» на служебной машине, времени для розыска семьи Карташовых у него не хватило. По возвращении в Москву Костромин попытался созвониться с Тонечкой, но та в «Совэкспортфильме» больше не работала. Иван Кузьмич, конечно же, собирался связаться с ней, но … В общем, письмо осталось лежать в бумагах семейного архива, изредка попадаясь Кузьмичу на глаза и напоминая о невыполненном обещании, а потом и вовсе где-то затерялось…
«Отец тогда сказал, что хотел бы уйти без долгов… – Иван помолчал немного, потом скороговоркой закончил. – Я, естественно, обещал, что постараюсь выполнить его пожелание. Когда после смерти папы я начал разбирать его архив, то вскоре понял, о каком письме шла речь – это был довольно большой, в половину стандартного листа, слегка пожелтевший по краям конверт. По тщательно выписанному на нем адресу я отправил заказное письмо с уведомлением о вручении: так, мол, и так, прошу ответить или позвонить, но никто не отозвался. Ну, я и распечатал конверт». Тут Нина не выдержала и съязвила: «Отец, значит, не распечатал – он чужих писем не вскрывал, а ты… Эх, Ванька! Ну, ладно, и что же там было внутри?»
А то и было, – обиженно сказал муж. – Если ты такая правильная, может не стоит тебе влезать в это дело?
Да ты уже меня втянул, – отрезала Нина и снова спросила. – Так что же было в том старом конверте?
Ты не поверишь, – Иван, не сводя глаз с лица жены, словно опасаясь пропустить ее реакцию, медленно произнес, – там был рисунок Рембрандта.
Этого не может быть! – вырвалось у Нины. – Весь Рембрандт уже давно учтен, этого быть не может! Просто не может!
Нин, ну что ты заладила как попугай! Не может быть, не может быть – да, сейчас уже не может, а тогда, в конце 50-х могло и случиться такое чудо! Ведь этот рисунок наверняка принадлежал семье Макса, мужа Тонечки. В конверте, кроме рисунка, было еще письмо к ее сестре Зинаиде – успокойся, там ничего личного нет!
Да как это – нет ничего личного?! Что же тогда там есть? – недоуменно спросила Нина.
Ну, – замялся Иван, – там Тонечка просто сообщает этой Зинаиде, что у нее все хорошо, что она вышла замуж. Что муж у нее замечательный и уже почти взрослая дочь. Ну, в общем, пишет о том, что они с Максом хотели бы помочь Зинаиде, потому что знают, как тяжело живут в Союзе после войны, но деньги передать невозможно, поэтому она посылает ей этот рисунок, чтобы та могла продать его. Там даже приводится имя какого-то антиквара из Ялты, по-видимому, хорошего знакомого их семьи, к которому, по мнению Тонечки, Зинаида могла бы обратиться за содействием.
Понятно, – вздохнула Нина. – По-твоему, конечно, ничего личного!
Послушай, не надо придираться к словам! Все это было сорок с лишним лет назад! Может, и в живых уже никого из этих людей не осталось, а ты мне мораль читаешь о нарушении тайны переписки! – с обидой в голосе воскликнул Иван.
Да что уж тут тайна переписки, – возмутилась Нина в ответ, – когда ты уже готов продать чужую вещь! Это же все равно, что украсть! Причем не пирожок из буфета, а миллион, или я не знаю, сколько может стоить рисунок, если это действительно Рембрандт, или даже просто кто-то из старых голландцев!
Знаешь, дорогая, ты говори, да не заговаривайся! – тут же вскипел Иван. – Я честно пытался найти хозяев, но, как говорится, «адресат выбыл». В конце концов, теперь этот рисунок – просто часть отцовского наследства, и я вправе распорядиться им по-своему усмотрению.
Ну да, например, подарить Пушкинскому музею! Разумеется, такая мысль тебе и в голову не приходила! Ты сразу решил его продать! «Все на продажу»! И я даже знаю, зачем тебе деньги! Что у нас служит двигателем прогресса! Вы с Серегой опять собираетесь снимать очередное «гениальное» кино! Ванька, тебе «полтинник» скоро! Ты когда-нибудь повзрослеешь?
