Как нельзя лучше? Отечество ушедшего века в уколовращениях жизни
Отец подтрунивал всегда с серьезным видом и был великий дока изобретать придирки. Ненастье легко превращалось у него в повод попенять верной спутнице жизни: «На дворе у хорошей хозяйки всегда хорошая погода, когда стирать, когда сушить, когда полоть, когда окучивать. А что у тебя за окном делается? И не надо мне, дорогая, – отчеканивал он слово за словом, внимательно высматривая мух на потолке, – отговорками голову морочить». Было и немало других. «Заботливая жена называется. Муж у ней стареет каждый год. Вон уже и тридцать четыре. Не удивлюсь, если через год и тридцать пять стукнет. Сама так тонкая, как гимназистка». «Посуду заставляет нас с сыном помыть, пока дрова в печке не прогорели и вода на плите горячая. А чего ее мыть? Завтра опять есть будем».
Разговоры же о тканях и нарядах всегда были поводом только для безобидных насмешек, да и насмешек в общем-то над собой. Всерьез обсуждать такие темы ему было не дано природой.
– Помнишь, я говорила про крепдешин с ажурным рисунком? – начинала мать. – Посмотри. Сейчас я тебе покажу. – Расхваливать пышными эпитетами расцветку он принимался еще только когда она направлялась к комоду, тяжеловесному резному сооружению в углу, способному противостоять танку.
– Цвет на этот раз, прямо надо сказать, твой, ну просто твой, и все. Чудо как хорош! Кто бы мог подумать, что так разбираешься. Обычно-то у тебя все как-то наперекосяк, а тут… – И, довольный тем, что та остолбенела с опущенными руками перед дверцей, вперил взгляд в потолок, старательно изливая комплимент за комплиментом. – Ты знаешь, такой утонченный, оказывается, вкус у тебя. Восторг, да и только. – Та еще раздумывает, взяться за ручку дверцы или швырнуть в него чем-нибудь. Ему-то, конечно, предпочтительнее было бы, чтобы в него что-то полетело, однако ей нужен серьезный разговор. Он же именно в тот момент, когда предмет обсуждения извлекается на свет, сосредоточивается на пепельнице, в которой вдруг обнаруживаются какие-то невидимые изъяны, и демонстрирует всем своим видом, что про цвет сказано уже все исчерпывающим образом. – Можно блузку с кокетливой бейкой по воротнику и манжетами, а можно платье с коротким рукавом, – выговаривает он, сосредоточенно вертя перед глазами увесистое изделие из толстого стекла. И оказывается уже просто спиной к ней и ее ткани, будто собирается с пепельницей удалиться. – Можно…
– Посмотри сюда! – слышит он строгий нетерпеливый оклик.
– А, что?
– Вот. Смотри.
– Ну что я тебе могу сказать? Это крепдешин. Рисунок, я бы сказал, ажурный, – старается он припомнить, что еще она ему про него говорила. – Вот так, я думаю, будет хорошо, а вот так еще лучше. – Имеется в виду, конечно, не приложенная к ней ткань, а попутные вольности руками.
– Я вот думаю – блузку и к ней мою сиреневую косынку. – Но останавливается. – Мама на днях должна быть. А нет, так и сама к ней на той неделе наведаюсь. Главное, теперь он у меня есть, я на этот крепдешин давно глаз положила. Есть, есть и есть! – скорее пропела, чем продекламировала она, когда ткань уже снова отправлялась в шкаф.
* * *Кот Булька, никогда не свободный от служебных обязанностей – потому что люди глупы и беспомощны даже против мух, – подремывает. Он и на этот раз располагается под портретом, но только не посреди рабочего стола, а немного в отдалении от кресла, занимаемого хозяином.
Писатель еще оставался там, в череде реальных событий прошлого. Но потом вздохнул, скользнул взглядом по портрету, поизучал несколько безмятежно дремлющего собрата и, окончательно стряхнув с себя воспоминания, стал погружаться в тот мир творчества, мир, про который нельзя сказать, что был или есть в нем. В этом призрачном, лазурно чистом мире нельзя просто быть. В нем можно только пребывать и только воспарять.
