Двенадцать полнолуний

Яна Никитина плохо помнила своих родителей. Они уехали в Америку летом 1993 года, когда ей было всего восемь лет, и она окончила второй класс. Конечно, остались яркие вспышки, которые ассоциировались у нее с понятием "детство", когда родители водили ее по воскресеньям в парк, где всегда было солнечно, ярко, звучала музыка, кружились карусели, и Яна могла кататься на них бесконечно. У нее была подружка Маруся, но та каталась максимум один раз, а потом долго жаловалась, что у нее кружится голова, и Марусина мама отводила ее в тень, где давала воды и заботливо что-то расспрашивала. Яна же могла кататься целый день, если бы ей разрешили. Хотя, надо сказать, мама Неля разрешала ей много. Яна каталась, а она стояла далеко внизу, яркая и красивая, самая лучшая мама из всех, и Яна радостно махала ей рукой. А та махала в ответ. И Яна оборачивалась на других детей, что неслись по кругу, чтобы убедиться, что они видят, какая красивая у нее мама! Мама Неля тут же кричала, меняя безмятежное выражение лица на озабоченное, сквозь музыку и шум толпы:

– Не вертись, держись крепче!

Яна послушно сжимала цепочки на каруселях, которые так и назывались смешно "цепочные", болтала ногами и кричала в ответ:

– Держусь!

Не переживай, мама! Я ни в коем случае не хочу тебя расстроить! Она неслась навстречу солнцу, голубому небу, зеленой листве и ей казалось, что в эти моменты нет девочки счастливее на свете.

А потом они шли к фонтану, где катали на пони и продавали сахарную вату. Яна любила вату, а еще больше любила наблюдать за процессом ее создания – это же волшебство и чудо, когда буквально из ничего появляется огромная, белая, вкусная и сладкая вата!

– Давай отойдем в тень, а то она быстро растает! – говорила мама Неля и Яна послушно шла в тень, усаживалась на скамейку, где обязательно общались какие-нибудь бабушки, и осторожно ела вату, обкусывая со всех сторон.

– Ишь ты аккуратная! Молодец! – обязательно говорил кто-нибудь из бабушек. Яне нравилась эта похвала, она действительно ела так, что на руках и щеках не оставалось липких пятен, как на других детях и ее обязательно хвалили за это.

– Я все равно потом помою руки в колонке на всякий случай, чтобы платье не запачкать, – серьезно отвечала Яна, не отрываясь от процесса поедания – как же вкусно!

– Девочка есть девочка, – кивал кто-нибудь из бабушек, – Не то, что наш разбойник!

– Девочки тоже разные! – вступала другая и приводила пример какой-нибудь разбойницы-егозы. Диалог этот повторялся каждый раз, хотя бабушки на лавочках случались разные, но, казалось, что у всех них были мальчики и девочки, которые непременно перепачкались бы ватой с головы до ног. Доев, Яна спрыгивала со скамейки, говорила "до свидания" и они с мамой шли к колонке, где была чистая вода, и можно было помыть руки и даже попить. Попить было непременным ритуалом, даже если не очень хотелось. А какой вкусной казалась эта вода!

– Не глотай быстро, она холодная! – предупреждала мама. Яна снова кивала. Она знала это и пила маленькими глоточками, но все равно была благодарна маме, которая ее предупреждает, значит, заботится и любит. Об этом тоже бабушки на лавочке говорили, Яна слышала. Ее мама не только красивая, но и заботливая, самая лучшая на свете. А потом Яна и мама шли к пони. Аккуратная Яна – платья с воланами и вышивкой, белые гольфы, босоножки или туфельки – стояла чуть поодаль, не решаясь подойти к маленькой лошадке, которая, впрочем, в то время совсем не казалась ей маленькой.

– Будешь кататься? – иногда спрашивала мама, заранее зная ответ.

– Неа, – Яна морщила свой хорошенький носик, усеянный веснушками, и трясла рыжими кудрями, – Боюсь испачкаться. А мне нельзя. Я же принцесса!

– На ней попона и не такая уж она грязная, принцесса ты моя привередливая, – от души смеялась мама, звонко, будто не мама, а такая же девочка, как Яна, только чуть постарше, – Точно не хочешь?

Яна качала головой, и они шли дальше. Кормили уток на речке, ели пирожные и пили газировку в летнем кафе, а мама вздыхала.

– Столько сладкого сегодня! Всю неделю конфет не дам!

