Работайте! В работе счастье…

– Откуда?

– Рязанские мы.

– И что, вправду всего Есенина знаете?

– Обижаешь.

Их было десять человек, а мне требовалось двенадцать. Некомплект. Прихватил двух местных.

Рязанцы на золоте впервые работали, им всё в новинку было. Развеселые, с юморком, наивные…

А одного из местных звали Геной, он толькотолько освободился, отбыв десять лет, и, как оказалось, тоже был рязанский. Остался на один сезон, маме деньжат подзаработать. Он, как и его земляки, тоже был знаком с поэзией, только все его рифмованные прибаутки были сплошь и рядом из ненормативной лексики. Если за день одно нематерщинное слово скажет – это прогресс. Но матерился он виртуозно, ни одного случайного или лишнего словца.

На промывочный сезон устанавливался сухой закон, но люди за зону вынесли свои привычки. Смена пришла, а бригадира Лёвы нет. Я – мастер, мне без бригадира не с руки. В этом контингенте людей он – главная фигура. Вбегаю в барак. Там сидит Лёва и ржавой иголкой тычет себе в вену.

– Лёва!..

Он поднимает на меня мутные глаза:

– Юра! Ландыши!

Да уж, “светлого мая привет…“ Но бригада под ним по одной дощечке ходила.

– Л–л–лёва!..

Я не успел дойти ещё до вахтовки, а он уже меня обогнал. На бригадире вся бригада держится. Попадётся бригадир хороший – душа за дело спокойна. На Колыме люди взрослеют рано. Во всяком случае, то, что я почувствовал в себе после этих трёх колымских лет, к возрасту отношения не имело.

Я не казался себе ни юным, ни седым. Просто осознал себя человеком, способным принимать решения.

Ускоренному формированию личности, должно быть, способствовала Полярная ночь, поскольку человек ночью растёт быстрее.

Это была первая страница серьёзной, взрослой жизни, причём в той среде, где палец в рот не клади – по локоть откусят. Прожжённый колымский люд видел насквозь каждого. Фальшь за искренность там не выдашь. Бандиты, по сути своей, вышедшие на волю и оставшиеся на Колыме, были хорошими учителями, я благодарен каждому из них. Они меня понимали и поддерживали.

Наш прииск был огромным по территории, но не по добыче. Мы перемалывали сотни и сотни тысяч кубов земли, чтобы напасть на золото. В одну сторону – полторы сотни километров, в другую – столько же. Аннушка, Горная, Таёжная… Коллектив большой, разбросанный по полигонам.

Один сезон я отработал за двумя перевалами, за 50 километров, или около того, от посёлка. Не так уж далеко, но это было особое место. Туда ссылали неугодных.

А началось всё с общеприискового собрания, на котором предстояли выборы освобождённого председателя профкома. Эту должность занимал на протяжении нескольких лет рыхлый, спокойный до равнодушия человек.

Итак, идёт собрание. Мужики костерят председателя, а это, между прочим, номенклатура не только профсоюза, но и горкома партии. Списки выступающих, разумеется, составлялись заранее. Я тоже там значился по вполне понятным соображениям: секретарь комсомольской первички, которой кое–что удалось сделать.

Мы раскачали замкнутость и ограниченность людей, живших на Колыме с одной мыслью: вот, мол, заработаю и уеду отсюда.

Жизнь в посёлке стала теплее и веселее, люди вышли из своих камер (а как ещё назвать однокомнатную “квартиру“ в бывшем лагерном бараке?). Уже не говорю о нашей сборной по футболу. К тому же я ещё учился во Всесоюзном заочном строительном институте. И на всё времени хватало!

На трибуну шёл, ставя совершенно конкретную цель. Меня, как капитана сборной, интересовало, как и почему профсоюз умудрился обеспечить нас, футболистов, самой задрипанной формой. Не помню уж, что говорил дословно, но лупил на всю катушку, не стесняясь. А как иначе, если мужики после ночной смены только и успели что водой себе в лицо плеснуть, чтобы на матч ехать, а тут: то мячей нет, то автобус не готов. В общем, попало председателю крепко.

За мной слово взяло начальство, ненавязчиво напомнившее про блага, которые получали члены профсоюза. А какая в том заслуга нашего комитета, если это из фонда общественного потребления (так было по всей стране)?

Стали якобы вносить в список кандидатуры. Список–то давно отпечатан и бюллетени заготовлены! (Только не иронизируйте, сейчас и того хуже.) Публика сидит себе на уме (его хватало, слава богу).

Преспокойно проголосовали за заранее подготовленную цифру: двенадцать членов комитета, так двенадцать. Отводы есть? Нет? Предложения есть? Председательствующий (секретарь парткома прииска) уже готов сам за всех ответить: “Нет!“, как вдруг шум в задних рядах, раздаются крики: “Спиридонова!“.

