Действие SKY. Часть первая

Пролог

10-е сентября. Именно этот день я считаю датой начала череды событий, изменивших мою жизнь. И событий, которые изменят жизнь немалого числа тех, кто сейчас читает эти строки. Теперь я в этом уверен.

Это был обычный будничный питерский день, начинающей вступать в свои права осени, дождливый, как водится. Впрочем, накрапывающий дождик был не по-осеннему тёплым. Он то ли накрапывал, то ли шуршал: «Ещщё не конец… Лето ещё не ушшшло.»

Вечер плавно опускался на городской муравейник. Помню, у меня было тогда, неизвестно откуда и почему, взявшееся ощущение, будто что-то, должно произойти. Что-то необычное, что-то волнующее…

Было около семи. Плюс-минус. Я бежал в составе, уже начинающей немного редеть людской толпы вдоль Загородного проспекта в то место, где он стекается с Московским, к метро «Технологический институт». Вот уже показалось полукружье здания станции. Бежевый верх, коричневый каменный низ. Толпа внесла меня в массивные двери, протащила по эскалатору и выплеснула на пол подземного зала.

Тут же подошёл поезд. Не мой. Мне в другую сторону. Выплюнул из cебя новую тучу людей. Стало совсем тесно. И тут, в этой толчее я заметил, как какой-то мужчина выронил толстую чёрную тетрадь. Или блокнот? Я машинально поднял эту штуку и бросился за потерявшим, но тут же столкнулся с какой-то полной дамой, потом ещё с кем-то. Тем временем мужчина протиснулся в двери вагона, они захлопнулись, а я остался со своей находкой и в замешательстве.

Замешательство прервал гул вырывающегося из тоннеля поезда, уже моего. Я ринулся к дверям, протолкнулся в вагон. «Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция – Пушкинская».

Я пока совершенно не знал, что мне делать со своей находкой. Вернуть прежнему владельцу? Но как мне найти его в многомиллионном городе? Да и узнаю ли его, даже если и встречу? Что я могу сказать он нём? Среднего роста, щуплый, славянской национальности, волосы, кажется, русые. На вид лет тридцать пять, не больше. Одет обычно: джинсы, куртка. Самый заурядный. Ничем не примечателен. Такой же как я… Да и лица-то я его толком не разглядел. Нет, точно не узнаю. Может быть, при метрополитене есть какое-нибудь бюро находок? Должно же быть, по идее! Сдать туда? А где его искать? Может быть, просто отдать работникам станции?

За этими размышлениями я проехал несколько станций. В вагоне стало посвободней. Рядом освободилось место. Я сел. Путь неблизкий, мне до конечной – Девяткино.

Блокнот оказался у меня на коленях. Что у нас пока ещё делают люди, когда сидят в метро? Чёрная пухлая книжица стала манить меня к себе. Я не смог долго сопротивляться искушению. Открываю. Читаю.

Написано от руки (а от чего же ещё, это же ежедневник, его в принтер не загнать). Исписано мелким почерком. Но ничего, у меня талант разбирать почерка.

«10 сентбря 2004 г.

Я никогда не вёл дневников, и не понимал тех, кто это делает. Но сегодня, совершенно неожиданно для себя, я почувствовал громадную необходимость в этом. Будто что-то изнутри толкнуло меня. Я ощутил это физически. Природа случившегося необъяснима для меня, как и многое другое из того, что происходит со мной в последнее время. Это не помешательство. По специальности я врач-невропатолог, да и в психиатрии кое-что да смыслю, так как то, над чем я работаю в течении последних четырёх лет лежит на стыке, в том числе, и этих двух наук. Поэтому я знаю – так с ума не сходят.

Я не могу ответить себе, для чего я начал писать этот дневник. Для того чтобы разобраться в событиях странных и загадочных? Для того чтобы понять себя и действительность, которая вдруг стала для меня неизмеримо шире, чем та, которую я знал раньше? Или для того, чтобы пережить очень трудные времена, которые, совершенно определённо, ждут меня вскорости? Или от внутреннего одиночества, которое всё более овладевает мною? Я не знаю для кого я пишу этот дневник – для себя или для кого-то другого, других. Я не знаю. Но всем своим нутром чувствую, что так надо…»

Так, это дневник. Начало дневника датировано десятым сентября 2004-го. Сегодня тоже десятое сентября, только 2007-го. Случайность? Или, как говорил Булгаков: «Кирпич, батенька, просто так никому на голову не падает.» Помню, когда я впервые прочитал эту фразу, она мне как-то запала в душу, но то, что он действительно просто так не падает, я не верил, по крайней мере, до того момента, пока мне на голову не упал мой кирпич в виде этого чёрного ежедневника. Правда пока, я ещё и близко не догадывался, что это – мой кирпич. Я наугад перелистывал страницы и вчитывался в строчки, написанные мелким почерком.

