Максим
Тот в изумлении протянул пестренькой птичке хрустящий кусочек, но скворец, испуганный этим движением, взвился ввысь и скоро вновь устроился на прежнем месте.
– Видишь, даже птицы не едят этой гадости, – все так же, не открывая глаз, прокомментировал Макс.
– А еще раз можешь? – не обращая внимания на антирекламу, спросил Хома.
– Что? – не понял собеседник.
– Ну, это… приказать, чтобы прилетела.
– Не-е, это она сама, – ответил подросток, вновь погружаясь в негу.
Хома ехидно покачал головой, типа «знаем-знаем», но спорить не стал и замолчал, пялясь по сторонам и хрустя так не понравившимся скворцу угощением.
Максим же в это время вбирал в себя солнечную энергию. Он чувствовал, что солнце быстрее всего восстанавливает его силы, что он здоров, что слабость вызвана только опытами по целительству и что для быстрого восстановления ему необходимы солнечные лучи. Очень легко думалось, и подросток вновь попробовал сделать выводы. Во-первых, этот неожиданный дар. В принципе, он может сейчас пойти к профессору и продемонстрировать это на новых или старых безнадежных больных. Он представил себе эту картинку. Изумление, слава… Слава? Запрут и будут исследовать. А потом толпы больных начнут приставать. Он вспомнил, как объявился в городе некий «святой», и его сразу же окружила толпа больных и калек.
«Им то всем хорошо исцелять, – с досадой подумал юноша. – А тут одного вылечить – такая боль. Потом все равно скажут, что самозванец. Или запрут особо приблатненных исцелять. Нет. Не хочу! Буду молчать. А там – посмотрим», – принял он окончательное решение.
Подросток открыл глаза и осмотрелся, наконец, вокруг. Действительно, больница была помещена в бывшем дворце, или поместье, или замке. Пышное, но запущенное здание летом наверняка утопало в зелени каштанов. Но сейчас на вековых деревьях только-только проклюнулись листочки. Старое здание, как и Максим, сейчас лениво грелось в лучах весеннего солнца.
Юноша вдруг отчетливо понял, что выздоровел. Ему хотелось общаться с друзьями, читать интересные книги, болтаться по вечерам по городку, тайком пробираться на аэродром и… пойти на уроки! Последнее желание было настолько удивительным, что он даже потряс головой. Может, он все-таки болен? Нет, его нестерпимо потянуло на занятия. Какое-то сладостное предчувствие новых чудес манило его, и юноша решительно поднялся со скамейки.
– Пора! – сообщил он сам себе, но был неправильно понят Хомой.
– Если боишься простудиться, то иди. Я еще посижу. Внутри такая вонища…
– Из-за нас и вонища. Что я, что ты – сколько под себя гадили?
– А пусть бы сразу же убирали. За это им и платят, – свернул второй подросток ответственность за запахи на других. – Тебя проводить? – вдруг проявил он заботу.
– Да нет. Я сам.
Максим на одном дыхании поднялся по крутой лестнице на третий этаж, прошел по коридору и остановился у стола дежурной.
– Светланочка, а когда меня выпишут? – спросил он у болтающей по телефону медсестры.
Медсестра, возмущенная таким обращением, вскочила и резко обернулась. Но, увидев улыбающегося пациента, почему-то перекрестилась и тяжело осела на стул.
– Чудеса, – прошептала она.
– Что? Что? – пытался уточнить заинтригованный подросток.
– На себя посмотри, что, – посоветовала медсестра. – Час назад я тебя отпустила во двор. Белый как смерть (тьфу, тьфу, тьфу) был. А теперь? Кровь с молоком.
– Загар, весеннее солнце, – даже не заглядывая в зеркало, оправдывался Максим.
По собственному самочувствию он понял – девушка не врет.
– И ты туда же. Чудеса продолжаются, – констатировала она. – Когда выпишут? Пока полностью не исследуют ваши случаи – не выпишут.
– А сколько это – полностью? – озадаченно попытался уточнить юноша.
