Снег в августе

3

Отец Хини выглядел так, будто он сам предпочел бы сегодня остаться в постели. Венчик нечесаных седых волос в сочетании с кустистыми черными бровями и небритыми щеками наводил на мысли о рассеянности и небрежности. Лишь его глаза выдавали человека, послужной список которого тянул на героя – по крайней мере, по мнению Майкла и кое-кого еще из алтарных служек. Глаза были заплывшими больше обычного, отчего Майкл представил его в роли командира японской подводной лодки, который шпионит на УСС. Это не было полным абсурдом: он слышал от других священников, что отец Хини был армейским капелланом в Северной Африке, Сицилии и Анцио; он воевал и в Германии под командованием генерала Паттона. В Битве за выступ он не участвовал, однако, когда Майкл спросил его об этом, он сказав, стиснув зубы, что знал кое-кого, кто там погиб. Ни в своих проповедях, ни по утрам в ризнице отец Хини не говорил о войне. Но Майкл был уверен: война нависала над ним, словно черная туча. В конце концов, еще и двух лет не прошло с того момента, как он в последний раз соборовал умирающих солдат.

Вообще-то темы, от которых отец Хини воздерживался, не сводились к одной лишь войне. Он молчал почти обо всем. По утрам перед мессой он редко что-либо говорил мальчикам-служкам, но в это утро он оказался особенно молчаливым. Когда Майкл, запыхавшись, появился в 8:10, он лишь закряхтел. Кряхтел он и в ответ на извинения за опоздание. Затем с тем же звуком он головой показал мальчику, что настало время выйти в алтарь.

Клирик предпочитал читать мессу очень быстро, будто диктор на ипподроме, и другие алтарные мальчики пошучивали, что он торопится вернуться к своей бутылке. Майкл никогда не видел, чтобы он пил, и даже запаха виски от него не улавливал. И в это арктическое утро святой отец остался верен своему стремительному и нетерпеливому стилю. Он галопом вычитал мессу в пустой холодной церкви, в то время как Майкл тщетно пытался перейти на шаг. Обычно алтарных служек было двое, но напарник Майкла не пришел из-за метели, и Майкл читал все реплики на латыни в одиночку. В один из моментов отец Хини оборвал Майкла посредине предложения, в другой – пропустил целый кусок латинского текста. Словно слова древнего ритуала оказались избыточными по сравнению с тем, что он хотел сказать. Майкл таскал по всему алтарю тяжелый миссал в кожаном переплете. Делал все положенные ему манипуляции с вином и чашей. Пока священник бормотал перед табернаклем с установленной над ним гипсовой статуей истекающего кровью Христа, Майкл пытался молиться за своего отца, покоящегося в бельгийской могиле, и за души, что в чистилище, и за голодающих Европы и Японии. Но его грудь распирало лишь намерение, и молитвы так и не превратились в слова. Помешал отец Хини, все силы бросивший на то, чтобы прийти к финишу. Клирик осенил крестом огромное темное пространство собора – и не стал читать проповедь. А где-то там, наверху, содрогался и трещал под напором ветра шпиль римско-католического собора Святого Сердца Иисуса.

После мессы Майкл вспомнил страдальческий тон бородатого человека – то, как звучало у него «пожалуйста». И решил, что рабби был в отчаянии. Ему нужен был Майкл, чтобы включить свет; иначе бы он страдал весь остаток дня. В его голосе была неприкрытая боль. И эта боль не имела отношения к выключателю. Это была какая-то другая боль. Его личная. Его, рабби, еврея.

И тут он услышал: «Domine non sum dingus»…[3]

А затем шепот отца Хини: «Внимательнее, мальчик мой. У нас двое посетителей».