Когда я выходил из вагона на «Девяткино», я уже точно знал, что не отдам чёрный блокнот никому на свете, пока не прочту его от корки до корки. Я далёк от мистики, но в тот момент у меня стало появляться странное ощущение, что эта рукопись должна была попасть именно ко мне, и именно теперь.

Что произошло со мной дальше под влиянием этой находки? Об этом я напишу потом, в самом конце. Напишу немного. Потому, что это – не так важно. Важно другое. Я понял, что моя, если хотите, миссия состоит в том, чтобы донести до вас то, что было в этой рукописи. До тех из вас, кто готов…

Я почти не правил создавшего дневник. Да и кто я такой, чтобы править. Я не литератор. Я технарь. Школьные сочинения всегда мне давались с трудом. Так что, дневник этот я просто переписал. Я убрал даты, потому-что считаю, что они не нужны, – рвут ткань. И дневник превратился в повесть. Или роман? Честно говоря, я не знаю, чем одно отличается от другого. Кое-где, я, изредка, вставлял свои добавления. Их я буду выделять косой скобкой, и ставить свои инициалы: А. Б.

Глава 1

Это моя первая осень в городе, в который я влюблён. Влюблён с детства. Я помню, как уже чуть ли не сначала весны начинал испытывать радостное предвкушение того, как я снова окажусь здесь, ведь на летние каникулы родители снова отправят меня к дяде Антону и тёте Эле в Ленинград! Но это всегда было только летом, а в конце августа нужно было неизменно возвращаться домой, в родной город. /Он, автор дневника, конечно, писал название этого города. Город этот большой, и известен всякому, но по причинам, которые откроются позднее, я счёл правильным не упоминать его названия. Поэтому там, где у автора стоит название города, я буду писать «родной город» А. Б./ Так что, наконец, я узнаю «что такое осень» питерская, неоднократно воспетая поэтами. Да и в Питере-то я тоже первый раз! Ведь приезжал ранее я не в Питер, а, простите, в Ленинград. Последний раз был тут в 1991-м. Прошло тринадцать лет. И вот мы здесь, я и Марина. Мы полны надежд, амбиций и планов. Мы приехали сюда за лучшей достойной жизнью, но, в первую очередь, мы приехали сюда за Мечтой. Знаем, поначалу будет трудно. Но мы умны, в нас кипят энергия и энтузиазм, и мы верим: всё будет хорошо! К тому же Питер, ведь это тоже родной мой город, и он поможет нам.

Как случилось, что мы оказались здесь? Быть может благодаря тому, что в приснопамятном 91-м году три президента, ни у кого не спрашивая, приняли всем известное решение в Беловежской пуще? Никто тогда не думал о последствиях, и уж подавно – о судьбе «нетитульных» наций, оставшихся в бывших Республиках бывшего Единого и Могучего. А нас начали оттуда выживать, сначала откровенно, бросая в лицо: «убирайся в свою Россию!» Потом, более «цивилизованно» – стало закрываться всё больше русских школ, делопроизводство полностью перешло на национальный язык, бабушки-пенсионерки, пытаясь заполнить квитанции, ничего не могли разобрать… С любых мало-мальски значимых должностей исчезли лица с неместнонациональными фамилиями. Мой отец, доктор наук, профессор, двенанцать лет руководил кафедрой, которую, в общем-то, сам и создал. Его сместили, и все прекрасно знали, что это только потому, что он – русский. Человек, назначенный на его место, абсолютно безграмотный в профессии, но чванливый и высокомерный, естественно, титульной нации, принадлежащий к одному из влиятельных здесь кланов, за нескопько месяцев развалил всё то, что мой отец строил и пестовал не один десяток лет. Кафедру закрыли, работы свернули. А ведь для отца это было делом жизни. Сердце его не выдержало, и в 93-м отца не стало.