– Это у профессора спроси… Сейчас даже смену сдавать не хочется, – продолжила она. – И Маринка молчит. Что ни спрошу о той ночи, «не помню» говорит. А ведь она-то все помнит, язва эта.
Максим сел рядом на убогий стул и удивленно уставился на медсестру.
– Ну, чего зенки вылупил? Тоже влюбился? А я говорю – язва! – почему-то озлилась медсестра. – Послушай, парнишка, я знаю, что говорю. И если она молчит, значит…
«Я ее просил молчать, – вспомнил подросток. – И она молчит. Очень мило. Может, еще и гипноз? Или что?» Он вспомнил сегодняшнего странного скворца и решил проверить.
– Пора спать, – скомандовал он болтушке. Та вдруг прервала свою изобличительную речь, зевнула и стала расстегивать халат.
«Может, прикалывается?» – подумал Максим, когда толстушка расстегнула последнюю пуговицу. Но девушка аккуратно повесила халат на стул и стала стягивать свитер.
– Черт знает, что, – прокомментировал произошедшее Максим и, прикоснувшись к спящей, произнес: – Подъем! Быстро одеться!
Девушка стремительно вскочила и в пределах своей сноровки быстро накинула халатик.
– Проснуться!
Медсестра через мгновение уже щебетала с кем-то по телефону. Судя по голосу, она ничего не помнила.
– Черт! Вот черт побери! – полувосхищенно, полуозадаченно пробормотал Макс. – Значит, могу? И профессора можно вот так попросить? И еще много чего, – мелькнула у него мысль. – Как Мессинг? Тоже неплохо.
Его рассуждения были прерваны появившимся Хомой. Тот вновь был хмур и неразговорчив. Впрочем, и Максиму было не до разговоров. Он открыл толстый том Дюма и погрузился в роман, разбавленный его же грезами. И только перед вечерним обходом он, узнав, что будет профессор, сказал Хоме, что, видимо, его очень скоро выпишут.
Глава 4
Вечером, заглянув в ярко-голубые глаза добрейшего Василия Ивановича, Максим попросил:
– Выпишите меня, пожалуйста, завтра.
– Но мы же с вами, юноша, договорились… – начал профессор.
– Но доктор… Я уже почти здоров. Мне нечего здесь делать… Мне пора домой. Мне надо в школу, – просительно, но твердо ввинчивал он в глаза врачу свои желания.
– Нет, каков наглец! – прокомментировал мнение больного профессор, обращаясь одновременно и к молодым людям в халатах, и к Хоме. А впрочем…
– Надо, профессор, надо, – подыскивая убедительные слова, продолжил Максим. – Вы завтра утром поймете, что надо.
– Вы наглец, молодой человек. Вот с каким контингентом приходится работать, – вновь обратился он к сопровождающим его. – Только-только очухаются, а уже командуют. Впрочем, динамика выздоровления очень впечатляющая. Да я вам потом в кабинете расскажу и об этом случае. А это – наш Хома, наша гордость, наш уникум. Я его сейчас бегло осмотрю… Как вам известно, более тщательные у нас утренние обходы. А этот – больше ради вас. Прессу мы все уважаем.
«Журналисты, – похолодел Максим. – Надо же было мне перед прессой… А если бы профессор… Или я бы не те слова нашел. Гоняйся потом за каждым, чтобы забыли. Но все-таки надо быть осторожным. А я и был».
Довольный собой, подросток с улыбкой наблюдал, как доктор тормошит Хому, одновременно осмотрительно давая комментарии для прессы.
– Теперь ты звезда, – сказал он к Хоме, когда все ушли. – Будет о тебе в газетах. Больше, конечно, о профессоре, но и о тебе тоже.
– А о тебе?
– Мой случай не уникальный. Даже не вспомнят, – пожал плечами Максим.
– А тебя завтра выпишут?
– Хотелось бы.
– Значит, выпишут. Профессор, он, наверное, тебе как тот шпак, – проворчал Хома, гася свет и отворачиваясь к стене.
«Что-то понял», – решил Максим, сладко зевая.
