ЧАША И ЯД

– Ну, что, нагляделся? – несколько мгновений спустя прохрипел Детлеф. Запах от его тела шёл тяжёлый, подобный запаху гниющего сыра. – Будь я проклят, – это и есть моя хворь! И я знаю, откуда она взялась. Твоя мать, малец, и брат мой, барон Карл, не умерли от чёрной болезни. Эту сказку придумал я – и под страхом смерти велел своим людям повторять её… Нет… – Сделав страшное усилие, барон вновь набросил на себя согревающий ворох. Полежал молча, закрыв глаза и переводя дыхание. Молча, терпеливо ждал рядом сын. – Прости, но – правда есть правда… Тебе было тогда четыре года. Твоя мать была мне неверна. Я давно подозревал… следил… однажды слуга выследил её с Карлом – и доложил мне. Первым делом я убил слугу, а потом – пошёл туда… Прости. Мы схоронили их с честью. Ты ведь бываешь у гроба матери?

– Да, в день её рождения и в день смерти, – по-прежнему ровно, почти шёпотом сказал Беренгар. Он более не смотрел на отца, глаза были опущены. Лишь левая щека дёрнулась тиком, когда Детлеф сделал паузу после слов «выследил её с Карлом». Короткую паузу, в которой были – бешеный рёв обманутого мужа, блеск ударяющего кинжала, крики, кровь… Крики и кровь его матери.

Беренгар её толком и не помнил, был слишком мал. Но так уж сложилось за много, много лет: портрет баронессы, висевший в одном из покоев замка, и её же лежачая статуя на гробнице в склепе (чёрный мрамор, тонкие опущенные веки, узкие руки, скрещённые на груди) – два изображения прекрасной молодой, неулыбчивой женщины слились для Беренгара в образ, к которому он питал чувство, подобное сладкой щемящей боли. Мать стала для него святой, мученицей, взирающей на сына из загробной страны блаженных. Порою он разговаривал с ней, втихомолку плакал, жаловался на отца, пугавшего мальчика своей грубостью и бешеным нравом. Когда барон, со своей воинственно растопыренной бородой цвета меди, отдавая рыкающие распоряжения, на кривых коротких ногах тяжело шествовал по замку, – Беренгар старался забиться в самый дальний угол…

Слава Богу, свирепый Детлеф почти не замечал сына до его совершеннолетия, – а затем услал ко двору герцога, учиться рыцарской доблести… Но и там Беренгар не прекратил своих тайных бесед с матерью. Не подозревая о настоящих причинах её смерти, – юноша, тем не менее, воображал мать сломанной хрупкой лилией, невинной жертвой зверя-мужа. Правда, она в своих ночных ответах сыну старалась обелить Детлефа, внушить почтение к отцу. Но ведь так и должна была говорить святая…

– Прости меня, малец, если сможешь…

– Конечно, отец, – сказал Беренгар, медленно поднимаясь. Был он также бородат, крепок, широк в кости, – но без того примата грубой силы, который сквозил в Детлефе, в каждом его слове и шаге. Нежность покойной матери смягчила черты молодого барона, его карие глаза умели быть чуткими и подёргиваться влагой…

Но не сейчас.

С сухими, спокойными глазами и неподвижным лицом Беренгар встал – и молча наложил руки на шею отца. Тот не сделал ни одного движения, не начал сопротивляться или уворачиваться, даже голоса не подал. Напротив, что-то вроде слабой усмешки отразилось на лице барона: мол, понимаю, сын, и одобряю…

Оставив бездыханное тело на ложе, новый владетель Гонделя распахнул наглухо закрытые двери с витражами – и шагнул на балкон.

В лучах полудня сверкнул перед бароном речной простор. По берегам широкой излучины, среди лугов и рощ, курились дымки подвластных деревень. Замок, выстроенный в форме чечевицы, занимал почти весь остров посреди реки. Остров вместе с замком напоминал громадный корабль, с пятью башнями вместо мачт, плывущий против течения. Наверное, потому баронское гнездо (а от него и вся местность) издавна получило прозвание Гондель – гондола… Спальня Детлефа располагалась вверху трёхэтажного строения, на самом «носу» «корабля». Беренгару с детства нравилось пробираться сюда – понятное дело, в отсутствие отца, – и стоять, представляя, что он на настоящем корабле, идущем в сказочные земли. Он слышал о морских походах готийских рыцарей… Река, текущая навстречу, усиливала впечатление.

Высокий, мощный, – блио[1] из плотного коричневого сукна тесно облегало его торс, – Беренгар стоял на балконе. Он думал о том, что не менее трёх дней уйдёт на церемонии, связанные с похоронами отца. А тем временем турнир, задуманный творителем Гальфридом, великий турнир, для которого предоставил свою столицу король Роделанда Теофил, – турнир, о котором известило Беренгара чудесным образом полученное письмо, вполне может уже и окончиться. Творитель вручит другому драгоценнейший в мире приз, – он же, гондельский бирюк, даже не успеет скрестить свой меч с иными искателями Чаши…

Мотнув косматой головой, барон отогнал смутные мысли. Он знал силу судьбы и умел покоряться ей.

Мерным шагом через комнату, мимо отцовского трупа с задранной бородой и разинутым ртом, барон Беренгар направился к выходу.

Примечания