Яна аккуратно откусывала от корзиночки и вздыхала – нет так нет, зато выходные – настоящий праздник! Она и конфеты-то не очень любит, только красивые фантики, их Яна тщательно разглаживала, складывала в коробку из-под печенья, время от времени бережно доставала и перебирала с огромным удовольствием.

Иногда они ходили в зоопарк, который ассоциировался у Яны с вечным праздником, и там тоже продавалась сахарная вата. Наверное, в парк и на прогулки девочка ходила не только с мамой, но и с папой, но папа почему-то не запомнился. И уж точно они гуляли не только летом, но и зимой, а также слякотной ленинградской осенью и в пасмурные дни, но память четко оставила в сознании Яны исключительно солнце, зелень и голубое небо, которых в Ленинграде, а потом уже снова Петербурге было на самом деле так мало!

Яна помнила свои красивые платья – много, много, она меняла их в сад каждый день. Два дня подряд в одном и том же платье? Ни за что! Платья помнила, а сад не помнила совсем. Разве что эпизод, когда мама в три года привела Яну в первый раз и во время танцевального часа от нее потребовали поменять туфельки на чешки.

– Ни за что! – плакала тогда Яна, буквально рыдала, сидя на полу у своего шкафчика и не давая снять с себя туфли – чешки были такими некрасивыми! Кажется, потом ее все-таки убедили, но уже позже, долгое время Яна занималась в туфлях, вопреки всем правилам. А еще она любила уходить во время прогулки в самый заброшенный домик на территории садика, чтобы играть там в одиночестве. Яне было скучно среди сверстников, а одной, в своем придуманном мире, очень хорошо.

Образ папы ассоциировался у Яны почему-то с зимой. Она ходила в дом пионеров, что располагался в Аничковом дворце, на танцы, а мама Неля ждала ее внизу. Но часто, когда они выходили одетые, им навстречу шел папа. Яна знала, что так будет, однако каждый раз удивлялась, визжала, бежала к нему, бросалась на шею и радостно смеялась. Папа кружил ее, перед глазами мелькали огромные елки с заснеженными лапами, а где-то там, далеко-далеко наверху было темное ленинградское небо. Они шли по Аничкову мосту, сворачивали на Рубинштейна, проходили мимо дома, где когда-то жил Достоевский, и они с папой рассеяно смотрели на окна, будто он мог там появиться сейчас и запросто помахать рукой. Яна спрашивала, кто это и слышала в ответ, что писатель, но ей читать его рано, чуть позже, в старшей школе, она обязательно познакомится с его творчеством. Яна обижалась – она бегло умела читать с четырех лет, неужели не осилит? Однажды, оставшись в комнате одна, подвинула стул к книжному шкафу и довольно быстро нашла целую полку с произведениями Достоевского. Девочка вытащила книгу наугад, полистала и, ничего не поняв, поставила обратно. Мама была права, надо подождать, пока она станет старше.

Улица Достоевского, где жила семья Никитиных была одна из самых мрачных в Ленинграде, но Яна очень любила возвращаться сюда темными зимними вечерами, между папой и мамой, держа их обоих за руки, крепко-крепко. С ними ей было совсем не страшно.

Еще она помнила, как стояла с мамой в очереди в детский мир, где выбросили – какое смешное слово «выбросили» – немецких пупсов. Яна всегда представляла себе, что выбросили – это сложили в коробки и выставили на улицу за ненадобностью, хотя, конечно, в силу специфики того времени знала, что значит в продажу поступил какой-то ценный товар и надо как можно быстрее пойти и постараться купить его. А еще обязательно будет очередь. Стоять в очереди было интересно – Яна любила слушать взрослые разговоры, а там все непрерывно общались. Только девочка переживала – достанется ли им кукла, ведь сколько народу собралось! Кто-то из начала очереди передал, что кукол будет всего двадцать и люди недовольно зашевелились, а Яна отошла в сторону и пересчитала стоявших. Народ двигался, кто-то был с детьми, некоторые по двое, Яна сбивалась, но все равно каждый раз получалось больше двадцати. Она украдкой вздыхала и возвращалась к маме. Эта кукла была ее мечтой, поэтому у кого-то, сама не зная у кого, Яна мысленно просила "пожалуйста, пожалуйста, пусть нам достанется! Всего одна!" И кукла действительно досталась и им и тем, кто стоял после, видимо, их было все-таки больше двадцати. Яна взяла ее в руки и уже не отпускала ни на миг:

– Это мой ребеночек. Мальчик, – заявила она.