Но предчувствия новых встреч, новых возможностей и новой жизни были столь сладки, что он отогнал мысль о Хоме.
«Ну его», – решил юноша, засыпая.
Сейчас ему грезились таинственные подвиги и всяческие романтические способы применения своих новых дарований. Очень некстати оказался под рукой «Монте-Кристо». А может, и вовремя? Черт его знает, что натворил бы подросток и какие скандалы разразились бы, если бы вместо этой книги кто-нибудь подсунул ему «Эммануэль».
– Ну что же, пора. Думаю, залеживаться тебе не следует. Динамика исключительно положительная. Пора, – профессор тяжело вздохнул. – Пора, – повторил он. – Отцу я позвонил, так что прощайся.
– До свидания, профессор, спасибо вам, – начал Максим.
– Да нет, – рассмеялся Василий Иванович. – Не со мной. С новыми знакомыми, с друзьями, так сказать, по несчастью, с обслуживающим персоналом. А мы с тобой попрощаемся попозже. Когда тебя забирать приедут. А вас, молодой человек, попрошу в кабинет, – кивнул Хоме профессор и, ссутулившись, вышел из палаты.
– Чего это он? – спросил Макс у Светланы, когда из палаты вышел и Хома.
– А, все эта пресса. Вчера приходили, видел? Он перед ними бисер метал, а они… Там, в четвертой палате, – очень тяжелый. Тоже профессор оперировал. Половину мозгов удалять пришлось. Так он – родственничек одного из этих журналистов. Ну вот, тот и говорит в конце интервью: «По какой таксе вы эти чудеса устраиваете? За Богдановича вам что, недоплатили? При одинаковых травмах одна уже на ногах, а он – в сознание не приходит»? Ну что тут ответишь?
– Ну, что время не пришло.
– Нет, наш Василий Иванович врать не будет, – с гордостью отвергла эти предложения Светлана, заканчивая утреннюю уборку. – А ты вот выписываешься.
– Ну…
– Счастливо тебе, – привычно пожелала медсестра и выскочила передавать смену.
«Не знает и ничего не помнит», – понял подросток. Это радовало, но и вызывало грусть. Он тут такое сделал… и никто не ценит. Не знают. Думают, профессор. Сердце на мгновение обожгла ревность, но сейчас же уступила место здравому смыслу. Никто ничего не знает. Сам хотел этого. Профессор… хороший добрый старик. И такие операции! А сейчас – на тебе. Не верят. Он вспомнил согбенную спину профессора, вспомнил, каким счастливым майским жуком он влетал, когда дела больных шли на поправку.
«Отблагодарить? – пришла вдруг мысль. – А почему бы и нет? Силенок хватает. Напоследок? Один разочек, – уговаривал он себя, ежась от воспоминаний о боли. – Потом на солнышко… Ну, действуй».
Макс быстро прошмыгнул в соседнюю палату. Она ничем не отличалась от его палаты номер три, разве что два тяжелых неподвижных тела с забинтованными головами издавали пренеприятнейшие запахи. Видимо, после ночи до них у медсестер все еще не дошли руки. Но думать о причинах и последствиях было некогда. Максим протянул ладони сразу над обоими. («Дуплетом», – пронеслась и сразу исчезла шальная мысль.)Теперь он больше знал, что и как следует делать. Мысленно проник в мозг каждого и увидел похожие на предыдущие повреждения: черную опухоль – у одного и знакомую черную пропасть – у другого. «Вырезали у этого, – понял он про несчастного с пропастью. – Это он – родственничек журналиста. Но второй… Он же не виноват, что не имеет влиятельных родственников. Ладно, обоих. Времени, конечно, для полного излечения мало. Ну, хоть полпути к выздоровлению осилим. Могу же помочь! Должен, если могу!» И появились уже знакомые лучи, и пришла уже знакомая боль…
Возвращавшийся с осмотра Хома подхватил стоящего в коридоре Максима и затащил в палату.
– Что с тобой? Опять? Где? – задавал он вопросы, тормоша соседа. – Ты это… Не отрубайся. Чего тебе?