В тот момент, когда святой отец должен был преподать Святые Дары, у ограды алтаря неожиданно возникли две старушечьи фигуры в черном, по отдельности появившиеся из громадной, скрипящей от ветра темноты. Майкл быстро поднял золотое блюдо-патену и пошел вслед за отцом Хини к ограде и коленопреклоненным женщинам, удивляясь: как они сюда добрались? Неужели осилили пургу, которая сбивала меня с ног? Может, их кто-нибудь подвез? Или живут рядом. Бормоча латинские слова и держа левой рукой золотую чашу-дароносицу, отец Хини положил по кусочку причастного хлеба на каждый из высунутых языков, а Майкл подставлял патену под подбородки причащающихся. Это было необходимо, чтобы ни единый кусочек хлеба, превращенного в тело Христово при освящении Даров, не упал на отполированный до блеска пол.

Глаза первой женщины были большими и будто бы стеклянными, напоминающими глаза зомби из кино. Другая закрыла глаза, словно не желая беспардонно пялиться на священную белую вафельку. У второй на подбородке была бородавка, из которой, словно из картофельного глазка, проросли седые волосы. Хлеб они употребили одинаково: каждая сомкнула губы, но не челюсти, чтобы образовать во рту некое подобие пещеры. Ведь действительно, жевать причастный хлеб – это все равно что жевать Иисуса. Кланяясь в знак уважения и благодарности, обе встали и вернулись на темные скамьи, чтобы провести в молитвах время, пока хлеб размокнет и его можно будет проглотить.

Затем Майкл преклонил колени на алтаре, и отец Хини положил и ему на язык кусочек причастного хлеба. Майкл не стал закрывать глаза, лишь прищурился. Он видел толстые пальцы клирика, желтые от сигарет. И вспомнил грязные ногти рабби. И подумал: может быть, водопроводные трубы в синагоге замерзли и полопались, как водостоки на арсенале, и он сидит без воды. А может, ему нельзя мыть руки. По той же причине, по которой нельзя включать свет. Однако помощь ближнему значится в катехизисе как проявление милосердия, не правда ли? Даже если он, рабби, еврей. Все равно это должно засчитываться. Ты ведь должен помочь нуждающемуся. Нищему. Больному. Он ведь выглядел нищим, не так ли? И ему нужен был кто-то, чтобы включить свет. По какой-то таинственной причине. Запрещено, мол… Загадка произошедшего в синагоге стала занимать его еще больше после того, как он проглотил размякший хлеб. Рабби не был Свенгали. Не был он и Феджином. Но он был странным и таинственным, как герой какой-то книжки, бородатый хранитель секретов. И Майкл подумал: я хочу знать, что это за секреты.

Наконец месса была окончена. Отец Хини побормотал: «Ite, missa est»[4], и Майкл ответил ему: «Deo gratias»[5], и клирик шагнул с алтаря, а Майкл последовал за ним. В ризнице, где стоял мраморный столик и керамическая раковина, отец Хини начал снимать свои облачения: казулу и пояс, амис и альбу. Подо всем этим у него оказался бежевый свитер-водолазка и черные брюки. Его черные ботинки были в пятнах от высохшей соли. Он вздохнул, достал из кармана брюк пачку «Кэмел» и чиркнул деревянной спичкой о подошву ботинка. Глубоко затянулся. В воздухе запахло табачным дымом.

– Спасибо, молодой человек, – сказал он, задвигав глазами под оплывшими веками. – А кстати, как ты умудрился добраться сюда утром?

– Пешком, святой отец.

Святой отец глубоко затянулся и выпустил идеально ровное колечко дыма.

– Да ну, пешком? Сколько кварталов?

– Восемь.

– Неудивительно, что опоздал, – сказал падре, подняв брови. – Помолись за души, что в чистилище.

– Уже, святой отец. Уже помолился.

– Надеюсь, ты включил в список и меня, – сказал клирик без тени улыбки. А затем схватил свою армейскую шинель и вышел наружу, чтобы пересечь заснеженный двор и оказаться дома.

