Они вместе прошлись вдоль кромки воды. Моргейна провела гостя по узкой тропке, тщательно огибая дорогу шествий.
– Это священное место? – полюбопытствовал Ланселет. – На Холм дозволено подниматься только жрицам и друидам?
– Запрет действует только во время великих Празднеств, – отвечала она, – и, конечно же, ты можешь пойти со мною. Я имею право ходить где вздумается. Сейчас на Холме нет ни души, только овцы пасутся. Хочешь подняться на вершину?
– Да, – признался Ланселет. – Помню, еще ребенком я как-то раз вскарабкался наверх. Я думал, это запретное место, и не сомневался: если кто-нибудь дознается, что я там побывал, меня сурово накажут. До сих пор помню, какой вид открывается с высоты. Интересно, так ли он на самом деле величествен, как мне казалось в детстве.
– Мы можем подняться по дороге шествий, если хочешь. Она не такая крутая, потому что вьется вокруг Холма, но зато длиннее.
– Нет, – покачал головой Ланселет, – я бы предпочел взобраться прямо по склону, но… – Он замялся. – По силам ли такой подъем для девушки? На охоте мне доводилось карабкаться по камням, но ты в длинных юбках…
Рассмеявшись, Моргейна заверила его, что поднималась на Холм не раз и не два.
– Что до юбок, я к ним привыкла, – сказала она, – но ежели они станут мешаться, я подберу их выше колен.
Улыбка Ланселета заключала в себе неизъяснимое очарование.
– Большинство знакомых мне женщин сочли бы, что скромность не позволяет обнажать ноги.
Моргейна вспыхнула.
– Вот уж никогда не думала, что скромность имеет отношение к лазанию по скалам, подобрав юбки: ручаюсь, мужчинам известно, что у женщин тоже есть ноги. И вряд ли это такое уж преступление против скромности: увидеть своими глазами то, что можешь вообразить в мыслях. Я знаю, некоторые христианские священники именно так и рассуждают, да только они верят, будто человеческая плоть – творение дьявола, а вовсе не Бога, и при взгляде на женское тело невозможно не впасть в неистовство, желая овладеть им.
Ланселет отвернулся, и девушка осознала, что, невзирая на всю свою уверенность, он по-прежнему застенчив, и это пришлось ей по душе. Вместе принялись они карабкаться наверх. Моргейна, сильная и закаленная – ведь ей приходилось немало ходить и бегать, – задала поразивший ее спутника темп, а спустя несколько мгновений юноша убедился, что угнаться за ней не так-то просто. На середине подъема Моргейна помедлила и с немалым удовольствием отметила, что Ланселет тяжело дышит, в то время как ее собственное дыхание даже не участилось. Она подобрала широкие ниспадающие юбки, заткнув их за пояс, так что колени прикрывал один-единственный лоскут, и двинулась дальше по более каменистому и крутому участку склона. Прежде она при необходимости обнажала ноги, нимало о том не задумываясь, но теперь, зная, что Ланселет на них смотрит, не могла избавиться от мысли о том, как они стройны и крепки, и гадала, уж не сочтет ли ее юноша и в самом деле нескромной. Вскарабкавшись до самого верха, она перебралась через край и уселась в тени круга камней. Минуту или две спустя подоспел и Ланселет и, тяжело дыша, рухнул на землю.
– Наверное, я слишком много времени проводил в седле и слишком мало ходил пешком и лазал по камням! – посетовал юноша, едва к нему вернулся дар речи. – А ты, ты даже не запыхалась!
– Но я-то привыкла сюда подниматься, а я не всегда пользуюсь дорогой шествий, – возразила девушка.
– А на острове Монахов – ни следа круга камней, – проговорил он, махнув рукой.
– Верно, – кивнула Моргейна. – В тамошнем мире есть только церковь и башня. Если мы прислушаемся слухом духа, мы услышим церковный звон… там лежит тень, и в их мире мы тоже будем тенями. Иногда я думаю: уж не поэтому ли в священные для нас дни они избегают церкви, постятся и бдят, – жутко, наверное, различать повсюду вокруг себя тени стоячих камней, а те, кто наделен хотя бы крупицей Зрения, чего доброго, ощущают и чувствуют, как тут и там расхаживают друиды, и слышат отголоски их гимнов.
