Снег в августе
– Заходить, пожалуйста, – сказал он. – Здесь очень холодный.
На мгновение мальчик испытал прежний страх. Может быть, на этот раз рабби готовит ловушку. И потому улыбается. Что окажется за этой дверью? Почему я должен ему верить? Возможно, отец Хини неправ и вся эта ложь на самом деле – правда, ведь возможно же… Майкл чуть замешкался, подавляя в себе желание развернуться и пуститься наутек. И услышал голос Сонни, назначающий его шпионом.
– Мне здесь нужно тоже шабес-гой, – сказал рабби. – Чтобы сделать чай, мне нужно плита и…
Открыв дверь, он осекся. Майкл сделал вдох и проследовал за ним в каморку с низким потолком, пропахшую соленьями. На столе посредине комнаты лежали раскрытые газеты, а рядом с ними красный карандаш и увесистая книга, с виду похожая на словарь. Слева у стены стояла раковина. Рядом оказалась газовая плита с облупленной дверцей духовки. Рабби показал на нее жестом, поворачивая что-то пальцами в воздухе, пока Майкл не догадался включить газовую горелку под чайником.
– Здесь есть холодно, – сказал рабби. – Потому есть лучше, когда мы будем пить стакан чай. Ты любить чай? Хороший горячий чай в холодный день.
– Ладно.
– Гут[8], – он будто недоговорил слово «гуталин».
– Рабби?
– Да?
– А что за слово вы говорили до этого? – сказал Майкл. – Шабус?
Рабби не сразу догадался, о чем речь, но в конце концов просветлел.
– Шабес! По-вашему – это суббота. Это начинает в пятницу вечером и длится всю субботу. Божий день. День отдыха.
– А другое слово?
– Гой? Оно значит… значит, что человек не есть еврей. Шабес-гой – это человек, который не есть еврей, он приходит в субботу и включает свет, плиту или духовку, всякое такое. Мы не можем это делать.
– Почему это?
Рабби пожал плечами:
– Это закон. Я еврей, а еврей нельзя работать в Шабес. Это закон. Некоторые евреи работать девять дней в неделю. Я еврей, который делает по закону. Включить свет – работа. Зажечь плиту – работа. Письмо писать – работа. Нельзя трогать рукой деньги. Это закон. Чтобы восславить Господа.
Майкл подумал: самый тупой из чертовых законов, о которых ему приходилось слышать.
– А почему мне это можно? – спросил он.
– Ты есть гой, – сказал рабби. – Гой можно делать это. Еврей нельзя.
– Но ведь это тот же самый Бог, да? В смысле, я читал в книжке, что христиане произошли от евреев. Они поклоняются тому же самому Богу. А если это один и тот же Бог, почему тогда для евреев один закон, а для «гой» другой?
– Гоим. Если больше чем один – гоим.
– Так почему для «гоим» другой закон?
– Хороший вопрос.
– А ответ?
Рабби отвернулся проверить, не закипела ли вода.
– Я это не знать, – сказал он. – Некоторые вопросы… у нас нет на них ответов.
Рабби снова заговорил жестами, и Майкл открыл ему кран, думая: вот почему у него на той неделе руки были такими грязными – он же не мог включить воду. Мальчик попытался представить себе священника, даже отца Хини, который признал бы, что не на все вопросы бывает ответ. Нет, это невозможно. Пока рабби мыл руки, Майкл взглянул на газету, в которой некоторые слова были обведены красным. Красным они были обведены и в словаре. Он огляделся и увидел еще две двери. Одна была толстой, с медными ручками и удлиненной замочной скважиной. Другая, чуть приоткрытая, была поменьше. Он подумал: возможно, большая дверь ведет в сокровищницу.