А Майкл сделал еще не все, что должен был. Поскольку месса была последней в этот день, он вернулся в алтарь и затушил обе свечи штуковиной на длинной ручке, которую служки называли «святой гасильник». Старухи уже ушли. Похоже, что они вознеслись в темноту, как восковой дым от свечей, которые он затушил медным колпачком гасильника. Глядя в темноту, он представил себе стропила, полные дымных старух с волосами, растущими из подбородков. Их там сотни. Тысячи. Их шепот – итальянский, польский и латынь, и всё о покойных мужьях и умерших детях. Будто состарившиеся ангелы, которым не позволено умереть. Он ощущал их запах – запах свечей.

Майкл быстро сошел с алтаря, преклонил колена и вернулся в пустую ризницу. Он снял через голову стихарь, повесил подризник в шкаф и переоделся в уличную одежду. Прежде чем уйти, он выключил свет в алтаре и убедился, что лампы не горят. А затем сверху, из темноты, он услышал стон ветра. И через стон прорывался голос: «Пожалуйста, – слышалось ему. – Пожалуйста, нужен помощь».

4

В тот день в белом завывающем мире, пока мама отрабатывала свою смену медсестрой в больнице Уэслиан, Майкл Делвин пребывал в одиночестве в гостиной, валяясь на линолеуме у керосинового обогревателя. Под голову он подложил сложенную вдвое подушку. Рядом лежала стопка комиксов о Капитане Марвеле. После своего возвращения с мессы, долгожданной яичницы с ветчиной и маминого ухода на работу он занялся поиском выпуска, где рассказывалась история первой встречи Билли Бэтсона с Шазамом. Точнее, он нашел эту историю в пересказе: у него не было драгоценного первого номера журнала «Уиз комикс», выпущенного давным-давно, когда война еще только началась. В этом пересказе, сделанном для спецвыпуска книжки о Капитане Марвеле, человек в черном костюме присутствовал, но он натянул на лицо шляпу для маскировки. И ничем, кроме черных одежд, не напоминал ни рабби с Келли-стрит, ни волшебника Шазама. Волшебник был намного старше, с белой, а не черной бородой, и одет он был в длинный развевающийся плащ. Рабби был моложе, более плотно сложен, а голубые глаза и роговые очки делали его похожим скорее на школьного учителя с Дикого Запада, чем на египетского волшебника. На кого-то, кто учил грамоте Авраама Линкольна.

Через некоторое время Майкл отложил в сторону Капитана Марвела и принялся читать книжку комиксов под названием «Преступление будет наказано» – об ужасном убийце Элвине Карписе, его кровавой истории и еще более кровавом конце. Этот комикс заставил Майкла испыты-вать совершенно иные чувства, чем от Капитана Марвела. У Капитана Марвела кругом были заклинания, сумасшедшие ученые и говорящие тигры, пули отскакивали от груди, а герой, одетый в плащ с золотой каймой, мог летать по воздуху. Комикс о преступнике был полон настоящих гангстеров в реальных городах. Никаких плащей. Никаких волшебных слов. Просто грабежи, стрельба и убитые люди. Пули не отскакивали от груди, а пролетали ее насквозь, и никто не летал по воздуху над небоскребами. Эти комиксы были о мужчинах, которые когда-то были хорошими мальчиками из таких мест, как Бруклин, но кончили они плохо. Как люди из Корпорации убийств, Лепке как-его-там и Гурра. Красавчик Флойд. Диллинджер. Они умирали, попав в засаду. Они умирали на выходе из кинотеатра. Они умирали даже в снегу, как Томми Делвин погиб в Бельгии, но они не были героями. Они умирали даже не за свою страну. Умирали за деньги. Или за женщин.

Еще не добравшись до конца повествования об Элвине Карписе, Майкл обнаружил, что ветер прекратился. Он вслушался, опасаясь, что буря может преподнести неприятный сюрприз, но затем услышал стук лопат, которыми счищают снег с тротуаров, и понял, что все закончилось. Он так хотел поделиться новостью с мамой, но она несла вахту в больнице. Поэтому он оделся, схватил сухие перчатки и метнулся по лестнице вниз, чтобы найти кого-нибудь из друзей.