Ланселет поежился, на солнце словно наползло облачко.
– А ты… ты тоже обладаешь Зрением? Ты можешь видеть сквозь завесу, разделяющую миры?
– Зрением наделены все, – отозвалась Моргейна, – но я обучена ему превыше большинства женщин. Хочешь взглянуть, Галахад?
Юноша снова вздрогнул.
– Прошу тебя, кузина, не зови меня этим именем.
Она рассмеялась:
– Значит, хоть ты и живешь среди христиан, ты веришь в древние предания о народе фэйри: дескать, кто узнает твое истинное имя, может повелевать твоим духом по своему желанию? Ну, мое-то имя тебе известно, кузен. А как мне тебя звать? Может, Лансом?
– Да как хочешь, только не тем именем, что дала мне мать. Я до сих пор замираю от страха, когда она произносит это имя с этакими особыми интонациями. Кажется, я впитал этот страх вместе с ее молоком…
Моргейна потянулась к юноше и коснулась пальцем той точки между бровями, что восприимчива к Зрению. Легонько подула на это место – и юноша задохнулся от изумления, ибо круг камней, нависающий над ними, словно растаял, превратился в тень. Теперь перед ними расстилалась вся вершина Холма как есть, с крохотной, плетенной из прутьев церквушкой под приземистой каменной башней, украшенной грубым изображением ангела.
Ланселет поспешно перекрестился: к ним приближалась процессия облаченных в серое фигур.
– Моргейна, они нас видят? – хрипло прошептал юноша.
– Для кого-то мы, возможно, тени и призраки. Некоторые, пожалуй, принимают нас за своих же монахов или думают, будто глаза их ослепило солнце, так что они видят то, чего на самом деле нет, – произнесла она срывающимся голосом, ибо то, что она поведала, считалось таинством, о котором с непосвященными не говорят. Но никогда в жизни Моргейна не ощущала такой близости с кем бы то ни было, девушка чувствовала, что просто не может иметь от Ланселета секретов, и сделала ему этот подарок, твердя себе, что Владычица все равно хочет оставить юношу на Авалоне. Что за мерлин из него получится!
«О, Агнец Божий, что отвел от нас зло мира, Христос, яви нам свое милосердие…» – слышалось тихое пение.
Ланселет тихо напевал себе под нос знакомые строчки, когда церковь исчезла: над ними вновь нависали стоячие камни.
– Пожалуйста, не надо, – тихо попросила Моргейна. – Петь этот гимн здесь – значит оскорблять Великую Богиню; созданный ею мир – вовсе не зло, и ни одна ее жрица никому не позволит говорить такое.
– Как скажешь. – Ланселет замолчал, и вновь по лицу его пробежало облачко. Голос его звучал так музыкально и мелодично, что, когда пение оборвалось, Моргейне немедленно захотелось вновь услышать его голос.
– Ланс, а на арфе ты играешь? Голос у тебя на диво красив, лучше, чем у иного барда.
– В детстве меня учили. А после я совершенствовался лишь в том, что подобает отпрыску знатного рода, – отвечал Ланселет. – Так что все, что я приобрел, – это любовь к музыке настолько великую, чтобы преисполниться отвращения к своим собственным потугам.
– В самом деле? Друид, проходя обучение, сперва становится бардом, а потом уж жрецом, ибо музыка – один из ключей к законам вселенной.
Ланселет вздохнул:
– Да, вот это для меня и впрямь искушение, одна из немногих причин, что сподвигла бы меня к призванию друида. Но мать хочет, чтобы я сидел на Авалоне сложа руки и бренчал на арфе, пока мир вокруг нас рушится, а саксы и дикие северяне жгут, грабят и разбойничают в моей стране. Моргейна, ты когда-нибудь видела деревню, разоренную саксами? – И тут же сам ответил на свой вопрос: – Нет, конечно же нет, ты живешь здесь, под защитой Авалона, за пределами мира, где идут войны и льется кровь, но мне нельзя об этом не думать. Я – воин, и сдается мне, что в наши тревожные времена защищать этот чудесный край от пожаров и разбоя – единственный труд, достойный мужчины. – Лицо его сделалось замкнутым, каких только ужасов не проносилось перед его мысленным взором!
