– Ты – дитя Богини, – проговорила Моргейна наконец. – Неужто ты ничего не знаешь о ее таинствах?
– Очень мало, хотя отец однажды поведал мне о том, как я был зачат – как дитя Великого Брака между королем и его землей.
Так что, наверное, он считает, что мне должно хранить верность самой земле Британии, которая для меня и отец, и мать… Я побывал в великом средоточии древних таинств, в гигантском каменном коридоре Карнака, где некогда стоял Храм; там – источник силы, как здесь. Да, здесь я чувствую то же самое. – Ланселет развернулся и заглянул в лицо своей спутницы. – Ты – словно Богиня этого места, – промолвил он, дивясь. – В древних культах, я знаю, мужчины и женщины вместе отдаются ее власти, хотя священники очень хотели бы запретить такие обряды, точно так же, как стремятся сокрушить все древние камни, вроде тех, что нависают над нами сейчас, и великие мегалиты Карнака тоже… Часть они уже ниспровергли, да только задача эта не из простых.
– Богиня им помешает, – просто ответила Моргейна.
– Может, и так, – согласился Ланселет и осторожно прикоснулся к синему полумесяцу у нее на лбу. – Ты ведь в этом месте дотронулась до меня, когда помогла мне заглянуть в иной мир. Это касается Зрения, Моргейна, или это – еще одно из таинств, о которых тебе запрещено рассказывать? Ну ладно, я и спрашивать не буду. Просто я чувствую себя так, словно меня похитили и унесли в одну из древних крепостей фэйри, где, по слухам, за одну ночь проходит сто лет.
– Ну, не то чтобы все сто, – рассмеялась Моргейна, – хотя отчасти это правда: ход времени там и впрямь иной. Но я слышала, будто некоторые барды и по сей день вольны ходить в эльфийскую страну и обратно… просто мир фэйри отступил в туманы еще дальше Авалона, вот и все. – И девушка неуютно поежилась.
– Может статься, когда я вернусь в реальный мир, саксов уже разобьют наголову и от них одно воспоминание останется, – предположил Ланселет.
– И ты горестно зарыдаешь, ибо жизнь твоя утратит смысл?
Рассмеявшись, юноша покачал головой, не выпуская руки своей спутницы. А спустя минуту негромко спросил:
– А ты, значит, уже служила Богине в день костров Белтайна?
– Нет, – тихо ответила Моргейна. – Я храню девственность, пока это угодно Богине, скорее всего, меня сохраняют для Великого Брака… Вивиана не объявляла мне свою волю, равно как и волю Богини. – Девушка опустила голову, рассыпавшиеся волосы волной упали ей на лицо. Моргейна вдруг отчаянно оробела, словно гость мог прочесть ее мысли и распознать желание, вдруг вспыхнувшее в ней, подобно пламени. Отречется ли она от своей ревностно сберегаемой девственности, если Ланселет ее об этом попросит? Никогда прежде запрет не казался ей в тягость, а теперь ощущение было такое, словно между ними лег огненный меч. Наступило долгое молчание, по солнцу скользили тени, тишину нарушало лишь стрекотание кузнечиков в траве. Наконец Ланселет потянулся к девушке, уложил ее на траву и ласково поцеловал полумесяц на челе: поцелуй этот обжег ее как пламя. Голос его звучал мягко и серьезно:
– Да охранят меня все Боги, что есть, от посягательств на то, что Богиня наметила для себя, милая моя кузина. В моих глазах ты священна, как сама Богиня. – Ланселот привлек ее ближе, его била дрожь, и девушка испытала счастье острое, словно боль.
Моргейна в жизни своей не знала, что такое быть счастливой, – почитай что со времен бездумного детства, счастье смутно запомнилось ей по тем временам, когда мать еще не обременила ее маленьким братом. А здесь, на Острове, жизнь воспарила к свободным сферам духа; Моргейна изведала радости и восторги могущества, страдания и напряжение боли и тяжких испытаний; но чистое, незамутненное счастье она познала только сейчас. Солнце словно запылало ярче, облака заскользили по небу, точно огромные крылья, рассекающие мерцающий, пронизанный лучами воздух; каждый бутон клевера в траве засиял собственным внутренним светом, светом, что разливался и от нее самой. Моргейна смотрела на свое отражение в глазах Ланселета и знала, что она прекрасна, что Ланселет желает ее – и, однако же, его любовь и благоговение так велики, что он готов сдержать собственные страсти в границах дозволенного. Моргейне казалось, что подобной радости она просто не выдержит.
Время остановилось. Она парила в блаженном забытьи. Ланселет всего лишь поглаживал ее щеку легчайшим, точно перышко, прикосновением, и ни один из них не хотел большего. Моргейна перебирала его пальцы, чувствуя мозоли на ладони.