Сонни Монтемарано был уже там, пробуя снег своими большими руками в варежках. Его смуглое лицо сияло, глаза светились.

– Ты когда-нибудь видел такое? – спросил он.

– Никогда, – ответил Майкл. – На арсенале сосульки, похожие на космические ракеты.

– А мы не могли открыть дверь, – сказал Сонни. – Примерзла. Пришлось выпрыгнуть из гребаного окна.

– А меня утром ветром через улицу перебросило, – сказал Майкл. – Типа – я проклятое перышко.

– Никогда не видел ничего подобного. Вот же гребаная буря.

Сонни постоянно матерился. Майклу нравилось его слушать, но сам он с опаской относился к запретным словам, боясь, что это может войти в привычку и однажды он выругается при маме. Потому он и говорил: «проклятое». Но никто из них не говорил самого плохого слова из всех: мудила. Как-то раз прошлым летом Сонни попробовал сказать это слово, однако Непобедимый Джо, владелец салуна на углу, его услышал, схватил Сонни за ворот рубашки и сказал: «Не смей говорить это гребаное слово, понял? Только ниггеры могут говорить это гребаное слово».

Потом появился Джимми Кабински в большой вязаной шерстяной шапке, натянутой на лоб. Он был «пи-элом», перемещенным лицом, и в школе Святого Сердца к нему относились с восхищением, поскольку мальчик смог выучить английский за три месяца. Особенно восхищался им Сонни Монтемарано: его бабушка приехала из Сицилии сорок один год назад и до сих пор ничего не могла сказать, кроме «Сонни, бегом обедать» и «Сонни, заткнись».

– А в Польше такой снег бывает? – спросил Сонни.

– Да в Польше снег до третьего этажа бывает, – сказал Джимми. Они решили пойти по Коллинз-стрит.

– Хорош трындеть, – сказал Сонни Монтемарано. – До третьего этажа? Если бы у вас было столько снега, все поляки бы померли.

– Да клянусь, – сказал Джимми Кабински. – Мне дядя рассказывал.

– О, – сказал Сонни, закатывая глаза за спиной Джимми, чтобы это видел Майкл. – Твой дядя. Тогда совсем другое дело.

Дядя Джимми был старьевщиком. Он зарабатывал на жизнь, подбирая старые газеты, лопнувшие велосипедные колеса и неисправные радиоприемники, а затем складывал все это в тележку и перевозил в какой-то склад у воды. В последний год войны ребята нещадно над ним стебались. Во-первых, у него были длиннющие руки, покатые плечи, а туловище всегда наклонено вперед, даже в те моменты, когда он не тащился за тележкой по окрестным холмам. Во-вторых, у него не было ни жены, ни детей, и он не посещал бары, чтобы пообщаться с кем-нибудь. И, наконец, он был уродлив – или так было принято считать: глаза глубоко сидели под нависшим лбом, широкий нос картошкой постоянно полыхал гневом, уши напоминали пару пепельниц, плюс еще и желтые зубы. Ребята между собой называли его Франкенштейном, кроме как при Джимми. Когда Джимми поселился у него, поскольку всем «пи-элам» был необходим спонсор, старьевщик стал Дядей Франкенштейном. Никто не дразнил его, когда Джимми был где-то рядом, – из уважения к Джимми, родители которого погибли в войну.

– Как думаешь, сколько намело на Эббетс-филд? – спросил Джимми.

– По верхнюю трибуну, – сказал Сонни, подмигнув Майклу. – Моя бабушка по радио слышала.

– По верхнюю? – переспросил Джимми. – Да ладно тебе, это же с шестиэтажный дом получается!

– Побольше, чем в гребаной Польше! – выдал Сонни, сталкивая Джимми в сугроб. – Так там еще и ветер дует, все сносит на левое поле. Богом клянусь!