– Солнца. Во двор…
– Я помогу. Ты только не отрубайся, – повторил Хома, поднимая Макса с кровати.
Последние два пролета лестницы он практически нес Максима на руках.
– Ну вот, – тяжело дыша, сказал Хома и усадил на скамейку паренька.
– Спасибо, – прошептал Макс, подаваясь вперед и вверх, к лучам солнца.
– Спасибо, – язвительно проворчал Хома. – Нашел время! Скоро батька приедет. А ты что вытворяешь?
– Пока приедет, я оклемаюсь. Мне главное – солнышко. И – покой, – ответил Макс, не вдаваясь в подробности.
– Ладно, отдыхай, я отойду, – обиженно ответил подросток и резко рванул внутрь здания.
Макс не отреагировал. Он был измучен и опустошен.
«И как они делают это с толпами? – подумал он о великих целителях. – Может, какое обезболивающее принимают?»
Он вдруг улыбнулся этой мысли, а затем оцепенел, впитывая в себя солнечные лучи. «Вот что чувствует аккумулятор при подзарядке».
Хома в это время сидел в палате, ожидая развития событий. Но было тихо. Не выдержав, он пошел в соседнюю палату. Таинственный сосед выходил отсюда, выходил никакой, как тогда, когда лечил его. Значит, вот-вот начнется. Он еще брезгливо смотрел на этих «живых трупов», когда один из них зашевелился, попробовал приподняться, затем гнусным голосом заныл: «Сестра, утку!» После повторения этого призыва в палату вбежала медсестра – та самая красавица, с которой о чем-то шептался его сосед. Она машинально подложила под больного заказанную посудину, затем всплеснула руками и выскочила вон.
«Звать профессора», – понял Хома.
– Где я? – спросил вдруг второй больной.
«Ну, началось», – понял Хома и, ответив вопрошающему, что тот на поле чудес, решил ретироваться. В коридоре он столкнулся с офицером и его дочкой. И хотя подросток, как и все местные, недолюбливал «белую кость», мужик был такой счастливый, а идущая под руку девчонка так радовалась, что юноша широко улыбнулся им в ответ и кинулся во двор.
– Там началось, – сказал он и осекся.
Недавно расслабленный, обессиленный Макс теперь излучал здоровье и угощал невесть откуда взятыми червями чету скворцов. При появлении незнакомца птицы вспорхнули с руки кормильца и, устроившись на самой нижней ветке ближайшего каштана, стали ожидать продолжения трапезы.
– Круто! – прокомментировал увиденное Хома. – А черви откуда? Тоже позвал к себе? Как птичку?
– Да нет! После дождя выползли сами.
Представив себе картинку, как он зовет червей, а они ползут на угощение скворцам, подросток весело рассмеялся.
Хома тоже рассмеялся.
– Там это… Началось… В соседней палате начали выздоравливать.
– Уже? – вырвалось у Максима.
– Да, а что? Пойдем, посмотрим, как профессор метаться будет.
– А, – сосед равнодушно махнул рукой. – Неинтересно. Только мешать будем.
– Я тебе помогу.
– Мне? Спасибо, не надо. Уже очухался. Это так, временная слабость была. – И, глядя на сомневающуюся физиономию Хомы, предложил: – Хочешь на ручках?
Через несколько минут, после того как Максим трижды одолел противника, Хома наконец решился.
– Вот, возьми, – сказал он, снимая с шеи и протягивая своему спасителю довольно массивный золотой крест.
– Ты что, зачем? – отверг Макс подарок.
– Послушай. Я редко прошу. Тем более – у ваших. А сейчас, видишь, прошу. Возьми. И носи на память. Можешь потом не носить, но хоть сейчас. Хоть немного. Нагнись.
Максим покорился каким-то жалобным нотам в этой просьбе и наклонился. Теплый крестик пощекотал грудь и мирно повис среди прорезающейся поросли. Подаривший его юноша пристально, чего-то ожидая, смотрел на крест, затем на товарища, затем – опять на крест.
– Значит, чистый, – облегченно вздохнул он.