Секретарь парткома изрядно подрастерялся, но делать нечего, вынес на голосование. Не единогласно, но почти. Пошли дописывать мою фамилию. Голосование тайное. Мы проголосовали и уехали к себе в посёлок.

Считали и тогда по-разному. Но на тот раз всё было по-честному. Утром иду на наряд, а начальник участка на машину показывает:

– С прииска прислали. Директор тебя, Юра, вызывает.

Начальника прииска за глаза все, не сговариваясь, звали “наш фюрер“ за маленький рост и взрывной характер. Несмотря на свои весьма скромные габариты, он мог и оглушительно рявкнуть, и не менее внушительно вдарить кулаком по столу.

Стиль многих руководителей, которые выросли в этом качестве на Колыме, был под стать этому суровому краю, где рядом ещё существовала лагерная система с вохровцами, которые были ещё большими подонками и отморозками, чем те, кого они стерегли. (Думаю, даже высшая власть не могла, изощряясь, представить то, что они вытворяли.)

Секретарь парткома повёл меня в кабинет начальника прииска, успев по дороге сообщить, что председателя профкома дружно завалили, а моя кандидатура прошла почти единодушно. По этому случаю позвонили в горком, мол, как быть. Там, видимо, навели кое–какие справки и дали добро.

Заходим в кабинет. Начальник прииска восседает во главе стола:

– Вот итоги голосования, – говорит, – мы посоветовались, у нас единое мнение утвердить тебя.

– Да вы что! Никогда в жизни! Я даже не знаю, что это такое!

Он – кулачком по столу. Я медленно, но верно начинаю двигаться к двери.

– Ну не буду! У меня наряд, я поехал.

Он хватает со стола чернильницу и через весь кабинет запускает в меня. Она летит как снаряд. Я не то пригнулся, не то уклонился – мимо. За мной висела огромная карта прииска. Чернильница не разбилась, стекло оказалось на удивление крепким, но прииск превратился в огромную фиолетовую кляксу.

Секретарь парткома – человек пожилой, жизненный опыт у него огромный – проводил усталым взглядом полёт чернильницы и вздохнул:

– Товарищ начальник прииска, разрешите, мы в партком пройдём, там и поговорим…

В общем, меня избрали. Этот же начальник брал меня всё время с собой, ведь прииск – целая держава. Я там перезнакомился. Все поднаторевшие, смотрят оценивающе.

Мол, что это за инородное тело, если не сказать заноза, появилась?

Потом меня послали на курсы подучиться, как никак освобождённый председатель, зарплату за эту работу платить будут. Нас двое таких было: я и одна дама, юрист с Анадыря (четвёртая родина Абрамовича), остальные все в этом качестве не первый год. А мы с ней, что называется, товарищи по несчастью.

Курсы были не для галочки, всё всерьёз, вплоть до экзаменов, затем собеседование и, наконец, назначение, точнее утверждение в должности, на которую нас избрали. В президиуме сидит представитель ВЦСПС.

Поднимают по одному:

– Такой–то прошёл курсы, избран тогда–то, – а затем дежурная реплика: – У вас вопросы к нам есть?

Все, разумеется, отвечают, что нет. Я сижу, жду своей очереди и с каждой минутой всё яснее понимаю, что я – инженер, и всё мне это как–то… К тому же новую технику привезли… Делать нечего, надо встать:

– Нет, один вопрос всё–таки есть. Вы знаете, мне очень даже нравится эта работа с людьми, у меня кругозор расширился, но у нас на прииске Горном очень сильные, опытные председатели первичек, поэтому у меня сложилось мнение, что с такими людьми председатель комитета может работать и на общественных началах. Я не отказываюсь, я согласен, но не в ущерб работе на производстве.

Все зыркнули на нашего районного председателя – дескать, это ещё что такое? Юрий Николаевич был по профессии учитель, всю жизнь проживший на Колыме, и умел не только находить общий язык со всеми – от оленеводов до нас, золотарей, – но и, когда надо, мог очень интеллигентно промолчать. Он так и сделал. Зато заговорил представитель ВЦСПС:

– Интересное предложение, изучите его!

Ещё бы! Зарплата у меня, как горного мастера, за всё про всё сто сорок рублей, а у освобождённого председателя профкома – двести сорок.

Зал молчит. Тишина гробовая. Кто–то даже вспотел…

С тем и разъехались. Работаю, как ни в чём не бывало. Время от времени по вечерам в профком захожу, а дни напролёт – на монтаже, потом и мониторная промывка началась, дел по горло.

И тут как на грех план капитального ремонта потребовалось согласовать с профкомом, а я там не появляюсь, потому что знаю: бухгалтер – женщина исключительно ответственная, с утра до ночи над бумагами сидит, и председатель женсовета тоже. Обе активные, я туда не хожу, потому как на общественных началах, вот будет заседание профкома – ясное дело, не пропущу.

