Ты заказываешь два глинтвейна. Один – алкогольный, другой – безалкогольный.
Мы всегда – разные полюса, разные часовые пояса, слишком разные, чтобы быть так друг к другу привязанными. Но от самих себя невозможно сбежать.
Как твой курс, спрашиваешь ты, усаживаясь за столик в глубине, в темноте зала.
Я порываюсь выйти на улицу, но что-то меня удерживает. Может, убогость этого заведения, может, сочувствие к вымотанным официантам и ожиревшему баристе, может, омут твоих глаз.
Вешаю сумку и пальто на спинку стула, сажусь неловко, опрокинув свою чашку с безалкогольным глинтвейном.
Закрываю глаза руками и позволяю себя утешать. Не в глинтвейне дело, не в книгах, не в стихах, не в таблетках, не в тебе.
Это все из-за крепкого горького кофе, который я пью, чтобы перебороть сонливость, которую на меня навевает жизнь в холодном отцветшем городе.
Я гощу у тебя уже две недели, и мы ни разу, ни разу не соприкоснулись – даже ненароком – трепетом душ. Мы ни о чем еще не говорили толком.
Знаю, что ты знаешь, что я страшусь пропасть здесь, оказаться затянутой в болото, потонуть и не смочь вытащить саму себя за волосы. Мне нужно улетать, а я не могу тобой надышаться. Еще через две недели будет снег.
Я не видела снег больше двенадцати лет, и меня пугает холод, предвещающий появление белых холмов и заносов повсюду.
Я кидаюсь на улицу и танцую. Морозно. Ты выходишь следом, стоишь, прислонившись к стойке, аккуратно отхлебываешь свой глинтвейн и тоже начинаешь пританцовывать.
Не танцуй со мной, думаю я, иначе я никогда не смогу уехать. Распластаюсь здесь мертвым лебедем и повисну на твоей шее, на твоих ключицах. Окажусь ключиком в ключнице, не подходящим ни к одному замку.
Ты выпускаешь из легких дым, выплевываешь апельсиновую корку, и мы бежим, а после катимся под горку.
Ты говоришь: лети. Я не хочу, чтоб ты со мной осталась. Нам разные начертаны пути. Но это, впрочем, незначительная малость.
Конечно, ты не говоришь стихами. А я все скажу, вылью, выплесну, начеркаю. Ты вечно будешь в моих болезненных снах и книгах.
Придется тебе с этим смириться.
Ты провожаешь меня до конца лестницы. Не можешь даже выйти из парадной, потому что это неправильно.
Я обнимаю тебя в подъездной темноте и не начинаю плакать.
Может, в этот раз ты начнешь первым.
Мы не увидимся больше года, даже несмотря на то, что у нас есть адреса друг друга. Самолеты хорошие, уютные и отзывчивые летают регулярно в обе стороны. Почта работает, но я злюсь на неё (должна бы на тебя) за то, что твоим письмам приходится проделывать такой долгий дальний путь, а доставляют их мне слишком редко.
А я сажусь писать тебе первым делом, только встав с кровати и накинув свое парео из китайского шелка.
Не отправляю, да. Но ведь пишу!
20
Ты пишешь, что был позавчера на дне рождения, напился до беспамятства и потерял суть, смысл жизни, и голову, и телефон, и мой адрес.
Но письмо дошло, значит, где-то что-то отложилось.
Я не спрашиваю о девушках, хотя знаю, что их было много.
От этого внутри разрастается тупая боль.
Знакомлю тебя со своей подругой и начинаю вас обоих ненавидеть.
Зачем в мире есть кто-то, кто не ты и не я?
Мне все равно, что ты пьешь, с кем ты спишь, о ком думаешь, когда напиваешься.
Меня бесит то, что, устав от всего остального мира, ты бросаешься в мои объятия, как моряки бросаются к портовым шлюхам, как шлюпки бросают на воду, как жертвы несчастной череды событий бросаются в пропасть со скал.
Помню твой оскал, когда ты получил на свой вопрос ответ, который не хотел получить.
А я все время получаю от тебя такие ответы, даже не задавая вопросов.
Тебе нравится меня мучить.
До нашей встречи осталась неделя.
Ты будешь ждать меня на выложенной булыжником мостовой, под башней, часы на которой остановятся через полчаса после нашей встречи.
Роковой знак, заметишь ты.
Как в комнате покойного, улыбнусь я. Время замерло и покатилось вспять, больше не задевая стрелки часов, не заставляя их гнать вперед, ничего не заставляя делать. Время теперь само по себе.
Вечно ты со своей жутью, скажешь ты. Почему обязательно о покойниках? Не могут они при рождении встать, или просто тогда, когда батарейка сядет.
Не знаю, говорю я. Мы с тобой сами как покойники, на торжественно-кладбищенском мероприятии, в дикой заблудшей атмосфере первозданного блуда и греха.
Да, думаю, вечно я со своей жутью. Беру тебя под руку и принимаюсь хохотать. Не потому, что смешно. А потому что жутко.
Мурашки покрывают все тело, нам приходится замереть. Дыхание сперто, и я не могу ни дышать, ни смотреть на тебя.
Ты меня напугала, говоришь ты, когда из моей груди вырывается хлюпающий, склизкий залп воздуха.
Я мотаю головой из стороны в сторону, подразумевая, что не собиралась тебя пугать. Я хотела просто, чтобы тебя не было. Потому что, когда ты рядом, я забываю, как дышать.
К нам подходит вразвалочный пенсионер-полицмейстер.
Граждане, кричит он, размахивая руками, губами и ушами, так стоять нельзя! Вы замерзнете, вы умрете от пневмонии, и никто не станет вас хоронить, никто не будет вас жалеть и вспоминать. Вы пронесетесь галопом сквозь скучные дни, и ящерицы станцуют ча-ча-ча на вашей безымянной могиле. Двигайтесь, граждане, потому что скоро птица мира станет голубой, отпросится у командира, попросит обратиться, и склюет его мундир. Военным осталось недолго. Я сам был военным…
Голос его раздваивается и растворяется в толпе, подхваченный гущей людей, волос, скрипок и шаркающих ботинок, спешащих в подземный переход в метро, на станцию Мира, где обитает птица мира, фрески, мозаики и изображение корабля, на которое я не люблю смотреть, но всегда смотрю.
Это неудачная картина, но она, как все уродливое, притягивает к себе внимание, точно магнитом.
Точно так, как ты меня притягиваешь к себе и говоришь: не слушай его, и не бойся, все будет в порядке.
Там война, сопротивляюсь я, там, где ты – война. Она не заканчивается и не закончится. Все бесполезно и безнадежно.