У противоположной стены стояла маленькая незастеленная кровать и набитая книгами этажерка. В верхнюю полку была засунута фотография женщины в коричневой сепии. Овальное лицо. Убранные назад волосы. Влажные темные глаза. Майкл подвинулся поближе к книгам, снова взглянув на лицо женщины, стараясь не выдавать свой интерес. Он пробежал пальцами по корешкам книг и вспомнил сцену из какого-то фильма, где сыщик нажимает на книжный шкаф – и тот поддается, открывая дверь в секретную комнату.
– Нравятся мои сокровища? – сказал рабби, и сердце Майкла екнуло.
– Что?
– Мои книги, – сказал рабби, ткнув рукой в книги на второй сверху полке под фотографией женщины. – Это все, что у меня есть, но ведь это сокровище, да?
Сердце Майкла успокоилось, пока он разглядывал книги. Названия их были на языках, которых он не знал, а некоторые состояли из совершенно незнакомых букв.
– Ты любить книги? – спросил рабби.
– Да, – ответил Майкл. – Но они – они что, на еврейском?
Рабби показал пальцем на кожаные переплеты самых толстых книг.
– Это не на еврейском, а на иврите, – сказал он. Затем показал на книги потоньше, с потрепанными бумажными корешками. – А эти на идише.
– А в чем разница?
– Иврит это… э… ну, – он перевел взгляд на словарь. – Я́зык Израиля.
В слове «язык» ударение пришлось на первый слог. Майкл помотал головой и произнес правильно, рабби кивнул, подняв черные кустистые брови в знак признательности.
– Да, язы́к, – он перенес ударение куда надо. – Хорошо, слушай, мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, сказать мне, когда я делаю ошибку. Язы́к, язы́к. Хорошо. В общем, иврит – этот язык Торы и Талмуда…
– Это язык, – поправил его Майкл, вспоминая нудные упражнения на уроках грамматики. – Это язык, это стол, это плита.
– Это чай! – улыбнулся рабби.
Он подошел к плите, поднял кипевший чайник и налил воды в заварник.
– То, что у нас будет, – это чай!
– А другие книги? – сказал Майкл. – Вы начали говорить…
– Идиш, – сказал рабби. – Язык народа. Обычных людей. Не раввинов. Простых людей.
– А о чем эти книги?
Рабби стоял перед этажеркой.
– Это обо всем, – сказал он, снимая с полки том. – О религии. Об истории евреев, – он взвесил на руке книгу. – Но есть и Бальзак. Знаешь Бальзак?
– Нет.
– Очень хороший Бальзак. Очень умный францужанин. Тебе надо читать Бальзак. Он знает все. А вот Генрих Гейне. Очень хорошие стихи. А вот Толстой, он очень великий.
Майкл присел на корточки, взял с нижней полки пыльную книгу и раскрыл ее:
– А это – на иврите или на идише?
Рабби напялил на нос очки:
– На идиш.
– А про что книга?
– Это очень смешная история. И очень печальная. Добрый солдат Швейк. Чешский солдат, он знает, что война – это сумасшествие. Я уверен, что он есть и в английских книгах.
Рабби отвернулся и достал с полки над раковиной два стакана. Он налил в них чай. А затем сложил газеты и отодвинул их в сторону, поставил стаканы на стол и жестом пригласил мальчика присоединиться. Майкл никогда до этого не пил чай из стаканов. Затем рабби поставил на стол сахарницу с ложкой. Вдруг он испуганно подался вперед и подал Майклу руку. Мальчик ее пожал.
– Я рабби Хирш, – сказал он. – Иегуда Хирш.
– Майкл Делвин, – сказал мальчик.
– Ты добрóй мальчик, – сказал рабби. Майкл поправил его: дóбрый. Поднял стакан и отхлебнул из него. Стакан оказался горячим.
– Это замечательно, – сказал он, ставя стакан на стол, чтобы дать чаю остыть.
– В Америке трудно найти хороший чай, – сказал рабби. – Может, дело в воде?
Ага, он же из Европы, а там вода другая. Майкл вспомнил синие тома энциклопедии и спросил рабби, не из Польши ли он.