Спустя бесконечно долгое время Ланселет притянул ее к себе и укутал полами плаща. Они лежали рядом, едва соприкасаясь; сквозь них струилась исполненная гармонии сила солнца, земли и воздуха; Моргейна погрузилась в лишенную сновидений дрему, даже сквозь сон сознавая, что руки их по-прежнему сплетены. Казалось, будто некогда – очень, очень давно – они уже лежали так, ублаготворенные, не подвластные времени, наслаждаясь бесконечным, радостным покоем, как если бы стали частью стоячих камней, что высились здесь испокон веков, как если бы она вновь переживала и помнила их пребывание здесь. Позже девушка проснулась и обнаружила, что Ланселет в свою очередь задремал, и, усевшись, залюбовалась спящим, пытаясь запомнить каждую черточку его лица во власти неизбывной нежности.
Полдень уже миновал, когда юноша пробудился, улыбнулся, глядя ей прямо в глаза, потянулся всем телом, как кот. Все еще заключенная в прозрачном пузырьке радости, Моргейна услышала его голос:
– Мы же собирались спуститься вниз, поохотиться на озерную птицу! Мне бы хотелось помириться с матушкой – я так счастлив, что и подумать не могу о том, чтобы враждовать с кем бы и чем бы то ни было, но, возможно, духи природы пошлют нам птаху-другую, чье предназначение – стать для нас отменной трапезой…
Рассмеявшись, Моргейна сжала его руку.
– Я отведу тебя к тому месту, где кормятся водяные птицы, и, ежели такова воля Богини, мы ничего не поймаем, так что незачем угрызаться совестью из-за вмешательства в судьбу пернатых. Но там очень топко, так что тебе придется снять сапоги для верховой езды, а мне – снова подоткнуть платье. Ты пользуешься дротиком на манер пиктов, или пиктскими крохотными отравленными стрелами, или ты просто ловишь птицу в силок и сворачиваешь ей шею?
– Сдается мне, если по-быстрому набросить на птицу сеть и тут же свернуть ей шею, она почти не мучается, – задумчиво проговорил Ланселет, и девушка кивнула.
– Я принесу силок и сеть…
Спускаясь с Холма, они никого не встретили, за несколько минут молодые люди скатились вниз, притом что подъем вверх занял больше часа. Моргейна заглянула в строение, где хранились сети и силки, и прихватила с собою два; стараясь не шуметь, они прошли вдоль берега и в дальнем конце острова набрели на заросли камышей. Сняв обувь, они вошли в воду, спрятались в тростниках и расставили сети. Они оказались в тени Холма, и в воздухе веяло прохладой; озерные птицы уже слетались на воду стаями, чтобы покормиться на мелководье. Минута – и в силках Моргейны забилась, хлопая крыльями, первая птаха, девушка проворно бросилась к добыче, схватила ее и свернула ей шею. Следующую птицу поймал Ланселет, а потом и еще одну. Сплетя веревку из тростника, он связал тушки за шеи.
– Ну и довольно, – проговорил он. – Это славная забава, но в такой день, как сегодня, мне не хотелось бы убивать без нужды ничего живого. Одна птица для матери, две – для мерлина. Хочешь, и тебе одну поймаем?
– Я не ем мяса, – покачала головой Моргейна.
– Ты такая крохотная, – произнес Ланселет. – Наверное, и еды тебе требуется самая малость. А я вот рослый, оттого-то я вечно голодный.
– Так ты и сейчас голоден? Для ягод еще рано, но можно поискать боярышника, что остался с зимы…
– Нет, – возразил Ланселет, – не сейчас, право, нужды нет, ежели я и проголодался, тем вкуснее мне покажется ужин.
Промокшие насквозь, они выбрались на берег. Моргейна стянула с себя верхнюю тунику из оленьей кожи и повесила просушить на куст, чтобы та не сделалась жесткой. Сняла она и юбку и выжала из нее воду, как ни в чем не бывало оставшись лишь в нижней рубахе из некрашеного льна. Они вернулись к тому месту, где оставили обувь, но надевать ее не стали, а просто уселись в траву и, молча держась за руки, принялись наблюдать за птицами, что, переворачиваясь хвостом вверх, ныряли за мелкой рыбешкой.
– До чего здесь спокойно и тихо, – промолвил Ланселет. – Словно мы – одни в целом мире, за пределами времени и пространства, не знающие ни забот, ни бед, ни мыслей о войне и битвах, королевствах и распрях…
– Хотелось бы мне, чтобы этот день длился вечно! – срывающимся голосом проговорила Моргейна, вдруг осознав, что это золотое блаженство рано или поздно закончится.
– Моргейна, ты плачешь? – встрепенувшись, заботливо спросил юноша.
– Нет, – яростно возразила она, стряхивая с ресниц одну-единственную непокорную каплю и видя, как мир дробится на цвета спектра. Моргейна не умела плакать, ни единой слезинки боли или страха не пролила она за все годы испытаний, назначенные будущей жрице.