Вскоре они уже бесились в снегу, падая лицом в его белизну, кидаясь снежками друг в друга и в прохожих. Дети выходили из подъездов с салазками, направляясь к Проспект-парку. Трамвай медленно пробирался по Эллисон-авеню. Откуда ни возьмись прибыли несколько автомашин с цепями, натянутыми поверх шин. Непобедимый Джо, громадный и мощный, в меховой шапке и тяжелой военной шинели, пришел взглянуть на свой салун и уставился на вывеску, упавшую на тротуар. Он покачал головой и пнул ее ногой. Затем открыл дверь и вошел внутрь. Спустя минуту он появился на улице с двумя лопатами. И крикнул через улицу:

– Эй, бездельники, балбесы ленивые, подзаработать хотите?

Предложение было принято: двое машут лопатами, а тот, кто свободен, греет руки. Майкл разгреб снег вокруг упавшей вывески – она была два фута в высоту, три в ширину и фут в глубину. Неоновые буквы разбились, на жестяных боковинах – вмятины, стальные тросы оборваны, и все это из-за чертова ветра. Затем он начал прокладывать дорожку для пешеходов, сталкивая легкий снег поближе к водостоку. Но под мелким снегом, наметенным в финале бури, оказался слой слежавшегося, со льдом. И этот снег никак не поддавался.

– Давай попробую, – сказал Сонни. Он взял у Майкла лопату, вонзил ее под снежную корку, встал ботинком на верхнюю кромку совка и надавил. Снег подался. – Видишь? Нужно снизу.

– Я доделаю, Сонни, – предложил Майкл.

– Не отдам, самому нравится, – засмеялся тот. – Помоги Джимми.

Когда работа была сделана, Непобедимый Джо снова вылез наружу.

– Вас, балбесов, уже можно в дворники нанимать, – сказал он. Вытащил из кармана доллар и выдал его Сонни. – Валите-ка по бабам.

Он развернулся и еще раз пнул вывеску.

В конфетной лавке Словацки оказалось полно народу, и они прошли мимо, направившись в другой квартал, к мистеру Джи. Его магазин был поменьше и потемнее; Сонни купил плитку шоколада «Кларк», Джимми приобрел пакетик арахиса, а Майкл – коробочку «Гуд энд Пленти». Мистер Джи сидел на кассе и читал «Нью-Йорк пост». Он был маленьким коренастым старичком, почти совсем лысым, печальные глаза смотрели из-под очков без оправы. На Эллисон-авеню его считали чудаком: говорили, что он болеет за «Джайнтс», а дети его посещают колледж. Это было действительно странно: в окружении Майкла болели только за «Доджерс» и уж точно никто не учился в колледже. Странным было и то, что мистер Джи читает «Пост», в то время как вся округа черпала мудрость в «Джорнел америкен». И то, что он со своей женой жил в маленькой квартирке с задней стороны лавки. Поговаривали, что она «ездит на работу», из чего следовало, что она трудилась в каком-то офисе – то есть вставала рано утром и направлялась к станции подземки в костюме или платье. Из этого также следовало, что они могли себе позволить и обычную квартиру, но все денег не хватало, чтобы перебраться в нее из подсобок конфетной лавки.

Мистер Джи молча пробил чек на тяжелом позолоченном аппарате, стоявшем на полке позади прилавка. Он дал Сонни сдачу с доллара, одновременно переворачивая газетную страницу с отсутствующим видом. Ничего странного в молчании мистера Джи не было: говорить-то не о чем. Дети постоянно приходили в лавку и уходили, покупая конфетки по одному центу из ящиков на кассе или по пять центов – с трехэтажной полки. Но сюда бегали не только дети. Взрослые приходили, чтобы воспользоваться телефоном-автоматом. Или покупали газеты. А в красивых ящичках справа от прилавка мистер Джи выставил на выбор сигареты и десятицентовые сигары.