– Нет. Из Праги. Знаешь, где Прага?
– Я знаю Пражского младенца Иисуса. Это статуя Иисуса, которая вроде делает чудеса и всякое такое. У нас в церкви продают уменьшенные копии. Но где Прага, я точно не знаю.
– В Чехословакии, – ответил рабби. – Прага красивый город. Шейн. Зейер шейн[9]… Самый красивый город во всей Европе.
В его голосе послышалась печаль, и он, судя по виду, насторожился. Майклу это напомнило маму, когда та пела песни о далекой Ирландии, которую она покинула. Старая родина, как она обычно говорила. А жила при этом в новой.
– Почему ты думаешь, что я польский?
– Я прочел в книге, что в Польше до войны жило три миллиона евреев.
– Это правда. А теперь? Никого не осталось. Все погибли.
Он вдруг перевел взгляд на газету:
– Английский язык такой странный.
– Вы учите его в школе?
– Нет. Нет. Учу сам. Но это очень трудно. – Он взял в руки последнюю страницу «Дейли ньюс» и показал на заголовок: – Посмотри, что это может значит?
Заголовок гласил: СТАЯ БЕРЕТ РОББИ.
– Ну, – сказал Майкл. – Это про бейсбол.
И Майкл впервые принялся объяснять пражскому рабби таинства бейсбола – в будущем они к этому еще вернутся. Начал он со «стаи» – это были «Бруклин доджерс». Стаей их окрестили за то, что много лет назад они называли себя «Воробьи». А воробьи, как известно, это птицы. Поэтому, даже сменив имя, они так и остались «стаей».
– Но «стаей» их никто не называет, – сказал мальчик. – Только в газетах. Здесь все называют их просто «Доджерс». Или «Шланги».
Рабби выглядел озабоченным.
– Шланги? – он задумался. – А что это означает?
– Ну, «шланг» – это такой лодырь, человек, от которого мало толку.
– То есть их не любят?
– Нет, мы их любим. Но, когда они проигрывают, мы их между собой называем «Шланги». Видите ли, рабби, в Бруклине многие вещи называют по-своему. В кино и по радио говорят по-другому…
Голос Майкла звучал в несколько напряженной тишине; ведь действительно – суть игры в бейсбол не так-то просто объяснить. Маму он просветить так и не сумел. Возможно, с этим надо родиться. Рабби уставился на мальчика, брови его нахмурились, будто бы он еще раз убедился в том, что английский не дастся ему запросто. Затем он показал на другое слово:
– А кто этот Робби? Шланг?
– Пока неизвестно.
Майкл объяснил, что Робби – бейсбольный игрок по имени Джеки Робинсон. Он был цветным, негром, и до этого в верхних лигах чернокожих игроков не было. Поэтому заголовок означает, что «Доджерсы» подписали с Джеки Робинсоном контракт, и если он пройдет весенние сборы, то к середине апреля будет допущен к играм на Эббетс-филд. В этом году. В тысяча девятьсот сорок седьмом. Первый негр в верхних лигах.
– А что такое верхние лиги? – спросил рабби Хирш.
– Ну, есть две высшие лиги, их можно называть и «верхними». «Доджерс» играют в Национальной лиге. И «Джайнтс», у них база на Манхэттене на стадионе «Поло граундс». Но «Янкиз», которые из Бронкса, играют в Американской лиге. Ну, и есть еще куча нижних лиг. Лучшие игроки, конечно, все в верхних, особенно сейчас, когда война кончилась…
Он силился объяснить все как можно проще. Но лицо рабби выдавало предельно допустимую концентрацию.
– Мне нужно все это изучить, – сказал он, кивая головой. – Если уж я живу в Америке, мне нужно учить себя. – Он посмотрел на Майкла. – Может быть, ты можешь учить меня.
– У-у-у, ну-у-у-у, рабби, я не знаю. Я сам еще только учусь.