Умей, дюймовочка, быть беззаботной
«Мы сидим под большой развесистой клюквой», – слова выдающегося враля, которому пришло однажды в голову убеждать всех, будто добрался до холодных российских просторов. Они всегда ввергали ее в неудержимые фантазии, и она легко и с удовольствием воображала себя под высоким, далеко выше головы травянистым стеблем толще руки, и высоко над головой густо красный плод размером с тыкву; дорисовывались сюда воображением и мясистые листья фикуса, но только еще более распростертые, чем сам увесистый плод. Сама она оказывалась Дюймовочкой, а соломинки, соответственно прочнее бамбуковой палки, вздымаются еще выше, а чуть поодаль – сказочно-диковинный оранжевый бутон, напоминающий по форме только что начавший набирать силу кочан, и вокруг пестрое разнообразие мелких цветов и ярких бабочек.
Дюймовочка была, разумеется, вовсе и не Дюймовочка.
Так, мелькнуло как-то среди застольных разговоров и само собой закрепилось за склонной к озорству и редко пребывавшей в задумчивости девчонкой. Ей, однако, понравилось быть героиней замечательно красивой сказки, откликалась с удовольствием. А раз понравилось персонажу книги, то чего вдруг писатель будет менять? Впрочем, и называть ее феей тоже было бы неплохо, однако по возрасту рановато.
Феи в сказках – женщины с жизненным опытом и весом.
Когда-то, еще в ту свою пору, когда она начала обретать мягкие формы, ее стали одолевать какие-то смутные порывы и позывы, неодолимые и неутолимые. Комок слез сдавливал тогда ей по временам горло, и она погружалась в мир грез, выстраивавшихся по известным романтическим шаблонам. Какие-либо эпизоды из книг знаменитых писателей получали в ее подогретом мечтами воображении обязательное счастливое продолжение. И Каренин у нее заполучал какую-нибудь сухопарую и правильно воспитанную спутницу, и Анна оказывалась в вековечном союзе с Вронским; любимый поэт Лермонтов обретал в ее лице надежного друга, готового быть рядом даже и при дуэли и заслонить, и Есенин, такой беспомощный, такой беззащитный, в ее присутствии, ощущая – нет, не заботу, одно только ее восхищение, – начисто забывал свои ресторанные развлечения и думал теперь только о поэмах. Иногда всплывали и обсуждавшиеся по временам полушепотом среди подруг детали, какие допустимо ожидать от мужчин; но не опускаться же самой до их переживания.
* * *Сквозь покрытые изморозью стекла широкого и высокого окна из мощного громкоговорителя на столбе прорывается частушка: «Мы по радио вчера слушали Калинина», – и расплывается над заснеженными крышами, огородами, такими же заснеженными стогами или копнами сена, близлежащей улицей и проулком. Сегодня разудалая Дюймовочка пребывала в прекрасном настроении и изрядно всех распотешила. Их начальница, вошедшая с мороза, лучась уличной стужей, сразу же поддалась ее задорным разглагольствованиям и нарочно подзадержалась у зеркала, чтобы не помешать. Увенчанная двумя кругами туго сплетенных и аккуратно уложенных кос, она, поправляя заколки, видела в зеркале девчонку, украшенную двумя простыми косами в переплетении с шелковыми лентами. А та – со вскинутыми, как у декламатора, руками перед светившимися весельем женщинами, взявшись переиначивать проведенную у них райкомовским распоряжением беседу на антирелигиозную тему.
– …Сотворил сначала всяких скотов и гадов, потом мужика, – излагала она, стоя прямо под планкой с портретами лидеров, – и только потом женщину, чтобы она сделала из него человека. – Девчонки дружно заулыбались. – И пошло, – декламировала рассказчица. – Она его для познания к райскому дереву, а ему дай познать совсем другое. Знай себе тянется, как телок к титьке, не устает. – Легкое веселье переросло в смешки. – И теперь что человеку за похабщину, ему прямо-таки за первейшую радость. – Забористый хохот щедро вознаградил бойкого конферансье. Посыпались насмешливые продолжения, подхваченные остальными под взрывы нового веселья.
Вернувшаяся из уборной соседка по рабочему столу продвигалась между рядами, недоуменно поглядывая на разгул веселья.
