Потому что в прошлом месяце в ванной прорвало трубу, и я плавала не в своих слезах, а в водопроводном кипятке. Красные полосы на бедрах – тому доказательство.
Как ты – доказательство моей реальности.
Тьфу, к черту. Померещилось.
Ставлю эклеры перед тобой, сама усаживаюсь в полосатое кресло без обивки.
Ты наконец падаешь, отряхиваешься и проглатываешь эклер целиком.
Сколько от тебя боли и негодования!
Перестань у меня болеть, прошу я, держась за голову.
Вечно ты со своими фантомными болями, усмехаешься ты.
Да, думаю, вечно я со своими осточертевшими, невыносимыми болями, которых тебе никогда не понять, потому что ты пережил эту войну, перевернул свою старую всклокоченную орлицу-блондинку, которая нехотя выпустила тебя, не оперившегося еще, из своего гнезда, чтобы ты примчался ко мне первым рейсом.
Нужно было захлопнуть дверь у тебя перед носом, стечь вниз по стенке, навсегда разделиться и разделаться.
Я выбегаю на улицу, чтобы не завопить. Небо, кажется, вот-вот лопнет и прольется на меня и на нашу улицу.
Туча над городом жидкая и вялая.
Сморщившееся лицо с живым интересом высовывается наружу и пялится. Торчит сквозь решетки пучеглазо-прищуренная седина.
Бегу мимо моста, мимо мима, дежурящего на углу. Мимо пиццерии, из которой выходят дамочки и мамочки.
Это не наш с тобой мост. Наш давно уже рухнул и исчез под грязно-коричневыми водами.
На том мосту мы целовались, а этого ты в жизни не видывал.
Мне приятно стоять на мосту и чувствовать, как дождевые капли, танцуя, опускаются с грохотом мне на пальто, на щеки и на макушку.
Мисс, обращается ко мне пожилой инвалид в кресле. Ему стоит многих усилий преодолеть разделяющее нас расстояние.
Я замерла и не двигаюсь. Отчасти из-за того, что мне парализовал страх. Отчасти – из-того, что он, в отличие от мерзких детей, не назвал меня миссис.
Позвольте, просит он, вас нарисовать.
С этими словами у него на коленях выстраиваются в ряд тюбики с масляными красками, несколько восковых мелков, скетчбук и два простых карандаша.
Да разве я для того, чтобы меня рисовали, недоумеваю я.
Именно для этого, утвердительно качает головой калека, и мне становится обидно, что я его сначала испугалась. Вы были рождены, чтобы украсить своим выразительным лицом лучшие холсты, когда-либо нарисованные. Стать Мадонной. Осенить жизнь молодого вдохновенного художника.
Я повидал немало лиц, мисс, и скажу вам, что немногие созданы для того, чтобы с них писали картины, закладывали их лики в основу святых и священных.
Инвалид говорит и рисует, практически не глядя на меня. Через десять минут портрет завершен.
Это больше скетч, набросок, эскиз. Яркие пятна, скомпонованные в хаотичном порядке, никак между собой логически не связанные. Похоже на то, что у меня внутри.
Я протягиваю художнику книгу на грузинском языке и немного мелочи – всю, что у меня есть.
Значит, мне придется ходить пешком. Денег больше нет.
Нужно устроиться на работу. Или дописать, в конце концов, безжизненные мои россказни, послать их в издательство.
Потом послать издательство к черту.
Мне никогда, вероятно, не стоять на пыльных библиотечных или свежих магазинных полках. Я смирилась.
Как ты смирился с войной и со мной. Я больше не взрыв, не пьянящая смесь, не опьяняющая сила и страсть. Я смиренный агнец. Покорная слуга всемогущего господа бога, спасителя, освободителя и заступника нашего пред лицом отца своего, который послал своего сына к самым тупым и равнодушным созданиям на свете. Было ли это испытанием? Своего рода экспериментом? Или бог настолько немилосерден, что к потомкам придурка Адама отправил не более удачный образец – Иисуса.
Все передрались. Люди постоянно дерутся.
Тебя не бесит, спрошу я через несколько часов, позируя тебе обнаженной, потому что ты заявил, что справишься не хуже, чем этот уличный попрошайка-шарлатан. Так вот, не бесит ли тебя, что люди все время ссорятся и выясняют отношения?
Меня бесит, огрызнешься ты, насупившись за холстом, что какой-то бездарный доходяга посмел на тебя смотреть так долго, и еще просить за это деньги.
Сущие пустяки, у меня почти ничего не было. Только книга, которую я собиралась тебе подарить.
Вечно ты со своей никчемной, безрассудной жалостью.
Да, думаю я, вечно я со своей жалостью. Если бы тебя не пожалела…
Но я ничего не говорю. А ты дергаешься и нервничаешь. Тебе приятно смотреть на меня нагую, и одновременно больно. Но ты ничего не говоришь, только сверяешь натуру с тем, что уже написано, покашливаешь, затягиваясь очередной сигаретой и пропускаешь мой образ сквозь седые колечки дыма.
Мне понравится мой портрет, написанный тобой.
18
Перед тем, как я улечу, ты скажешь, что война полов сводится, в сущности, к поднятому стульчаку.
Мне захочется ударить тебя палкой по голове.
В самолете я посмотрела Оскар и Евровидение, удивив саму себя.
Выхожу из аэропорта, тащусь со своим рюкзаком и поясной сумкой через парковку. Отбиваюсь от таксистов. Повторяю, как мантру: так нужно, так нужно.
Нет у меня больше твоего адреса и индекса. То, что я сейчас их еще помню наизусть, изменится через пару месяцев. Забуду.
Во дворе моего нового дома припаркована серебристо-нежная машина. Я прохожу мимо и думаю её погладить.
Я все время что-то ищу. Выглядываю, глазами бешеными шарю по обвисшим балконным сиськам, по растрепанным проводам, по карнизам и переулкам.
Что я ищу? Я ищу тебя.
Обновление не наступит, я забыла ввести пароль.