– Нет-нет, ты хорошо говоришь. Ты можешь меня учить. Я это знаю.
Майкл внезапно почувствовал себя в ловушке: то, о чем просил его рабби, было сделать куда сложнее, чем щелкнуть выключателем.
– Деньги, у меня нет денег, чтобы ими тебе платить, – сказал рабби. – Но я могу тебя учить идиш. Ты мне английский, я тебе идиш.
Майкл взглянул на этажерку. Рабби выглядел бедным. Эта комната была столь же бедной, как любая комната на Эллисон-авеню; по сравнению с нею собор Святого Сердца был дворцом. Если у рабби и есть тайные сокровища, то он определенно не использует их в собственных целях. Но у него есть другие сокровища, вот они – таинственные книги на странных языках. На мгновение Майкл почувствовал, как из книг поднимаются живые люди, бородатые мужчины и темноволосые женщины, солдат, ненавидящий войну, француз, который знает все на свете, и все они разговаривают на неслыханных языках. Они поднимались с этажерки, словно туман.
Он хотел разговаривать с ними и слышать их голоса в ответ. Возможно, это и удастся. В эту глубокую и бесконечную юконскую зиму заняться в послеобеденное время было решительно нечем – ни в мяч поиграть, ни по округе послоняться с друзьями. У него было полно времени. Даже слишком много.
– Вы правда думаете, что сможете научить меня идишу? – спросил он.
– Да, стопудово, – сказал рабби, гордясь тем, что к месту употребил американскую фразу.
– А давайте попробуем, – сказал Майкл.
Рабби широко улыбнулся.
– Хорошо! Очень хорошо! – он допил свой чай и вытер рукавом рот. – Идиш – это великий язык, и он не такой трудный. Не такой трудный, какой трудный английский. Ты сможешь его выучить. – Он похлопал Майкла по спине. – Как это будет по-вашему? Заметано?
Майкл также допил чай и поискал глазами часы. Часов нигде не было. Радио тоже. Он взглянул на тяжелую дверь в углу.
– А там что – храм? – спросил он, чувствуя себя шпионом.
– Да, – сказал рабби Хирш. – Но не храм. Мы говорим… – он принялся перелистывать словарь, водя по страницам пальцем. – Харам. – Майкл объяснил, как правильно говорить «церковь». Рабби несколько раз повторил за ним.
– А можно присутствовать на мессе, или как она у вас называется? В смысле: это же не тайная церемония?
– Да, да, это не тайна. Когда-нибудь придешь.
Значит, эта дверь вела не в сокровищницу, где золотые дукаты не умещаются в сундуках, а рубины и изумруды поблескивают в полумраке. Это была всего лишь церковь. Все, что теперь ему нужно, – убедить в этом Сонни. Он собрался уходить и снова посмотрел на фото женщины.
– Ее зовут Юдифь?
– Нет. – Рабби сделал паузу. – Лия. Ее звали Лия. – Он посмотрел долгим взглядом на фото в рамке. – Моя жена.
– Очень красивая.
– Да, – сказал рабби Хирш. – Но она умерла.
– Мне очень жаль, рабби, – сказал мальчик.
– Ребенку сложно понять, что такое смерть.
– У меня умер папа, – сказал Майкл. – Его убили на войне.
Рабби оторвал взгляд от фотографии своей жены.
– Прости, – сказал он. – Я дурак. Я думал, у меня одного кто-то умер.
– Да все нормально, рабби, – сказал Майкл.
– Нет. Смерть – это ненормально, если такой молодой. В конце концов, я… я… – он не мог подобрать слов. – Мне очень жаль.
– Забудьте, – сказал мальчик. – Мне жаль вашу жену, а вам моего отца. Так что на следующей неделе мы начинаем занятия английским.
– Идишем, – сказал рабби.
– И тем, и другим, – сказал Майкл.
– Да, точно.
8
Весь январь основательно штормило.