А в это самое время приходит пакет из ВЦСПС, информирующий об очередном заседании. (Попробуйте узнать сейчас, к примеру, какие вопросы рассматривала та или иная думская фракция…) В постановлении пунктом первым значится: инициативу о работе председателя профкома прииска Горный на общественных началах одобрить.

Это было последней каплей. Профсоюзных лидеров (да и партийных тоже) в этой ситуации можно понять – речь о штатной единице в бюджете. Поехали мы в Ягодное, к секретарю райкома.

Выходит в приёмную волевой, крепкий мужик, по которому видно, что вкалывает двадцать, если не тридцать часов в сутки. Он, как полагается, одет в наглухо застёгнутый китель и белые бурки (Сталина уже не было, а секретарская форма оставалась прежней долгое время). Я, пацан, смотрю на него с совершенным уважением.

– Вот, товарищ секретарь, – докладывает Юрий Николаевич, – ВЦСПС одобрил инициативу Юрия Алексеевича о работе председателем профкома на общественных началах.

– Вам, молодому коммунисту, доверили такой фронт работы, а вы!..

– А я… – представляю, как это выглядело со стороны: цыплёнок перед коршуном, – а я… не коммунист…

Отпустили меня. Собрали заново комитет, избрали моего зама председателем (я сразу его предлагал), вернули штатную единицу, а я ушёл с головой в производство. Но, видно, чтобы знал всё–таки что почём, отправили за два перевала начальником Крохолинского участка. Раз в месяц я привозил оттуда золото, а туда увозил запчасти. На участке было человек семьдесят. Какая публика была!.. Но работали крепко.

Однажды на одном из приборов мне показалось, что мужики там какие–то сами не свои. Захожу в балок – на двухъярусных полках огромные кастрюлищи. А внизу мужик отдыхает, причём по комплекции меня раза в полтора больше. Бражный дух такой, что с ног валит. Посередине, как водится, буржуйка. Я одну кастрюлю за ручку на печку вывернул, потом вторую следом… Мужик подхватывается и кладёт свою лапищу мне на горло. Прижав к нарам, спрашивает:

– Ты что творишь?

В эту самую минуту врывается тот самый Гена (рифмоплёт–матерщинник), срывает с крепежа буржуйку, опрокидывает её, угольки брызжут в разные стороны, все из балка, мы, соответственно, тоже.

Я стою, кашляю. Их человек шесть. Ждут, что будет дальше.

Я наконец прокашлялся:

– Вот что, мужики. Видите след от трактора? До посёлка сорок два километра. Через час чтобы я тут ни одного из вас не видел.

Молча пошли в балок. Там печка, остывая, шипит в луже браги, угли догорают… Пошёл по полигону, самого всего трясёт.

Так остались мы с мастером с поредевшей бригадой, но работы шли. Ежедневно в шесть часов утра заступала новая смена, делался съём.

И вот иду мимо срубленного ещё по зиме общежития (у мастера комната метров шесть, в ней – стол, койка), за спиной полигон, а с перевала доносится какой–то невнятный звук. Заполнил документы, выхожу. Теперь уже различим шум трактора. И что ему понадобилось за двумя перевалами?

Трактор тащит сани, а в них Юрий Николаевич собственной персоной, мало того – с целой компанией.

– Вот, – на сани показывает, – решил тебя порадовать.

Смотрю – там два бочонка пива! – и за голову хватаюсь:

– Вы ж мне сейчас все оставшиеся шестьдесят три человека уложите!

Хотели как лучше, – руками разводит, – вы же призовое место заняли, решили грамоту подкрепить.

Мужики сопят, с саней глаз не сводят. Делать нечего.

– Делите, – говорю, – по бригадам, всем поровну.

Вытерпели и не выпили всё залпом лишь одни рязанцы. Им полтора ведра досталось, они целую неделю пили потихоньку. Остальные к вечеру были готовы.

У нас там пекарня была и магазинчик имелся. Так вот, с прилавка моментально исчез зубной порошок, его добавляли в пиво, чтобы уже вырубило наверняка. Весь прииск бухой. Не все, но большинство.

Только благодаря шестёрке трезвенников да ещё нескольким пожилым людям, которые тоже проявили порядочность и сдержанность, мы выдержали рабочий ритм и не остановили прибор.

Каких только людей не приютил колымский край – неоднозначных, сложных, с ломаной судьбой. Но были и откровенные негодяи, только ведь на лбу у них это не написано…

Был такой Лаврищук. Сначала даже семьями дружить пробовали, мы с Галиной Ивановной – молодые супруги, они – пожилые.

Пришли к ним в гости, хозяин показывает семейный альбом, а в нём то и дело мелькают фотографии офицера в чужой форме.