– Почему мальчик? – удивилась мама Неля, – Обычно играют в девочек – платьица, рюшечки, бантики.

– Мне не нравятся девочки, – серьезно ответила Яна, а мама снова расхохоталась и почему-то сказала.

– Может, ты и права, мальчики – это хорошо. Хотя ты у меня девочка, и я тебя очень люблю!

Яна важно кивнула и прижалась к маме. Она очень-очень любила ее и иногда ночью просыпалась со страшной мыслью, что с мамой может что-то случиться. Она слышала истории о том, как умирали молодые женщины, например, одна мамина знакомая разбилась в такси, накануне свадьбы. Подумать только! Ее хоронили в свадебном платье. Все это мама Неля рассказала, конечно, не Яне, а соседке снизу, с которой оставляли четырехлетнюю девочку, пока родители были на похоронах. Но Яна все прекрасно слышала и поняла. Ей никто никогда не говорил про смерть и не объяснял про нее, но она откуда-то знала, что это непоправимо и необратимо. Значит, мамина подруга, которая собиралась замуж, больше никогда не вернется и свадьбы не будет. Яна тихо играла в углу под присмотром соседки и пыталась представить себе несостоявшуюся невесту в платье и фате в гробу и даже досадовала на маму – почему та не взяла ее на похороны? Яна вела бы себя исключительно хорошо и тихо, она же все понимает! Все же любопытство в таком возрасте способно пересилить любой страх на свете.

Так что молодые женщины умирали, и гипотетически мама могла умереть тоже. Яна не думала об этом часто, но, порой, страх накатывал на нее с огромной силой, разливался по всему телу липким потом и когтями сжимал что-то в груди, наверное, сердце. Обычно это случалось ночью, Яна садилась в своей постели и начинала бояться. Будить маму она не решалась – та спала в соседней комнате, поэтому немного посидев и слегка замерзнув, Яна забиралась под одеяло и пыталась уснуть. А утром все куда-то уходило, будто и не было.

Однажды, проснувшись от своих страхов, Яна заметила под дверью полоску света, видимо, родители не спали. Был конец августа, скоро девочке предстояло пойти во второй класс, но еще в первом она просыпалась сама под звуки будильника, который специально для нее купила мама. Будильник стоял около кровати, и Яна даже соскучилась по его звону и считала дни до начала учебных занятий. Проснувшись, девочка включила свет и взглянула на время – почти три часа ночи. Почему же не спят родители? Босиком, на цыпочках, она вышла в коридор – мама и папа сидели в кухне, Яна замерла на углу и прислушалась.

– … абсолютно ничего не изменится еще много-много лет, – говорила мама Неля, – А может и вообще никогда, вся история России тому подтверждение. Будущего нет, врачам и учителям столько месяцев не платят зарплату, как это возможно? А потом говорят, что мы берем взятки. Чем? Шоколадками?

– Эх, надо было учиться что-то делать руками, а не на инженера пять лет, – усмехался в ответ папа, – При любом режиме пригодилось бы. Да и в Америке нелишним будет.

– И так не пропадем, – быстро сказала мама.

Яна почувствовала дым сигарет и удивилась – родители никогда не курили! Во всяком случае, она этого не видела. Они заговорили об Америке, о каких-то знакомых, которые работают там то ли водителями, то ли кем-то в ресторане и получают огромные деньги, как мама врачом в Ленинграде за целый год или даже больше. Мама Неля была педиатром и лечила детишек. Яна считала, что у нее очень хорошая работа и тоже мечтала однажды надеть белый халат, правда никому еще о своих планах еще не сообщала. Яна любила приходить к маме на работу в ее кабинет, перебирать инструменты, сидеть за столом, листать какие-то тетради. А сколько интересного висело на стенах там! Разные плакаты, яркие рисунки и даже игрушки стояли на полках, ведь мама была детским врачом. Благодаря ей, Яна совсем не боялась ходить в поликлиники – а чего бояться, если она тут всех знает и ее угощают шоколадками. Особенно интересно Яне было в кабинете у стоматолога – сколько же тут всего! Яна играет дома в стоматолога со своими игрушками, хотя хочет быть педиатром, как мама. А тут мама почему-то говорит, что ее работа плохая, неблагодарная, а почему – Яна не понимает. Ведь еще недавно все было так хорошо!