– Где это ты шастать изволила? – Официально-требовательный тон, но с пренебрежительным обращением на «ты» прозвучал с нешуточной серьезностью. Та растерянно хлопнула ресницами:
– Да с прической провозилась. А что?
– С прической, говоришь, в туалете. А ты где прическу-то делаешь? – Уже достаточно разогретая юмором аудитория на этот раз уже просто взорвалась хохотом. Послышались задорные добавления насчет укладки и завивки, сопровождаемые новыми вспышками.
* * *– Ты знаешь, не успела Зойка уехать к родителям на время отпуска, а ее муж тут же по девкам шастать.
– А твоя Зойка, – получила она немедленный ответ, – пусть не ездит, скажу я тебе.
– Вышла замуж, так и живи, Мужику же надо, – добавила еще одна, – на ком-то валяться.
– Да живи с ними. Вон наша-то с тобой подружка и жила, и не уезжала, а теперь вон что.
– Что верно, то верно, но ты ведь и другое не забывай. Она ведь, бывало, на мужчину даже и не посмотрит. С утра у нее блузка с юбкой, к вечеру уже платье с жакетом. А сколько у ней сережек, колечек, помнишь? Я так думаю, она потом и дома ничего другого и не знала. Да еще и собаченция, нашла забаву: «Песик ты мой любимый, песик ты мой ненаглядный». Ну кому это понравится? – Взгляд, обращенный к еще одной собеседнице, тут же нашел и поддержку:
– Конечно.
– Ну, это-то верно, – не стала спорить и эта, но тут же добавила: – Ты помнишь, как он приехал в сорок четвертом в командировку из Польши и стал просить, чтоб ему разрешили жениться, подружка, дескать, у него там. И что, женился? Для виду только потыкался в какие-то конторы, пыль в глаза пустить. Думаешь, нет?
– Чего это ты за ихних подружек так уж обеспокоена?
– Да что мне подружки? Только если он там, так и здесь тоже. Коль ты бездушный, так ты везде бездушный.
– Ну, ты забыла, тогда ведь указ вышел: браки с иностранцами запретили.
– Да, да, было, запретили, я тоже помню, – снова нашла она поддержку у другой. – А это-то кому еще надо было?
– Ну, не скажи. Все-таки. Ты вот десятилетку закончила, из твоего класса много вернулось с войны?
– Да все вернулись. Их сразу в один заход всех на авиабазу дальнего действия призвали. Туда ведь только с образованием брали.
– Ну, это у тебя так. А сколько девок не дождались своих женихов и теперь уж никогда их не дождутся? Вон в нашей школе в сорок седьмом учительница от ученика забеременела, так даже с работы не уволили. А что вы хотите, ребенок ведь!
– Ну зато помните, как он нарвался на твою соседку по столу, – отвлекла всех от темы лихолетья помалкивавшая большей частью собеседница. – Эта ведь и не хуже мужика сказануть может.
– Ну да, – и все три дружно ухмыльнулись.
– Ой, погодите, какой мне анекдот рассказали! Пока не забыла. Привела женщина домой приятеля, и только он к ней – стук в дверь. Не бойся, говорит она ему спокойно, берись за утюг и делай вид, будто ты из комбината бытового обслуживания на дому и работаешь по вызову. Пришлось тому все перегладить и уйти. На следующий день рассказал о своей неудаче приятелю, тот поинтересовался, где все это было, и просветил: я, говорит, то белье за день до тебя точно так же стирал.
– Вот это да! И что это никто и раньше не додумался.
– Ага, договорилась с мужем, чтоб вовремя появлялся, и устраивай постирушки.
– Конечно, вот вам и наша советская система бытового обслуживания. Так отныне и будем. Крутится вокруг тебя жеребец, а ты тут же прикидываешь, сколько стирки он потянет.
– Погодите, погодите, еще анекдот. Приходит одна в магазин тканей. Сама тощая пигалица, а семь метров просит отмерить. Куда тебе столько, спрашивают, тебя же муж не найдет среди такого вороха тряпок. А мой муж, отвечает, творческая личность, ему главное сам процесс.