В первую неделю Майкл увидел, как перед лавкой сладостей мистера Джи остановился грузовик, накренившись на куче колотого льда и свежего снега. Сыновья мистера Джи вынесли наружу картонные ящики, стол, чемоданы, кровать и диван, а затем забрались в кузов со всем этим добром и прочими пожитками и уехали прочь. Они ни разу не оглянулись, и Фрэнки Маккарти не пришел с ними попрощаться.
Спустя несколько дней Непобедимый Джо собрал завсегдатаев своего бара, выволок наружу пару лестниц, несколько досок и лебедку, и все принялись водружать вывеску на прежние высоты. Мужчины работали. Они пили виски. Они блевали, вздыхали и ругались. И продолжали пить. Майкл, Сонни и Джимми наблюдали за всем этим из теплого подъезда через улицу, хихикая и комментируя происходящее. Непобедимый Джо с еще одним мужчиной забрались по доскам наверх и обследовали стальные кронштейны, на которых когда-то держалась вывеска. Непобедимый Джо жестом показал тем, кто внизу: тяните. И вывеску подняли, будто монумент в честь победы над чем-то.
Но ветер дул все сильнее, как это обычно происходило на Коллинз-стрит, и мужчины, ругаясь, выбирали и травили веревки, пока гигантский знак не взлетел к небу и не обрушился на землю с величественным грохотом, а за ним – лестницы, доски и сам Непобедимый Джо. Мальчики расхохотались и покинули теплый подъезд, чтобы посмотреть, как Непобедимый скачет на одной ноге, схватившись за другую. Остальные ругались и пили виски из горлышка, чтобы не замерзнуть.
А затем Непобедимый Джо прихромал из бара, неся в руке здоровенный пожарный топор, которым он начал крушить вывеску в какой-то маниакальной ярости: глаза расширены, волосы взъерошены, ноздри раздуты – а потом устал, всучил топор одному из мужчин, тот рубанул по вывеске и передал инструмент другому, а тот следующему, пока снова не дошла очередь до Непобедимого Джо; тем временем вокруг собралась толпа, все приветственно улюлюкали, включая парней с фабрики, что через дорогу, женщин с авоськами, малышню с Пирс-стрит, и все требовали продолжить начатое, вздымая вверх кулаки. Появилась полицейская машина, остановилась, копы вылезли наружу, но мужчины продолжали колотить, крошить и дробить вывеску, пока от нее не осталась лишь кучка обломков, и толпа взревела от счастья, в том числе и полицейские.
– Дайте мне метлу, – заявил Непобедимый Джо. – Вымету отсюда эту долбаную вывеску.
Когда Майкл спустя несколько дней рассказывал обо всем этом рабби Хиршу, голубые глаза раввина буквально плясали, а живот сотрясался от смеха.
– Эти гоим просто чокнутые, – сказал он.
Майкл не стал рассказывать рабби Хиршу о том, что некоторые гоим чокнулись на чем-то совершенно ином. В день крушения вывески Непобедимого Джо Майкл, Сонни и Джимми сидели на лестничной клетке у двери на крышу. И Майкл начал понимать, что Джек Лондон имел в виду, описывая, как люди сходят с ума в четырех стенах.
– Ну что, история продолжилась? – спросил Сонни.
– Ты о чем?
– Насчет синагоги. Ты разузнал что-нибудь?
Майкл вздохнул.
– Да нечего там узнавать, – сказал он. – Рабби победнее нас с тобой, Сонни. У него нет ни телефона, ни радио, он живет в одной крошечной комнате, как чертов нищий.
– Может, это для этой, как ее, конспирации.
– Да брось ты, Сонни. Будь там сокровища, он бы уже вынес все в Нью-Йорк, продал и уехал в теплые края. Во Флориду или еще куда-нибудь. Что толку торчать весь день в синагоге, не снимая пальто?
– Чтобы нас одурачить, – сказал Джимми.
– Ты имеешь в виду, чтобы одурачить меня, – сказал Майкл. – Он даже не знает о вашем с Сонни существовании.