Я ни в чём не виню людей местной национальности. В большинстве своём это добрые, тёплые, трудолюбивые люди, народ, с которым за долгие годы совместной жизни мы успели, во-многом, сродниться. Так что, «это не они такие, это жизнь такая». Должно быть, что-то шло сильно не так, раз теперь они к нам эдак…

«Убирайтесь в свою Россию!» Да какая она моя? Я родился здесь, на этой…ской земле, которая была частью великой, моей, страны. Моя родина – СССР. И это не лозунг, это мироощущение. Но здесь, в этой Республике – мой город, мой дом, двор моего детства, дорожки сквера вдоль набережной, по которым гулял с девчонкой, когда первый был влюблён, моя школа, мои друзья… /В авторском тексте, конечно же, стоит название той страны, бывшей советской республики, из которой прибыл наш герой. Но по тем же причинам, по которым я счёл не называть города, я не называю и страны. Там, где в авторском тексте стоит название страны, здесь стоит слово «Республика». А. Б./ Здесь родились мои родители. Дедушка с бабушкой приехали сюда молодыми, по комсомолькой путёвке, из под Тамбова в начале 30-х. Здесь мои корни. Здесь моё всё. И вот теперь я вынужден отсюда убраться…

И мы убирались. Больше повезло тем у кого была возможность перебраться в крупные города исторической родины. Тем же у кого такой возможности не было, и кто рванул отсюда в мелкие городки и деревни, подчас приходилось совсем туго. Мы, азиатские русские, другие. Мы мало пьём, много работаем, хозяйская предпринимательская жилка у многих из нас в крови. Отстраивались, обзаводились крепким хозяйством, посереди ленивой бедности и пьянства российской глубинки лихих девяностых. Это вызывало непонимание, зависть и гнев коренных братьев по крови. «Совсем охренели, куркули недобитые! Народ бедствует, а они…» Жгли дома, вырезали скот. А нам говорили: «Убирайтесь в свою азию, чурки!» Вот и получалось, что нигде мы не нужны, не на своей родине, не на исторической. И таких нас, ой, как много. Думали ли о нас, подписывающие договор в Беловежской пуще? Вопрос риторичесий. Я полагаю, что они вообще ни о ком не думали, кроме как о себе и о своей власти.

Тем временем в Родном Городе становилось всё меньше друзей. По мере того, как перестали жечь дома переселенцев, и российкие бандиты начали превращаться в депутатов, матушка-Русь потихоньку, вроде бы стала подниматься с колен. У нас же в Республике становилось всё хуже, во всех отношениях. И друзья продолжали уезжать. Семьями и по одиночке. И почти никто из них не жалел о том, что уехал. Ни о чём, кроме одного. Русские в России – другие, не такие как мы. Нет здесь тепла в отношениях между людьми, тепла к которому мы привыкли. Я слышал, что если в Москве ты зайдёшь в гости, тебе чаю далеко не всегда нальют, и это – норма. Я не верил, пока случай не представился убедиться в этом лично. Для них это норма, а для нас – дико. Не хочу жить по таким нормам. Но вот что удивительно, в Питере, в этом северном городе, люди почему-то теплее, душевнее. Они похожи на нас! По крайней мере были. Ведь я не был здесь с 91-го. Если их не выморозили девяностые, не опустошила душу эпоха потребления, пришедшая на смену голодному лихолетью, и «квартирный вопрос» не до конца испортил, то, может быть, они такими же и остались? Я очень хочу на это надеяться. Так что, если уж ехать (а ехать надо!) то, решили мы с Мариной – только в Питер. Да и мать мне говорила: «Куда ж ещё? У нас только там родственники есть, помогут хоть тебе, на первых порах.»

Ещё почему я здесь? Вот, говорят: «да что ж вы все в столицы то прётесь? Москва с Питером не резиновые! Что в провинциях врачи не нужны? Да их там не хватает! Нет же, всё вам послаще и пожирнее хочется. Задолбали!» И ведь правильно, наверное, говорят! А в институте у нас среди русскоязычных студентов так говорили: «вот резать начнут, тогда место земского врача в Мухосранске для тебя счастьем будет!» Резать не начали. Слава богу. Значит, есть возможность не бежать без штанов в первый попавшийся «Мухосранск», лишь бы приняли, а как-то спланировать свой отъезд, тщательно подготовиться.