– Ты о чем?
– Да так. Носи. Он твой.
– Но мне нечего подарить тебе в ответ.
– Ты мне уже подарил, – ответил Хома, обнял Макса и тотчас, устыдившись своей «немужской» слабости, кинулся назад в больницу.
«Знает, – подумал Макс, оставшись один. – Придется и ему в глаза заглянуть».
Хотя проявленная благодарность и тронула, он испугался, что Хома все-таки разболтает о том, что узнал. Не по-детски озабоченно вздохнув, он докормил вновь примостившихся на руке скворцов. Посоветовал им пастись дальше самостоятельно и пошел укладываться.
Выписка прошла без особых эмоций. Профессор, растерянный из-за новых удач в лечении, рекомендовал душевное спокойствие и покой вообще, сообщил, что в школу все-таки следует пойти, но если учеба будет тяжело даваться, он сможет освободить Макса от посещения занятий, мол все равно выведут по среднему. Выписав каких-то порошков и пилюль, он приказал быть под наблюдением своего участкового врача, рассеянно выслушал благодарность Белого-старшего, после чего распрощался с обоими Белыми. Больше их в больнице ничего не удерживало. Болтушку Светлану сменила строгая Марина, она холодно приняла от отца Максима коробку конфет. Самому же подростку многозначительно шепнула, что «должничка» все равно найдет. Хома куда-то исчез, с остальными Макс познакомиться не успел. Уже ничто не удерживало решительно. И только при переодевании в свою одежду возникла некоторая проблема. Джинсы, рубашка, джемпер мало того, что свободно болтались, они были заметно коротки – руки и ноги выглядывали на добрую треть.
– Ну, ты, сынок, и дал! Вот это вытянулся, – с удивлением объяснил эту странность отец. И, действительно, стоя рядом с отцом, Максим с радостью осознал – вырос. – Если сейчас одеть комбез и – на аэродром, то ни у кого и вопросов не будет.
– А он у тебя длинный, – констатировал подошедший к машине Пушкарев.
Теперь, когда Белый-старший стал героем и ему, по мнению многих, светила генеральская должность в столице, начальствующий состав начал принимать вчерашнего рядового летчика за равного. Вот и сегодня, узнав о том, что Белому надо ехать забирать сына, Пушкарев вновь предложил ехать вместе на его машине – ему все равно надо было проведать семью.
Максим односложно поздоровался и устроился на заднем сидении. Мужчины сели спереди.
– Как Анюта? – поинтересовался Белый-отец.
– Спасибо. С каждым днем лучше. В школу, конечно, в отличие от твоего, не успеет. Ну, за лето, думаю, наверстает.
– А Надюша?
– Тоже поправляется. Ей главное лекарство – Анютино хорошее самочувствие. Хотя, сам понимаешь, инсульт – не шутка.
– Да… – вздохнул пассажир.
Они помолчали, а затем перешли к разговорам на служебные темы.
– Кстати, – обратился вдруг Пушкарев к юноше. – Ты не скажешь, кто с тобой в палате лежал?
– Парень один. Хома зовут.
– Хома? М-да… Странно. А фамилия? Он кто такой вообще и откуда?
– Не знаю. Он мало разговаривал. У него долго голова болела.
– А почему он тебя заинтересовал? – полюбопытствовал его отец.
– Да меня кроме моих сейчас ничего особенно не интересует. Сам понимаешь. Анюта почему-то заинтересовалась. Узнай да узнай, кто здесь из мальчишек лежит. Я ей говорю, брось глупости, какие еще мальчишки, а она за свое. Про твоего рассказал, а она: «Кто еще?» Вот и узнаю. Да ладно, спрошу у врача.
Такое «неблагодарное» поведение девушки больно укололо Макса. Он помнил, что смалодушничал и не приказал Анюте забыть про его целительные посещения. И вот вам пожалуйста: чуть в себя пришла – и других пацанов ей подавай.
Потом он вспомнил, что за этой кутерьмой не успел заглянуть в глаза Хоме, но мысленно махнул на все рукой и уставился в окно.