Но что-то изменилось. Родители ходили напряженные и почти каждую ночь сидели на кухне, а один раз мама Неля рассеянно курила при Яне, чего раньше никогда не было. Яна сделала вид, что не заметила, хотя удивилась, а в сердце поселилась тревога. Она старательно делала уроки – наконец-то начались школьные занятия – выводила буквы и цифры, решала примеры, писала предложения, а сама тревожно прислушивалась к голосам с кухни – о чем там сейчас говорят ее родители?

В октябре мама неожиданно повеселела. Папа, кажется, не изменился, а вот она сияла, ходила по дому, что-то напевала и без конца тискала и обнимала Яну. Девочка радовалась, но стеснялась спросить, что стало причиной резкой смены маминого настроения. Она еще пару раз попыталась подслушать разговоры, но родители вели беседы о чем-то общем, правда, все больше про Америку. Стоять долго в темном коридоре было тяжело, у Яны замерзали ноги, а тапки она не надевала специально, чтобы ступать как можно тише. Девочка возвращалась в постель, пыталась заснуть, ворочалась и не по-детски вздыхала, словно предчувствовала близкие перемены. Перемены случились, и жизнь Яны никогда больше не была прежней.

Спустя полгода, летом, родители улетели в Америку, а Яну было решено оставить с бабушкой. Услышав об этом в первый раз, девочка разрыдалась.

– Почему, ну почему, мамочка? Я буду хорошо себя вести! Не оставляйте меня здесь, пожалуйста!

Мама Неля побелела и крепко прижала к себе Яну – она не ожидала, что ее послушная дочка, которая всегда делает то, что ей велят, не согласится с этим решением.

– Яночка, но это же совсем ненадолго! Мы подаем документы на визу и шансы, что нам ее откроют – очень низкие! Ты понимаешь, что такое низкие шансы? Я объясняла тебе.

Яна кивнула, продолжая сидеть, уткнувшись носом в мамино теплое плечо, которое так приятно пахло какими-то очень сладкими духами. Она знала, что такое шансы, но не знала, что такое виза, представляя это себе крайне смутно.

– … если здесь останешься ты, то нам откроют визу, ты будешь гарантией того, что мы вернемся и не останемся в Америке насовсем.

– Вы вернетесь? – Яна с надеждой всматривалась в мамино лицо. Та побледнела еще больше, а карие глаза сделались совсем черными. Яна не стала спрашивать, что такое гарантия, она услышала лишь «мы вернемся» и очень хотела, чтобы мама немедленно и горячо заверила ее в этом. Но мамино выражение лица говорило об обратном, и Яна снова уткнулась ей в плечо.

– Яночка, доченька, не надо плакать! Мы не вернемся, в этой стране абсолютно нечего делать, ты вырастешь и поймешь это! Ты будешь благодарна, что мы увезли тебя отсюда! – сбивчиво говорила мама, будто Яна была совсем взрослой и могла все понимать, – Мы не вернемся, это ты приедешь к нам очень скоро, оглянуться не успеешь! А пока поживешь у бабушки Гали.

– В деревне? – Яна снова пытливо посмотрела в лицо маме, – Или бабушка будет жить здесь, в нашей квартире и присматривать за мной?

Мама беспомощно всхлипнула, а Яна слезла с ее колен и отошла к окну, которое выходило во двор – такой привычный и родной! Одно дело уехать с родителями в сказочную Америку, про которую столько разговоров, а совсем другое отправиться к бабушке в деревню. Это уже слишком!

– Бабушка не может уехать из деревни и бросить свое хозяйство, огород.

– Но огород бывает летом! – возразила Яна, глядя на маму с укором, – Зимой мы можем жить здесь! И как я буду ходить в школу? Мне придется каждый день ездить сюда?

– Нет, ты будешь ходить в школу в деревне, там очень хорошая школа! Бабушка раньше была там учительницей, она всех знает, все тебе подскажет и поможет с уроками.

– Мамочка, нет, нет! – Яна с ревом бросилась к матери, опустилась на колени и заглянула ей в глаза, – Я не хочу ходить в другую школу, мне нравится моя школа! И ведь я все равно поеду к вам, зачем мне начинать ходить в школу в деревне? Я буду читать, писать и решать примеры дома, но можно я не буду ходить туда?