Период полураспада
– Ты, Буля, себя просто-напросто спроси: кто мы и кто она? То-то. Мы с тобой элита, раса господ, а эта, с позволения сказать, труженица кто? У нее, видите ли, работа, заботы и труды, так сказать, трудолюбием страдает. А у нас с тобой? У нас с тобой служба, у нас с тобой призвание, я бы сказал, предназначение. У нас с тобой высокий долг! Разве может она, как мы, бесстрашно в засаде высматривать, выслеживать, караулить. Муха не пролетит, сейчас же зубами клацнем. Ты на коврике, я на диване. Неустанно несем караульную службу, я бы даже сказал, неусыпно. – И тыльная сторона ладони тянется прикрыть собиравшийся было позевывать рот. – Мы с тобой бойцы невидимого фронта. И пущай эта труженица свое место знает. Так-то.
В экране телевизора – бурление новой жизни с многообещающими видами на будущее. Тут денежный туз с непременным уголовным прошлым: «Для чего я тебя на Лонг Айленд поселил?» – терпеливо распекает облагодетельствованного им растяпу. Другой такой же с удовольствием рассказывает о «моей вилле в Калифорнии» и скромной яхте экстра-класса при ней. Там юморист Петросян старательно изощряется насчет нищих с протянутой рукой: у них мерседесы за углом. Еще где-то сообщается про многодетную семью, как дети с родителями отправляются на кладбище пособирать принесенные на могилы подношения давно истлевшим обитателям загробного мира. Дети, оказывается, шагают весело и бодро, обсуждая прошлые находки. И звучит сообщение заливистым голосом диктора, будто речь идет о занимательных подробностях из поведения бездомных собак. Еще один вдумчивый аналитик размышляет над тем, что численность Период полураспада населения сокращается со времени перехода к рынку примерно на миллион в год. Соответственно возрастает обеспечение граждан жильем. Отжившее свое в великой скудости и тесноте поколение бабушек и дедушек довольно быстро освобождает место своим внукам, желая, очевидно, тем самым принести им хоть какую-то пользу.
В общем, перемены воспринимаются с восторгом, и еще больший восторг вызывают перспективы.
* * *– Ну вот, дорогая докторша, мы с вами и добрались до места. А теперь сознавайтесь честно: сколько диагнозов успели мне поставить, пока беседовали?
– Ну а как же, конечно, – нашлась та. – Совершенно не умеете молчать, и неудержимая склонность заводить интересные разговоры. Вы, должно быть, очень начитаны.
– Читаем много и даже все подряд, – посчитал нужным сообщить Пересвет. – Массажный кабинет, услугами которого он пользовался, – рядом с процедурным. Разговоры ожидающих пациентов слили всех присутствующих в одну компанию, и довольно скоро.
– Сестричка, мне бы безалкогольного спиртику для успокоения души и давление после вчерашнего застолья понизить.
– Безалкогольным только пиво бывает, а у нас спирт – самый что ни на есть алкогольный.
– Ну ладно, наливайте, раз так, алкогольный, что с вами поделаешь.
– Поворачивайся лучше своей мадам Сижу. Коль что не так, то это вообще-то уколом называется.
– Да что вы, ваш укол не укол, а чистый кайф! Моя нерыжая так переполнена восторгом, что готова прямо-таки взорваться словами благодарности, на какие только способна.
– Вылетай-ка ты лучше отсюда пулей вместе с твоими благодарностями, пока тебе пару пинков к уколу не прибавили. Освобождай свято место, ты не один тут.
– Поостерегитесь, ребята, мне раньше всех, я душевнобольной. Мы за себя не отвечаем.
– Ага, душевный. Сам с мочевым пузырем по больницам шастает.
– А душа-то где располагается? Сообрази-ка, голова-то, надеюсь, имеется.
– А как же, на своем месте.
– Это у тебя-то голова. Тебе даже в аптеке надо просить не от головы, а от места для шляпы. Забыл, чему тебя в школе учили? Сходил отлил – вот на душе и легче. На душе, понимаешь, душе. Стало быть, и болезнь душевная. Так что будете, мужики, возникать – замочу вас всех. Даже при женщинах.