Я родился и прожил всю свою, до нынешнего момента жизнь, в большом столичном городе. Я с детсва привык к широким проспектам, просторным скверам, огромным домам, толпам народа на улицах. Привык, когда вокруг бурлит жизнь, когда вокруг тебя продвинутая тусовка. (Эх! Где сейчас эта тусовка? Кто в Нью-йорке, кто в Сиднее, кто в Тель-Авиве, кто в Москве…Заметьте, все в стольных городах!) Жизнь в маленьком городке… Я бы не смог к этому привыкнуть.

Ну и потом, чего греха таить? Да, я хочу лучшей жизни, во всех смыслах. Хочу больше зарабатывать, лучше одеваться, хочу иметь возможность путешествовать по миру. Хочу зрелищ. Навряд ли Большой театр или Пол Маккартни приедут на гастроли в Кострому. (Ничего не имею против Костромы, но ведь не приедут!) Но самое главное – я хочу реализоваться, а у нас так повелось, что сделать это можно, зачастую, только через столицу.

Я не знаю отчего у нас так. Но вот вы можете представить себе американца, который всеми правдами и неправдами рвался бы из Сиэтла, Бостона или, скажем Чикаго, в Нью-йорк или Вашингтон, потому что в последних уровень жизни выше и перспектив больше? Или немца, перебирающегося из Гамбурга в Бонн, потому-что в первом нет ни условий, ни возможностей для роста и карьеры, как учёного, артиста или художника? Вот и я не могу представить. А у нас почему-то издревле повелось, что всё лучшее в центре, а остальное, как говорится, по остаточнму принципу… Лозунг «Если хочешь чего-то добиться – мотай в столицу» неизбывно актуален уж несколько веков. Глупо? Да! Неправильно? Ужасно! Но, есть как есть, и в наши столицы будут ехать и ехать новые люди.

Да и кто сейчас, в основной своей массе, московский и питерский люд? Это те, кто когда-то прибыл сюда из провинциального далёка за лучшей жизнью. Кто за знаниями, кто за карьрой, кто за деньгами, кто за славой, а кто за этой самой реализацией. Янковский, Абдулов, Ломоносов… Да-да, тот самый, из поморского села. Список даже самых известных личностей можно продолжать почти до бесконечности. Дрались. Пробились. Прижились. Осели. Дали корни. Стали столичными жителями, и теперь недовольно ворчат на вновь прибывающие партии: «понаехали!» Я должен реализоваться, и поэтому я приехал не в Камышин или Плещеевку, а сюда, в северную столицу России.

Звучит так, как будто оправдываюсь. Но оправдываться мне не за что, хоть я и не Ломоносов. Все имеют право на мечту.

И ещё одна причина того, что я, именно здесь. Лет с четырнадцати я мечтал стать врачом. А до этого путешественником, мореплавателем, искателем приключений. В восьмидесятые многие мальчишки мечтали о чём-то подобном. Едва ли кто-то тогда хотел быть банкиром или Президентом. А ведь в любой экспедиции, на Эверест ли, или в дебри Амазонки, нужен врач! Помните доктора Ливси из «Острова сокровищ»? Он был одним из моих любимых героев. Ведомый такими романтическими мотивами я пошёл в медицинский, хотя в семье у нас никогда не было ни одного медика.

Естественно, я бредил хирургией, ведь врач экспедиции должен уметь обращаться со скальпелем, да и вообще, нравилась мне хирургия. Но окружающая меня действительность стала возвращать меня с небес романтических мечтаний на грешную землю. На четвёртом курсе, по предложению моего преподавателя, я стал оставаться на ночные дежурства в хирургическом отделении. Это прекрасная возможность набить руку. Я начал асситировать, то есть помгать оперирующему хирургу, при аппендицитах. Аппендэктомия, наверное, самая частая ночная операция. Научился делать разрезы, накладывать швы, да и ещё много чему другому. Преподаватель мой, старый хирург – Вяткин Василий Фёдорович, был хирургом от Бога. В свои шестьдесят пять он оставался скромным младшим научным сотрудником кафедры, всего лишь кандидатом меднаук. Но то и дело, его срывали с занятий и вызывали в операционную, когда какой-нибудь маститый профессор, а то и академик местного разлива, сталкивался с каким-то сложным для него случаем. И Василь Фёдорыч брался за скальпель, в то время, как академик смиренно наблюдал за работой Мастера.

Так вот, Василь Фёдорыч говаривал мне: «Эх, Серёжа, вижу, нравится тебе это дело, но нацией ты не вышел. Русским у нас в Республике в хирургию дорога закрыта. Вот я последний на кафедре остался. А ты по больницам пройди, увидишь тогда, что ни русских, ни евреев, ни татар уже и нет среди наших хирургов. Никто тебя не продвинет, никто не поможет. А знаешь, что самое страшное? Допустим, ты всё же, каким-то чудесным образом пробился в хирургию и работаешь в клинике. Но тебе не дадут оперировать, ты будешь вечным ассистентом. И вот, представь, тебе уже сорок лет, опыта, знаний немерено, а ты стоишь с крючком в руке и наблюдаешь, как какой-нибудь молодой блатной болван местной национальности, у которого из достоинств только то, что у него есть папа с титулом и связями, больного гробит на столе. А ты ничего сделать не можешь, потому-что он – ведущий хирург, а ты просто ассистент. Вот это, действительно, страшно. Но, скорее всего, этого не произойдёт, потому что в клинику тебя здесь не пустят. Просидишь всю жизнь в травмпункте, в какой-нибудь поликлинике захолустной. А ведь ты скоро женишься, тебе семью кормить надо, а на одну зарплату поликлинического хирурга, сам знаешь, у нас это нереально. Да и к тому же, ты – способный парень, тебе науку делать надо, а не в травмпункте штаны просиживать. Так что, либо дуй в Россию, либо выбирай другую специализацию.»

Но так как «дуть в Россию» в то время я ещё не собирался, оставалось второе – выбирать себе другую дорогу в медицине. Мой выбор пал на неврологию. Не только потому, что среди кадров местной национальности быть невропатологом считалось делом непрестижным и недоходным, а сама неврология сложной и муторной, а значит, оставались возможности и для докторов нетитульной нации хоть чего-то добиться здесь, на этой стезе, а больше из-за моего друга, вернее, из-за того, что с ним случилось.

Лёшка Серпов. А просто – Серп, был моим лучшим другом, другом с детства. Вместе играли в «казаков- разбойников», вместе облазили все стройки и крыши, вместе спасались от мелких гопников с соседнего «Шанхая», дрались с козлами из «профессорского» двора. Вместе зачитывались Жюлем Верном и Джеком Лондоном, вместе мечтали о Гималаях и о путешествиях под парусами. Вместе заслушивались Битлами, Пинк Флойдом, «Машиной» и «Кино». Вместе научились бренчать на гитарах аккомпанемент, и даже, как сумели, написали рок-оперу. Вместе начали бегать за девчонками. Вместе поступили в институт, правда, я в медицинский, а Серп в политех. Вместе начали ходить по серьёзному в горы, занялись альпинизмом. У нас было столько совместных планов! Жизнь казалась нам начинающимся прекрасным приключением.

А потом Серп упал со скалы. Неудачно. Крайне неудачно. По-роковому неудачно. Перелом шейных позвонков со смещением. Полный разрыв спинного мозга в шейном отделе. Вы можете себе представить что это такое, что чувствует и переживает человек с которым это приключилось, какой становится его жизнь? Ну да я вам сейчас расскажу, как невропатолог…

Такая жизнь хуже смерти. Это то, что может произойти с человеком из того, что страшнее, чем смерть. Сразу после травмы развивается спинальный шок. Всё ваше тело, начиная от шеи, парализовано, вы полностью обездвижены. Все ваши мышцы – обмякшая каша, руки и ноги бесмощно висят, как плети. Ваше тело, ниже места повреждения, полностью теряет чувствительность. Оно мёртвое. Его просто нет. Вы когда нибудь отлёжиавали во сне руку, так, что совершенно её не чувствовали и не могли пошевелить ею? А вот теперь так чувствует, а вернее, не чувствует себя всё ваше тело. И только то место, где переломана ваша шея, мучительно-ноюще болит и напоминает вам, что вы ещё живы. Парализованы не только ваши мышцы, но и ваш кишечник, и мочевой пузырь, и ваш детородный орган. Вы не можете ни освободить кишечник, ни помочиться. Правда, вы и не чувствуете нужды в этом, вы ведь, вообще, ниже шеи ничего не чувствуете. Но если исскуственно не освобождать вас от этого содержимого, то скоро токсины из кала и мочи начнут поступать в вашу кровь, и отравление добьёт ваше и без того безжизненное тело. И смерть эта будет медленной и мучительной.

Врач скажет вам, что нужна операция, что, может быть, после удачно проведённого вмешательства, движения и чувствительность постепенно восстановятся. Но зачастую, врач знает о вашем прогнозе и до операции – он судит об этом по результатам томографии. И если он видит, что вещество спинного мозга разрушено, произошёл полный анатомический перерыв оного, то врач знает, какое будущее вас ждёт, ждёт без вариантов, но, из гуманных соображений, не говорит вам об этом. Операцию вам всё же делают, для того, чтобы не началось нагноение гематомы и не развилась инфекция в травмированном месте, а также для того, чтобы процесс не пошёл по остаткам вашего мозга выше, туда, где находятся центры связанные с дыханием, потому-что, если это случится, вы не сможете самостоятельно даже дышать.

Вот вас прооперировали. Через месяц-полтора спинальный шок проходит. Но легче вам от этого не становится – начинется стадия спинальных автоматизмов, – это когда спинной мозг начинает жить своей жизнью, в отрыве от головного. Ни движения, ни чувствительность ни на йоту не восстанавливаются, ваше тело по прежнему мёртвое. Вы по-прежнему не можете самостоятельно отправлять естественные надобности. Вам каждый день ставят клизмы и выковыривают кал (простите уж меня за такие подробности). Вам накладывают эпицистостому – постоянное отверстие в вашем мочевом пузыре, таким образом, у вас появляется дырка в животе, откуда постоянно сочится моча. Так как спинной мозг отныне живёт лишь по своим законам, ваша до сих пор расслабленная мускулатура, начинает сама собою сжиматься, скручиваясь тугим узлом. Оставшиеся без движений мышцы, быстро пожирает дистрофия. Ручки и ножки становятся тоненькими и скрюченными, развиваются контрактуры, – это когда мышечная ткань превращается в хрящь, и процесс этот необратим. Вы весь навсегда обращаетесь в высохшего скрюченного уродца. Даже несмотря на то, что вас несколько раз в день переворачивают, моют, обрабатывают вам кожу, у вас появляются пролежни и трофические язвы. Такая вот жизнь.

Но, наверное, самое ужасное начинается тогда, когда до вас начинает доходить невыносимая, адская правда: так будет до конца ваших дней. Ваша прошлая жизнь закончилась, а будущая перечёркнута. Все ваши планы, надежды, чаянья – рухнули. Вы начинаете понимать, что вы больше никогда не увидите моря, не услышите его манящего шума, никогда не поднимитесь на вершину горы, испытывая безумную усталость, перемешанную с восторгом преодоления и опьянения от высоты и грандиозности открывающихся перед вами видов, никогда более вы не пройдёте по тропке елового леса, вдыхая девственный запах хвои. Да что там море, горы и леса, вы больше никогда не потанцуете в клубе, не сходите в кино, в кафешку; вы даже не спуститесь в булочную, что у вашего подъезда! Вы больше никогда не будете ласкать женщину, и не испытаете её ласк, ведь ваше тело больше ничего не чувствует и не будет чувствовать никогда. Вы понимаете, что вы отныне – пожизненная развалина, абсолютно беспомощный овощ, жалкий кусок умирающего мяса, полностью зависящий от ухода окружающих. Вы осознаёте, какая вы обуза для своих близких. Вы видите как они вас любят, как они вам сочувствуют и стараются уменьшить ваши страдания, вы знаете, что они ни за что не позволят вам умереть и будут делать всё, чтобы как можно дольше продлить ваши дни, но от этого вам становится только ещё больней. Но самое отчаянно-гнусное состоит, наверное, в том, что от вас ничего уже не зависит. Вы не можете ни изменить своего положения, ни прекратить всё это. Вы абсолютно беспомощны. За вас всё делают другие, и они же принимают за вас все решения, в том числе и о том, жить ли вам (если это можно назвать жизнью) или умереть. Как хорошо это было показано в фильме «Море внутри»! Я увидел его совсем недавно, буквально, за день до нашего отъезда в Питер. Там главный герой, в исполнении Хавьера Бардема, так же как и Серп, неудачно нырнул (только он в море, а Лёшка со скалы на камни). И смыслом его жизни на долгие годы, стала борьба за право добровольно уйти из неё.

По-моему, такая жизнь – и есть ад. Настоящий, без кавычек. Ведь, что такое ад в христианском понимании? Это вечные страдания, без всякой надежды на их прекращение. Так чем же тогда отличается от ада жизнь человека попавшего в такое положение? Он ещё не умер, но уже в аду.