– Да какая разница, – сказал Джимми. – Все за одного, один за всех, так?
– Да, но…
Сонни наклонился вперед:
– А может, он и не знает, что там есть сокровища.
Майкл и Джимми посмотрели на него.
– Может быть… может, их закопали или замуровали в долбаную стену или еще куда-нибудь, и прежний раввин знал, где все лежит, или у него была карта либо какой-то шифр, но он помер и не успел никому все это передать. Может, потому рабби ведет себя так, будто ничего там нет.
Майкл остолбенел. Неделю назад это приходило в голову и ему.
– Ну, пусть даже так, нам-то что делать? – спросил он. – Разобрать здание по частям?
– Не, только без крайностей.
– Так что тогда?
– Смотреть надо лучше, и все. Ждать.
Он так это сказал, будто Майкл подтвердил свое участие в заговоре, и Майкл не стал этого отрицать. Промолчав в ответ, он почувствовал себя предателем. Он пришел туда, потому что ему нравился рабби. Нравился его акцент. Нравились проявления его чистого сердца. Нравилось, что тот обращался с ним не как с ребенком и не боялся делать ошибки в языке, который осваивал. Но он не сказал этого Сонни Монтемарано. Он не хотел встать перед выбором между рабби, с которым был едва знаком, и теми, с кем дружил с первого класса. Он промолчал, но знал, что Сонни воспримет его молчание как согласие. Точно так же он согласился и тогда, когда Фрэнки Маккарти сказал ему, чтобы он забыл об увиденном в лавке сладостей мистера Джи. И он промолчал. В любом случае он будет внимателен, и он познакомится с рабби поближе – в этом смысле он может и сдержать свое слово. Но если он не будет ничего видеть, то ему будет и не о чем докладывать Сонни.
После, когда они с рабби приступили к занятиям идишем и английским, Майкл ни слова не сказал о Сонни и слухах про спрятанные сокровища. Вместо этого он привел рабби в полный восторг, посчитав на идише от одного до пяти. Он рассказал рабби о своих домашних заданиях, и тот посоветовал ему «учиться, учиться и еще раз учиться», и Майкл вспомнил о словах мамы насчет того, что евреи всегда выполняют домашние задания и, возможно, их ненавидят именно из-за этого.
Рабби внимательно слушал рассказ Майкла о его матери и о том, как она приехала в Нью-Йорк из Ирландии после смерти бабушки в далеком 1930 году и как она пару лет спустя встретила на танцульках Томми Делвина – то немногое, что Майклу было известно из их истории. Томми Делвин, его отец, был из Дублина, но он настолько любил Америку, что записался в армию задолго до призыва. Он также был сиротой, как и мама, объяснял мальчик; поэтому ему не довелось увидеться со своими дядями, тетями и двоюродными братьями-сестрами.
– Во всем мире есть люди, у которых нет ни двоюродных братьев и сестер, ни дядь и теть, – сказал рабби. – Но твоя мать у тебя имеется. Тебе повезло.
Майкл не стал рассказывать рабби также и о мистере Джи, и о Фрэнки Маккарти и других событиях, случившихся на Эллисон-авеню. Однажды субботним вечером снова случился сильный снегопад, хотя и не такой сильный, как рождественская метель. В послеобеденное время местные мужчины пили и пели песни в заведении Кейсмента, которое было названо в честь ирландского патриота по имени Роджер Кейсмент (точно так же, как Коллинз-стрит была названа в честь Майкла Коллинза, еще одного мученика-ирландца). В ту ночь, прежде чем отойти ко сну, Майкл взглянул на желтые окна салуна – сквозь заледенелые стекла видны были только мужчины. Женщин внутри не было. И он подумал: у мамы нет мужа, а у тех мужчин нет жен. Арифметическая задачка не складывалась. Она красивая. Умная. Работящая. Почему кто-нибудь из них не пригласит ее посмотреть фильм в «Грандвью»? Почему даже на чертовы танцульки никто не приглашает?