Яна была готова пойти на компромисс – пусть родители уедут, а она будет жить у бабушки в деревне, но новая школа, вместо привычной в Графском переулке, пугала ее невероятно.

– Мамочка! – Яна молитвенно сложила руки, чувствуя, понимая, догадываясь, что от этого ничего не изменится. Ее красивая, веселая и любящая мамочка все равно сейчас скажет, что они уедут, Яна поедет в деревню к бабушке и там ей придется пойти в другую школу.

– Не бойся, доченька, – мама гладила Яну по голове и тоже плакала, – Это хорошая школа, я там училась. После городской тебе будет очень-очень легко, и ты станешь отличницей, вот увидишь! Мы заберем тебя, как можно скорее, но пока тебе обязательно надо ходить в школу. Ты же понимаешь.

Мама говорила еще много слов, но Яна находилась будто в тумане, не слушая ее. Каким-то образом она оказалась у мамы на коленях, снова сидела, уткнувшись в ее плечо, и вдыхала аромат духов, сладких и немного, самую малость резких, каких-то тревожных.

Спустя много лет, бродя по Дьюти-Фри нью-йоркского аэропорта, Яна заглянула в парфюмерный магазин. К тому времени у нее была приличная коллекция всевозможных духов – под настроение, повод и даже под одежду, но перед каждым полетом она неизменно оказывалась возле полок с красивыми коробочками и нюхала разные ароматы наугад, прыскала на специальные бумажки, брала их с собой и покупала потом то, что особенно полюбилось. Яна взяла очередную бумажку, прыснула на нее взятыми с полки духами и неожиданно почувствовала, как к горлу подступает комок. В чем дело? Какой-то резкий запах, духи не в ее вкусе, но почему такая странная реакция?

– Это Опиум, ретро-аромат, в ретро-упаковке, – защебетала миниатюрная глянцевая продавщица, оказавшаяся рядом с Яной.

Опиум. Яна взглянула на коробку – точно такая же стояла в их прихожей, на полочке у зеркала, давно-давно, в другой жизни. А этот аромат долго витал в коридоре, когда мама уходила.

– Очень стойкий запах! – продолжала продавец, заученно улыбаясь.

А еще этот аромат был в мамином кабинете в поликлинике. И главное, его так хорошо запомнила Яна, когда плакала в тот памятный день у нее на плече. Опиум.

– Извините, – пробормотала Яна, не в силах бороться с подступающими слезами и выбежала вон из магазина. Продавщица недоуменно посмотрела ей вслед, пожала плечами и поправила коробочку на полке. Яна быстрым шагом дошла до бара «кофе и двойную порцию виски, пожалуйста!» – на английском обратилась она к бармену. Тот серьезно кивнул, но все равно все напутал. И вдруг все стало не так. Господи, как она ненавидит Америку! Какого черта она тут?

– Это двойной кофе, а я просила двойную порцию виски!

– Виски в кофе.

– Двойную порцию виски! Не надо в кофе. Налейте отдельно.

Яна понимала, что ведет себя, как истеричка, избалованная русская туристка, но никак не могла успокоиться. Бармен недоуменно косился на нее, Яна пересела от барной стойки за столик в самом углу, залпом выпила виски и поймала себя на мысли, что до сих пор держит в руках ту самую бумажку из парфюмерного магазина. Понюхала снова. Слезы закапали в кофе, Яна больше не могла себя сдерживать. Боль, обида, сплошное «почему? Кому стало лучше? За что она сейчас может сказать спасибо?» Она уже давным-давно не общалась с родителями, разве что формально. У нее фактически нет их, с тех самых пор, как мама объявила, что они уезжают в Америку без нее. И тот день для Яны имеет терпкий запах Опиума. Она залпом выпила кофе, поморщилась и решительно отбросила пробник. И почему эти неприятные, резкие духи когда-то казались ей сладкими?