– А тебе потом еще и путевку в санаторий. Все понятно.
– Скажите, ребята, спасибо, что у меня только что патроны иссякли.
– Ладно, твоя взяла, победил, сейчас тебе орден Победы нарисуем.
– Не обмочись только от радости, а то это, знаешь, похуже, чем накрыть пулемет грудью.
– У меня ныне приятель и подельник чуть было не окочурился, но только со страху, как потом выяснилось.
– Нервы подвели, небось.
– Да может, и нервы. Только просится вдруг в больницу, и вид кислый, помятый то ли с похмела, то ли с приступа какого. Нашей же паленки хлебанул впопыхах, а у самого и почки слабые, и печень барахлит.
– Так вы паленкой промышляете?
– Но только сами-то не делаем. Кореша у нас – золотые ребята, у них и падаль не пропадет. Свою шашлычную на углу держат. К врачу мне, говорит, и трясется. А я ему что, социалистическое предприятие? Может, говорю, тебе еще и отпуска, и выходные дни захочется? Вон ты же сам говорил: у тебя знакомый врач есть, уйму бабок на учение затратил.
– Квалификация стоит денег, это верно.
– Да вот в том-то все и дело, что студентом он все бабки на то и тратил, чтобы оценки покупать. Потом это выяснилось. Через те свои университетские старания начисто забыл даже и то, что знал. В итоге именно благодаря образованию основательно поглупел. Деньги считать – единственное, чему он научился в институте.
– Ох, ничего себе! И как же твой приятель выжил?
– Дальше то, что называют коловращением жизни. Назначение шарлатан сделал, и приятелю одно только это помогло. Оно ведь и только поговорить с врачом, и уже жить легче, приободрился.
– Да-да, кровопускание и пиявки веками назначали даже и при травмах. Помогало неизменно и всем. Одной только надеждой, что раз врач, значит, польза.
– Вот-вот. И слушай дальше. Фальшивый эскулап приноровился, оказывается, выписывать какую-нибудь безвредную туфту. Благо, рынок на дворе, а сена у нас всегда хватало.
– Ну да, выписывать ныне у нас вдоволь.
– Больше всего он доверялся снадобьям отечественной фирмы «Big aнус корпорейшн», потому что точно знал, что тут тоже шарлатаны работают, и травяная труха, которую они спрессовывают в таблетки, расфасовывают и пускают в продажу, совершенно стерильна в смысле совершенного отсутствия какого бы то ни было эффекта.
– А-а, ну понятно. Надо же, лихачи!
– Так и это еще не все. Выяснилось в конце концов, что плохо очищенная от сивушных масел паленка для организма скорее лекарство, и он зря перепугался с похмела. Сивуху в рот только трудно взять, а вообще-то она немного даже лечит. Хочешь не хочешь, а водку чем лучше очищают, тем вреднее делают, стало быть, у нас чем хреновее работаем, тем меньше напортачим.
– У-у, в России хочешь быть здоров, не лечись! Ну а как приятель после всего этого, ожил?
– Носится теперь с затеей самому паленку производить и шашлычку завести. Чем не доход шашлыки из барашка, который не успел гавкнуть? Не просто ожил, другим, можно сказать, человеком стал, бодрость из него так и прет.
* * *– Жену бригадира, кажется, Глашей звали?
– Нет, Галей. Глафира – красиво, но чересчур уж старомодно. Писатель потом передумал и переделал. Вот что у нашей с тобой, Булька, хозяйки действительно есть, – обращается его внимание уже к закадычному единомышленнику, – так это умеет она радовать своим обликом! Тут уж ни дать ни взять. – И, потянувшись чмокнуть, вроде как непроизвольно заскользил руками по юбке. Впрочем, заговаривать на такие темы в высшей степени непристойно, и потому спешим подчеркнуть: нет на самом деле в нашей высоконравственной повести тех слов и не может быть также и далее хотя бы только упоминания об этом. А если все же встретите, то, значит, читаете вы не нашу повесть.