– Кузина… Моргейна, – проговорил Ланселет, прижимая девушку к себе и поглаживая ее по щеке. Моргейна обернулась, прильнула к нему, спрятала лицо в его тунике. Грудь его пылала жаром, в ушах девушки звучал мерный стук его сердца. Спустя мгновение Ланселет наклонился, одной рукою взял Моргейну за подбородок, приподнял ей голову – и губы их встретились.
– Хотелось бы мне, чтобы ты не была обещана Богине, – прошептал он.
– И мне тоже, – тихо проговорила она.
– Ну же, иди сюда… позволь мне обнять тебя, вот так… я же поклялся, что не стану… посягать на чужое.
Моргейна закрыла глаза, ей было все равно. Клятва казалась такой далекой, не ближе тысячи лиг, не ближе тысячи лет, и даже мысль о гневе Вивианы ее уже не останавливала. Спустя много лет она гадала, а что бы произошло, если бы они простояли так еще хотя бы несколько минут; вне всякого сомнения, Богиня, в чьих руках они пребывали, поступила бы с ними по воле своей. Но едва губы их соприкоснулись вновь, Ланселет чуть напрягся, словно услышав некий звук на самом пределе человеческого слуха.
Моргейна отстранилась и села.
– Моргейна, что это?
– Я ничего не слышу, – проговорила девушка, пытаясь уловить хоть что-нибудь за тихим говором озерной воды, за шелестом ветра в тростниках и за редкими всплесками выпрыгнувшей из воды рыбины. И звук повторился, точно легкий вздох… точно чей-то всхлип.
– Кто-то плачет, – проговорил Ланселет, распрямляя длинные ноги и проворно вскакивая. – Вон там… кто-то ранен или заблудился… маленькая девочка, судя по голосу…
Как была, босиком, Моргейна поспешно бросилась за ним, оставив юбку и тунику сушиться на кусте. Чего доброго, какая-нибудь из младших жриц и впрямь заплутала в болотах, хотя им и не позволено выходить за пределы ограды Дома дев. И все-таки девочки есть девочки, напрасно ждать, что они не станут нарушать правил. Одна из старых жриц однажды сказала, что Дом дев – это такое место для малых девчушек, смысл бытия которых – проливать, ломать и забывать все на свете, в том числе и правила на каждый день; там живут они до тех пор, пока не разольют, не сломают и не забудут все, что в их силах, освободив в жизни немножко места для мудрости. И теперь, когда Моргейна в свой черед стала посвященной жрицей в полном смысле этого слова и начала обучать послушниц, ей иногда казалось, что ведунья сказала чистую правду: уж разумеется, сама она никогда не была такой глупой, пустоголовой девчонкой, как нынешние обитательницы Дома дев!
Они пошли на звук. Смутный и неясный, он то обрывался на несколько минут, то вновь раздавался вполне отчетливо. С Озера толстыми щупальцами потянулся туман, Моргейна не знала доподлинно, обычное ли это марево, рожденное сыростью и приближением заката, или края завесы, окружающей магическое королевство.
– Здесь, – объявил Ланселет, внезапно ныряя в туман. Моргейна поспешила следом. Там, смутно различимая в белесой дымке, то растворяясь среди теней и перетекая в реальный мир, а то появляясь снова, стояла и плакала девочка. Вода доходила ей до лодыжек.
«Да, – подумала про себя Моргейна, – и в самом деле девочка». И: «Нет, это не жрица». Незнакомка была совсем юна и ослепительно хороша собой: вся – белизна и золото; кожа – прозрачно-бледная, точно слоновая кость, чуть тронутая кораллом; глаза чистейшей небесной голубизны, длинные светлые волосы мерцали в тумане текучим золотом. На ней было белое платье, незнакомка безуспешно пыталась приподнять подол над водой так, чтобы не замочить. Каким-то непостижимым образом, проливая слезы, она умудрялась нисколько не кривить лицо, так что, даже плача, она казалась лишь прелестнее, чем прежде.
– Что случилось, дитя? – спросила Моргейна. – Ты потерялась?
Девочка уставилась на вновь пришедших во все глаза.
– Кто вы? – прошептала она. – Я и не надеялась, что меня здесь услышат, – я звала сестер, но ни одна не откликнулась, а потом земля задрожала, и там, где только что была твердая почва, я оказалась в воде, и повсюду – тростники, и я так испугалась… Что это за место? В жизни своей его не видела, а я ведь в монастыре уже почти год… – И незнакомка перекрестилась.
И внезапно Моргейна поняла, что произошло. Завеса истончилась, как это порою происходило в таких вот местах мощного средоточия силы, а незнакомка отчего-то оказалась достаточно чутка, чтобы это почувствовать. Порою такое случалось, как мимолетное видение, так что невольному зрителю иной мир являлся призрачной тенью, мгновенным мороком, но попасть в иной мир во плоти – такое приключалось крайне редко.
Девочка шагнула к ним, но топь под ногами ее заколыхалась, и она в панике застыла на месте.