Но это было много позже, а пока Яна с ужасом ждала дня отъезда и каждый раз надеялась, что быть может родители передумают или им не откроют ту самую визу, за которую так сильно переживает мама. Прошел октябрь, наступил ноябрь, затем декабрь и подготовка к Новому году, а ничего не менялось. Яна тайно радовалась и решила, что ее просьбы дошли до кого-то там наверху, родители останутся с ней и все обязательно наладится! Она уговорила маму поставить елку в начале декабря, и мама не спорила с ней, просто достала елку и большую коробку игрушек, укрытых дождиком и мишурой. Вместе они наряжали елку, Яна радовалась каждой игрушке, будто видела ее впервые, осторожно обтирала тряпочкой, любовалась и вешала на ветку или давала маме, чтобы повесила та. Этот вечер Яна запомнила до мельчайших деталей и, спустя годы, зажмурившись, могла представить подробнейшим образом каждую игрушку, или почти каждую. Все они были удивительными, неповторимыми и скорее всего, отлично сохранились в их квартире на улице Достоевского. Скорее всего, потому что Яна не знала точно, она так и не смогла залезть в коробку, где они хранились и посмотреть, хотя неоднократно собиралась. Да и зачем? Она и так их помнила. Уже позже, в Америке Яна покупала разные игрушки и наряжала елку в каком-нибудь стиле – белая или под Тиффани, а потом она увлеклась коллекционированием балерин и наряжала ее балеринами. Находила игрушки в разных городах на барахолках, бог знает каких годов – неповторимые, дышащие историей, из Италии, Франции, но при этом таких красивых, как в детстве, ей не попадалось больше никогда. Возможно, игрушки были не такие уж красивые и многое из того памятного вечера Яна себе нафантазировала. В одной книге афоризмов она прочитала, что «ностальгия – это желание вернуть то, чего у нас никогда не было» и была отчасти согласна с этим утверждением. Счастье редко бывает абсолютным в тот момент, когда оно происходит. Но, оглядываясь назад, мы не помним боли, сомнений, ссор или всего того негативного, что наверняка присутствовало и что за годы стерла услужливая память, оставив лишь тепло маминой улыбки, ее проворные руки с длинными пальцами, которые вешали на елку самые красивые игрушки на свете. Да и Нового года с родителями больше не было, ни разу.

Праздник встретили с друзьями, салатом оливье, собственноручно испеченным мамой Нелей тортом и телевизором. В полночь все поздравляли друг друга, чокались советским шампанским, зажигали бенгальские огни и желали всего самого хорошего в новом, 1993 году. Яне кто-то сунул в руку бенгальский огонь, и девочка поморщилась – она почему-то их боялась, считая, что огненные брызги обжигают руки. И хотя родители говорили, что это не так, Яна чувствовала, что обжигают!

– А нам все-таки открыли визу! – неожиданно сказала мама Неля, радостно улыбаясь, будто не собиралась говорить, но не смогла сдержаться. Яна подняла на нее глаза и замерла. Все вокруг потонуло в криках друзей «ура, поздравляем! Молодцы, ребята, добились своего!» Яна стояла рядом с мамой, оглушенная, не заметившая как бенгальский огонь догорел до конца и, кажется, действительно не обжег ей руку.

Пока друзья обнимались с родителями и выспрашивали подробности, Яна проскользнула на кухню, никем не замеченная, встала коленями на стул и прижалась лбом к стеклу. Во двор начали постепенно выходить люди, веселье продолжалось уже на улице – галдели дети, громко разговаривали взрослые, звуки музыки и оживленные голоса раздавались из их гостиной, которая одновременно служила спальней родителям. И только Яна была будто чужая на этом празднике. Она вгляделась в свое отражение в окне – рыжие кудри по плечам, яркий бант, розовое платье с пышными рукавами и вышивкой, а на подол мама пришила мишуру – очень красиво и празднично. Только настроение совсем непраздничное. Яна запомнила этот Новый год на всю жизнь. Тем более, спустя много лет, ей было уже целых двадцать пять, у нее был похожий Новый год со своим мужем Алексом, в Париже, в ресторане дорогого отеля, где они остановились. На Яне было роскошное черное платье, с глубоким декольте, приталенное, короткое, но с рукавами, чтобы не выглядеть слишком вызывающе. Платье сидело идеально, а Яна ощущала себя так, будто на ней не было надето ничего, а это признак того, что наряд действительно дорогой и хороший. И кудри по плечам. И туфли Джимми Чу – она купила их в Нью-Йорке на распродаже. Алекс сидел и улыбался, он был доволен – вывез русскую Золушку в Париж, в самый шик и блеск, в новогоднюю ночь. Хотя Алекс тоже был русским – Александр, Саша. Но, кажется, Сашей Яна так ни разу его и не назвала – серьезный, рассудительный и немного занудный Алекс просто не мог быть Сашей. Но он не виноват, он двадцать лет жил в Америке, переехав туда еще школьником.