И вдруг прямо на стене объявился угольно черный дрозд, впорхнув по изящной траектории, будто стена для него – мираж или туман. Плавные уверенные движения изобличали в нем хранителя всего доброго, справедливого, разумного. В то же время необыкновенно выразительные глаза-бусинки полыхали гневной укоризной. Пересвет глянул на текст. Последнее написанное слово – «повесть». «Вот что ему не понравилось, – мелькнуло в голове. – Пожалуй, заменить на «новеллу», что ли?» Когда он снова поднял голову, стена уже снова была голой и непроницаемой, Державин, как и положено портрету, не дрогнул ни одним мускулом. «Из чьей же он сказки? – стал напряженно вдумываться писатель. – Ведь это чьи-то мечтания». Но все никак не мог вспомнить, сколько ни силился.
Медные дела
Простецкая физиономия дядьки с выразительными, всегда плутовскими глазами отчетливо нарисовалась сама собой на затуманенном фоне чуть ниже портрета Державина прямо над рабочим столом. Глубокие раздумья не позволяли оторваться и заговорить с ним. Тот, словно угадав настроение, помалкивал и только озирался по сторонам. Не говоря ни слова, он водил взглядом по стенам, усмехаясь чему-то про себя едва проступающими контурами губ то на настольную лампу, то на большой настенный календарь, то на корешки книг. Внове тут ему все, непонятно и, само собой, чудно.
Дядька отца был ему почти ровесником, хотя дети его были много старше, потому что тот еще и женился до армии. Ему удавалось считаться остряком, и он неустанно чудил, не пропуская ни одного подходящего случая, чудил усердно и неотступно. Стоило ему оказаться в отгуле, какая-нибудь соседка по бараку непременно зазывалась на какие-нибудь тары-бары-растабары. Той уж надоест до смерти, собирается уходить, а он все отвлекает: вот посмотри тут у моей еще выкройки, да вот еще вышивки. И все это только затем, чтобы в половине двенадцатого возгласить:
«Ага, проболтала, сейчас муж на обед придет, а ты весь день лясы точила. Будет тебе шухер!» А уж, случись, придет к сыну гость, когда сами за столом, начнет уговаривать. Обедать в чужой семье в общем-то было не принято, и уж во всяком случае полагалось поламаться. Дядька, однако, не отставал, пока тому и деваться было некуда. И как только тот начинал стягивать пальто, так настойчивость гостеприимства смягчалось: «Но, может, ты не хочешь все же?»
Краска моментально заливала щеки сконфуженного бедолаги. В общем, дядька, большой охотник почудить, ради сотворения потехи над тещей, что у нее зять кривой, готов, как говорят в таких случаях, сам себе глаз выколоть, лишь бы за смех почиталось.
Поболтушки у бригадира на этот раз были делом серьезным, и ему, записному балагуру, как и еще одному пришедшему с ним молодому слесарю, выпала роль слушателя, и слушателя заинтересованного. Сидя молчком и неподвижно на тахте зеленого цвета, он вроде бы как слился со своим местом расположения, стал даже невидимым среди домашней рухляди от одежды и половиков до рамки с фотографиями под стеклом и картины «Три богатыря» в исполнении местного умельца. Бригадир говорил, продумывая по ходу собственные соображения и потому, казалось, не ощущая постороннего присутствия, будто сам с собой, устремив взгляд в одну точку где-то между гостями. Те, в свою очередь, казались покорно безучастными, хотя не пропустили ни слова.
Дом бригадира из отесанных бревен и под железной крышей стоял на видном месте, на небольшом возвышении, и смотрелся весьма картинно. Перед тем, как войти, оба гостя и сам бригадир тщательно обмели валенки от снега лежавшей прямо на крыльце метелкой. У всякого жилища имеется свой запах. Дворцовые помещения пахнут иначе, чем хижины, хижина – иначе, чем татарская или башкирская юрта, а пронизанный холодом запах чукотской яранги тоже не спутаешь со всеми остальными. Такие ароматы становятся привычными для обитателей и воспринимаются ими как неотъемлемый колорит домашнего уюта.
– Так у тебя что, корова отелилась, что ли? – втягивая с мороза воздух носом, поинтересовался дядька, когда они еще только вошли и оказались перед вешалкой.
– А я разве не говорил? – с удовольствием отозвался тот. – Вон смотри.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги