– Дык это… Ответил, кажись…
– А, да, на счёт баранов. Есть они у вас, есть… Ладно, три.
Толька крутнул головой, словно ослышался, и улыбка расплылась по его веснушчатому лицу. Пронесло!..
Его пронесло. Ему повезло. А тут, куда занесло?.. Соседи мои перешептывались, посмеивались, и мне казалось, что это они надо мной. Тут опять Баранцев ткнул меня в бок не то пальцем, не ручкой и ехидненько прошипел:
– Ну как, вылупился, ха-ха? Художник от слова худо…
Я наотмашь махнул кулаком и, к сожалению, промахнулся. Олег успел пригнуть голову. Но всё равно схлопотал. От испуга наклон сделал, видимо, резко и низко, и гулко ударился об угол парты лбом. Бум!.. И вскрикнул.
Анна Павловна подняла голову.
– Что там?
Почесывая лоб, Олег простонал:
– Этот, шаржист… кулаками машется.
– Вот как? Этого ещё не хватало! – возмутилась учительница. – Он домашется…
Но Жулан пояснил:
– Баран сам лбом парту боднул.
В классе было засмеялись. Но Анна Павловна прервала шум.
– Довольно! Всем молчать! – хлопнула по столу ладонью.
Анна Павловна спрашивать больше никого не стала. Объясняла новый материал. Вернее, как всегда, читала его по учебнику. Я не слушал, да и не до того мне было. Я сидел, опустив голову. После перенесенного волнения, в груди что-то сильно сжимало, покалывало, и по всему телу растекалась какая-то противная слабость. Я дышал, казалось, горячим паром, а спину продирал мороз.
Наконец прозвенел звонок. За минуту до него Анна Павловна уже стояла у стола, обутая в туфли. Ей оставалось взять классный журнал, учебник и…
– Урок окончен. Беляев, марш за мной! – и подать команду, а мне её выполнить.
На моё счастье директора школы не было. Она, видимо, ещё не вернулась с урока. В учительской была одна Марта Аполлоновна.
– Вот, Марта Аполлоновна, полюбуйтесь, – сказала Анна Павловна торжественно, пропуская меня в двери. – Ваш художник… прикладывает руку не только к листам блокнота и ватмана, но и с успехом практикует на холстах. Мелом или известью измазал портреты пролетарских вождей! Карла Маркса и Фридриха Энгельса! А! Каково?.. Это же скандал! Какой позор для школы! Что скажут в гороно? Да что в гороно – в райкоме партии! А не дай Бог, до обкома дойдёт?.. Это ж, по большому счету, скандал на всю страну! – с пафосом говорила Анна Павловна.
– Спокойно, Анна Павловна, – услышал я почти незнакомый мне голос. – Володя, как это?.. – спросила Марта Аполлоновна
В их диалог мне вступать было бесполезно.
– А что тут непонятного? Молодой человек оригинальничает, – продолжала Анна Павловна, не давая мне рта раскрыть. – Что ему бумага, его тянет к холстам! До чего докатились, варначьё.
Меня как будто портфелем ударил кто-то по голове, пол закачался.
Марта Аполлоновна не стала дальше слушать Тритона. Подошла ко мне и подтолкнула к двери.
– Пошли в класс.
Мы вышли. Учительница шла впереди меня на полшага. Шла быстро, твёрдо. При каждом стуке каблучков туфель её волнистые тёмно-русые волосы вздрагивали, и руки энергично двигались. Она бежала как на несчастье, как на беду – серьёзность положения она, видимо, уловила сразу же. Я за ней едва поспевал на одеревеневших ногах. Кажется, я стал острее улавливать ситуацию.
Выйдя из учительской, у меня мелькнула спасительная мысль – сбежать! Завернуть в другой коридор, там – на лестницу, там – в раздевалку, а там… поминай, как звали. Пусть потом ищут-свищут. Убегу к Николаю Петровичу, расскажу ему всё и у него же спрячусь. Он – человек! Он поймёт, он – не Тритон! А потом на какой-нибудь поезд и – на Дальний Восток, к рыбакам…
Идея была превосходной своевременной. Я даже приотстал от учительницы, влекомый первым импульсом этой мысли. Но… Но, представив далёкие берега, а дома, одиноко страдающую маму – Дальний Восток отпал. Тут же отпал вариант с Николаем Петровичем. Зачем ему мои проблемы?
Я тогда рассудил примерно так: он хороший человек и может по-отечески пожалеть, помочь… Но, а что, разве у хорошего человека больше нет других дел, как подтирать нюни хлюпикам? Он и без того все дни в хлопотах, тратит драгоценное время на пробивание выставок, экспозиций и пр.пр. дела, мешающие его творчеству, работе. Правда, он мне о своих трудностях никогда не рассказывал, но я догадывался и по разговорам по телефону, и из посещения его мастерской незнакомых мне людей. Часто можно было слышать: "Столкнул… Пролетел… Включили…" Когда же ему что-то не удавалось, он был угрюмым и даже выпившим.
И я ещё тут:
– Здравствуйте, товарищ хороший человек! Это я, маменькин сынок…
Да и с какой стати бежать? В чём я виноват?.. За собой вины я не чувствовал. Не доходила она до меня, не осознавалась. Угнетала какая-то нелепость, глупость, в которой я увязал, запутывался, как в паутине. И чем дальше, тем больше.
Толпа в классе, с появлением классного руководителя, несколько приутихла. Марта Аполлоновна, войдя в класс, посмотрела на портреты и, чуть замедлив шаг, прошла к учительскому столу.
Я с опущенной головой поплёлся к своей парте.
– Ну и как? – хихикнул сзади Баранцев.
Так и подмывало этому барану рога поотшибать!.. Я не ответил.
Подошёл Латыпов. Спросил:
– Что там?
Я дернул плечом; дескать, сейчас узнаешь. Говорить не хотелось, хотелось расплакаться. Я закусил губу.
Марта Аполлоновна, средних лет, невысокая, круглолицая, мягкосердечная и уважаема классом, да и не только. Она никогда не кричала на нас, даже в случаях, из ряда вон выходящих. Учительница обычно продолжительно смотрела на ученика, и в этом взгляде было нечто, что приводило того в смятение. И если с другими учителями ученики могли себе позволить спор за выставленный балл или с чем-то не соглашаться, то её оценка была вне всяких обсуждений. На её уроках стояла тишина, и было всегда интересно.
Сейчас Марта Аполлоновна стояла у стола, видимо, собираясь с мыслями. От её лица отлила кровь, глаза потемнели. Она была ошеломлена: то ли случившимся; то ли по причинам, нами ещё не осознаваемые своими последствиями.
Несмотря на пережитое, на мрачные мысли, толкавшие меня на глупости – под крылышко к Николаю Петровичу, на далекие путешествия – по выходе из учительской, я почувствовал себя всё-таки легче. Эта перемена во мне произошла, видимо, в тот момент, как только я увидел Марту Аполлоновну. Уже одно её присутствие подействовало на меня успокаивающе, ободряюще.
И сейчас в классе я, несколько успокоившись, невольно улыбнулся. Видимо, это был подсознательный, благодарный ответ на её участие. Но улыбка получилась не к месту, для ребят непонятной, и потому больше походила на идиотскую усмешку. По крайней мере, её, видимо, так расценил Генка – он сунул мне под ребра кулаком. Дескать, смешно дураку, что рот на боку! Его кулачок был поувесистей Баранцева, и я задохнулся.
– Володя, так что же произошло с портретами? – спросила Марта Аполлоновна.
Кулак Латыпова сосредоточил моё внимание.
Я прокашлялся, Генке тоже показал кулак.
– Я, Марта Аполловна, пришёл в класс, когда никого не было. Сел за парту… Потом глянул на портреты и… – хотел было сказать "и расхохотался", но отчего-то сдержался.
С детства, если не с младенчества, каждый из нас хорошо помнит, чьи портреты нас постоянно окружали. Мы меньше видели фотографии своих дедушек и бабушек, пап и мам, нежели вождей: Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Ленина, Сталина и прочих вождей помельче. Их портретами были завешаны стены детских садов, школ, Домов пионеров. Каждый из нас на всю жизнь запомнил их серьёзные лики. А что касается нашей семьи, особенно мамы, то она готова была молиться на них, как на иконы. Может, она это и делала втайне. В ней присутствовало какое-то раболепное преклонение перед ними, видимо, доставшееся ей по наследству от отца, в прошлом председателя колхоза, так и ушедшего в небытие под знаменами этих вождей.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