Утром на Коллинз-стрит собралась большая толпа, рядом стояла полицейская машина с открытыми дверями. Майкл побежал туда. Один из копов в форме приказал ему отойти, а какая-то женщина взяла его за руку и оттащила в сторону: не смотри туда. Но он все уже разглядел – увидел замерзшее тело старика, втиснутое между двух покрытых снегом автомобилей. Майкл заметил даже гнилые коричневые зубы в его открытом рту. Бесцветные глаза были широко раскрыты и выражали испуг. В ноздрях виднелись замерзшие сопли. Кто-то сказал: Шилдс его фамилия, офицер. Джек или Джимми, не помню. Пьяница с Хука. Полицейский все записывал в блокнот. Майкл уставился на мертвеца: руки того полусогнуты в локтях, одет явно не по сезону – интересно, есть ли у него жена, дети?
А затем он мысленно наложил на лицо мертвеца лицо своего отца, и его унесло из Бруклина. Он попал в промерзлый лес где-то в Бельгии и увидел отца, распластанного на снегу. Вокруг стояли деревья со срезанными верхушками. И подбитые танки, покрытые снегом. Солдаты наклонялись к нему, чтобы заглянуть в лицо. «Не смотри туда», – сказал все тот же женский голос посреди бельгийских снегов, но женщин вокруг не было. Майкл смотрел в глаза отца. Эти глаза видели его, узнавали его, просили о чем-то, будто пытаясь сказать словами. А потом его не стало, и Майкл снова оказался в Бруклине.
В школе Святого Сердца он не смог объяснить брату Донарду, как он видел мертвеца в снегу и как примерил на него лицо своего отца. Он даже и не попытался. И рабби Хиршу не стал об этом рассказывать, хотя тому рассказы о смерти явно не в новинку. Вместо этого он с рвением принялся за учебу, делал во время занятий домашние работы, записывал за братом Донардом. Большинство других детей не утруждали себя записями. Они смотрели в окно. Рисовали самолетики. Корчили друг другу рожи, пытаясь рассмешить. Но Майкл обнаружил, что конспекты помогают ему запоминать. Как только он записывал слово, оно тут же откладывалось в памяти. А как только это слово оказывалось ему нужным, оно тут же появлялось. Он не понимал, почему так происходит. Монахи этому их не учили. Но в случае Майкла это работало. И, кстати, когда нужно было готовиться к экзамену, он мог заглянуть в свои заметки – и все слова возвращались к нему. Прямо волшебство какое-то. Слова уходили, исчезали, пропадали бесследно, и вдруг – Шазам! – как только в них возникала нужда, они появлялись снова.
Майкл обнаружил, что слова и сами по себе обладают какой-то магической силой. Что на латыни, что на идише – они были чем-то вроде тайных кодов, используемых шпионами или членами тайных обществ; ему случалось записывать такое, слушая по радио Капитана Полночь. Но даже английские слова были не так просты, какими казались. Вот, например, буквы Л-О-Ш-А-Д-Ь складывались в слово «лошадь». Но какая именно? Чемпион, лошадь Джина Отри? Триггер Роя Роджерса? Или вот – у еще одного ковбоя, Кена Мейнарда, была лошадь по имени Тарзан, хотя на Диком Западе у них не было этих чертовых книжек о Тарзане. Лошади были разными: огромные полицейские битюги, маленькие лошадки, на которых летом народ катался верхом в Проспект-парке, скаковые лошади, на которых букмекер Брендан принимал ставки в баре Кейсмента. Жеребята и жеребцы, пони и первогодки, пегие и необъезженные, боевые и мустанги – и все они были лошадьми, о которых он узнал из просмотренных в «Венере» фильмов. А ведь были еще и гимнастические кони из дерева, металла и кожи! Получается, что слово не всегда может четко обозначить предмет. И будет возникать путаница.