– Если война так ужасна, – промолвила Моргейна, – отчего бы не укрыться от нее здесь? Столько старых друидов умерло в последнем великом свершении магии, благодаря которому это священное место удалили из мира скверны, а сыновей, способных прийти им на смену, у нас недостаточно.
– Авалон прекрасен, и, если бы мне удалось сделать так, чтобы во всех королевствах воцарился мир, как на Авалоне, я бы с радостью остался здесь навечно и проводил свои дни, играя на арфе, слагая напевы и беседуя с духами великих деревьев… но, сдается мне, недостойно мужчины прятаться здесь, на Острове, в то время как за его пределами страдают и мучаются люди. Моргейна, давай не будем говорить об этом сейчас. На сегодня, молю тебя, дай мне забыться. Внешний мир раздирают распри, а я приехал сюда насладиться днем-другим покоя, неужто ты мне откажешь? – Голос Галахада, напевный и выразительный, чуть дрогнул, и прозвучавшая в нем боль ранила ее так глубоко, что на мгновение Моргейне почудилось, она вот-вот разрыдается. Девушка потянулась к его руке и порывисто ее сжала.
– Пойдем, – позвала она. – Ты хотел полюбоваться на здешний вид… таков ли он, как тебе запомнилось?
Она повела гостя прочь от кольца камней, и они оглядели Озеро. Повсюду вокруг Острова переливалась и мерцала в солнечном свете подернутая легкой рябью водная гладь. Далеко внизу поверхность прочертила крохотная лодочка – с такой высоты она казалась не больше выпрыгнувшей из воды рыбки. Другие острова, одетые туманом, смутно темнели вдалеке: очертания их казались размытыми благодаря расстоянию и магической завесе, что отделяла Авалон от всего мира.
– Неподалеку отсюда, – промолвил Ланселет, – на возвышенности есть древняя крепость фэйри, и со стен ее открывается такой вид, что можно различить и Холм, и Озеро, и еще остров, похожий на свернувшегося кольцом дракона… – Он изящно взмахнул рукой.
– Я знаю это место, – отозвалась Моргейна. – Крепость стоит на одной из древних магических линий силы, что расчертили всю землю, однажды меня туда приводили, чтобы я сполна ощутила власть земли. Народ фэйри в таких вещах разбирался: я тоже чуть-чуть улавливаю, чувствую, как вибрируют земля и воздух. А ты что-нибудь ощущаешь? Ведь и в тебе течет кровь фэйри, ты – сын Вивианы.
– Здесь, на магическом острове, нетрудно ощутить, как земля и воздух полнятся силой, – тихо проговорил он.
Ланселет отвернулся от Озера, зевнул, потянулся.
– Подъем утомил меня больше, чем я думал, кроме того, почти всю ночь я провел в седле. Я готов посидеть на солнышке и подкрепиться хлебом, что ты для нас запасла!
Моргейна привела его к самому центру каменного круга. Если Ланселет способен хоть что-то почувствовать, уж здесь-то он непременно ощутит присутствие великих сил, думала про себя девушка.
– Ложись на спину, и земля напоит тебя своей мощью, – проговорила Моргейна, вручая ему ломоть; прежде чем завернуть хлеб в обрывок кожи, девушка щедро намазала его маслом и сотовым медом. Они ели медленно, не спеша, слизывая с пальцев золотистый сироп. Ланселет потянулся к руке своей спутницы и шутливо слизнул медовый потек с ее мизинца.
– Какая ты сладкая, кузина моя, – рассмеялся он, и Моргейна почувствовала, как под его прикосновением ожило все ее существо. Она завладела рукой юноши, намереваясь отплатить ему той же монетой, и тут же разжала пальцы, точно обжегшись: для него это скорее всего только игра, но для нее – все совсем иначе. Девушка отвернулась и спрятала пылающее лицо в траве. Сила земли перетекала в нее, наделяя могуществом самой Богини.