Оказалось, отец служил в польской армии, сотрудничал с фашистами. Сынок не далеко от него ушёл…

На Крохолином конец ночной смены, все чаёк попивают, точнее, чифирят. Лаврищук тоже здесь, лицо злое, про коммунистов никак не наговорится.

– Заткнись! – не выдерживаю в конце концов.

Он в ответ, ни слова не говоря, наливает из чайника в кружку кипяток и выплёскивает мне в лицо. Хорошо хоть успел уклониться…

С антисоветчиной своей он всем изрядно надоел, но остановить его никак не удавалось. Сидит на крыльце конторы. Меня увидел, обрадовался, захлёбывается:

– Я бы этих коммунистов к стенке человек по шесть ставил и давил бульдозером!

– Что ж ты? – спрашиваю:

– Коммунисты есть, бульдозер тоже. Дай зарок, что сделаешь!

А у блатных заведено: хочешь поклясться – должен, сдёрнув шапку, головой стукнуться об стенку, об лёд, обо что хочешь. Главное, чтобы голова была голая. Он голову к стенке прислонил, но фуражку подложил.

Люди вокруг стоят, смена целая…

– Фуражку–то убери!..

Так развеялся миф о яром антикоммунисте и антисоветчике. Но в душонке его всё это осталось.

А были люди, словно сошедшие с экрана доброго, старого фильма. Работал у нас пожилой бульдозерист, пролетарий с какого-то Питерского завода, попавший на зону по бытовухе. Он заступал на смену, садился за рычаги и двенадцать часов напролёт пахал.

Придёшь, проверишь, туда ли лезем, лотками породу прополощешь, отмашку дашь – и он опять за дело. Ни разу не видел, чтобы он отдыхал. Наверное, брал с собой тормозок, и там же, в бульдозере, и перекусывал, чтобы рабочее время зазря не тратить.

Старый мастер, рабочий класс. Наша страна их превратила в изгоев, о них поют лишь в старых песнях, а в чести откровения иных „героев“…

На Колыме было всё жестко. И сохранить человечность было очень даже непросто, но зато какие характеры там ковались! Механик Василевский, который мотался двадцать четыре часа, Собинин…

Тот был механиком на нашем участке, погиб у всех на глазах. Ставили новый котёл, монтировали трубу. Два бульдозера для подстраховки стояли на растяжках, а один поднимал трубу. Собинин стоял на крыше котельной и командовал. Один из бульдозеров дёрнулся не в ту сторону, труба пошла кругом и ударила его прямо в грудь…

Именно на Колыме я, тогда ещё в сущности пацан, уразумел: да, человек пришёл на работу, но он не гайка, не ключ, не лоток для промывания породы, он такой же, как ты, у него дома семья, дети. Это в социологическом опросе двадцать семь компонентов счастья, а по жизни – всё намного лаконичнее…

Я всё это понял не только с помощью людей, работавших под моим началом, но и во многом благодаря тому самому начальнику прииска, что швырял в меня чернильницей.

Он сумел мне открыть глаза на то, что на руководителе ответственность не только за выполнение плана, но и за людей, которые его делают.

Поссовет если чем и занимался, так регистрацией браков да выдачей справок, остальное было сосредоточено в руках отраслей, в данном случае Цветмета. Два поселка, несколько тысяч жителей – ответственность за всё это лежала на начальнике прииска…

Сегодня, если кто–то хочет сказать, что до перестройки жить было легче и веселее, всё сводит к стоимости буханки хлеба и бутылки водки. На самом же деле ностальгируют не столько о цене на хлеб и водку, сколько об утраченной устойчивости.

Конечно, что бы ни говорили, те, кто хочет работать и зарабатывать, стали сегодня жить лучше, чем вчера. Но надежды людей ниже среднего достатка, по–советски привыкших, что о них не забудут, о них позаботятся, не оправдались.

Всё, что отражается на людях, переносится на власть, но того уровня, где она оказывается лицом к лицу с людьми.

Там, где больше уже спросить не с кого, некуда перевести рельсы ответственности, найти стрелочника младше. На прииске это начальник, а в регионе – Глава…

Почему–то считается, что если прийти под флагом “Внесём изменения”, то дальше жизнь подскажет. Да, конечно, только она подсказывает, что как только закон принят, запятую исправить – десятилетия уходят. Принцип “чернильного пятна” (как тут не вспомнить начальника прииска на Колыме) не очень управляемый, но пятно расползается…

Мгновенно лишь чиновники себе новое кресло находят. Как вороны – стоит выстрелить, на другое дерево перелетят да ещё и на одну особь больше в стае!..

О Колыме же можно рассказывать бесконечно, потому что жизнь там была на удивление интересной.

Уезжать оттуда на материк я особенно и не хотел, но впереди был отпуск – первый за три колымских года…