В действительности все было не так. Пушкарева не была неблагодарной. По крайней мере – не в этом случае. Она запомнила оба посещения какого-то юноши. Она не догадывалась – просто знала, что обязана жизнью далеко не профессору, а исцелением – не профессору вообще. Но помнила только невысокий силуэт, мягкий голос и яркие лучи, проникающие в самые глубины души (мозга – не так романтично). И она, едва начав говорить, стала разузнавать у отца, кто из мальчиков здесь лечится.
– Видел сына Белого. Когда к тебе шел, ну, когда ты выздоравливать начала, столкнулся.
– И что? – напряглась Анюта.
– Ничего, – пожал плечами отец. – Его как раз медсестра из туалета вытаскивала.
– Вытаскивала? – разочарованно переспросила девушка.
– Ну, вела. Слабый он совсем.
– А еще? – потеряла к Максиму всякий интерес Анюта.
– Не знаю. Да и зачем тебе? Уж здесь-то без них можно обойтись? И так вон, довели.
– Не надо, папочка. Я ничего не буду. Честное-пречестное. Ты только узнай.
Вот поэтому теперь Пушкарев мимоходом и наводил справки о Хоме. Не зная всего этого, Максим обиженно молчал, рассматривая здания и узенькие улочки древнего города.
– А правда, что на месте больницы раньше был замок? – спросил он, вспомнив разговор с Хомой и винтовые лестницы.
– Очень может быть. По архитектуре похож. Только не замок, а дворец, – ответил отец. – Вот у нас, на родине, замок Радзивиллов вообще под санаторий отвели. Очень интересно.
– В Питере на Каменном острове тоже чей-то дворец под наш санаторий заняли, весьма оригинально, – дополнил Пушкарев, и разговор перешел на достопримечательности Северной Пальмиры.
– Давай прорвемся в этом году? – обернулся к Максиму отец.
– Я вроде на море собирался.
– Ну, каникулы у тебя длинные, можешь туда и туда.
– Счастливая пора, – прокомментировал Пушкарев. – Только сами дети не ценят. Мне тоже придется отправить своих в санаторий, – заметил он вздохнув.
Они наконец вырвались с узеньких улиц, миновали дымные предместья и помчались по усаженной фруктовыми деревьями дороге. Весна решительно брала свое. На горизонте зеленели горы, уже полностью освободившиеся от снега. Украшались нежными листочками ветви деревьев. На солнце вовсю отливала изумрудом первая травка на полях. Рассеянно глядя на мелькающую зелень, Максим думал о произошедшем. «Если это не чудесный сон и не бред, то что же? И что его ждет впереди? И как пользоваться этим даром? Дарами, – поправился он, вспомнив и гипнотические опыты. – Будет день, будет и пища», – решил он, а когда сквозь стекло пробились солнечные лучи, подставил им лицо и блаженно задремал. Больничная эпопея закончилась.
Глава 5
– Следовательно, преобразуем это вот так, затем… Ты куда смотришь? – спросила Татьяна, уподобляясь строгой учительнице.
– Весна. Сирень цветет, – беззаботно ответил Макс…
– Тебе надо алгебру…
– Да сто лет мне не нужна алгебра эта!
– Так мне уйти?
– Но я же про алгебру, а не про тебя.
– Макс, будь посерьезнее. Ты не передумал насчет летного?
– Нет, конечно.
– А там математику сдавать придется.
– Да знаю я. Но мне это неинтересно. Понимаешь, – решил он приоткрыться. – Я знаю алгебру. Прочитал этот учебник, потом тот, что ты мне давала, и все понял.
– Прочитал и понял? Молодец, – иронично похвалила девушка. – Но решать же все равно надо.
– Я и решаю. В уме.
– Это как?
– Ну, не знаю. Приходит ответ и все.
– Не дурачься. Скажи, что не хочешь заниматься…
– А если это правда, пойдем гулять на дамбу? Там сейчас так соловьи поют…
– Ты мне зубы соловьями не заговаривай. На дамбу… Ну ладно… Вот эта задача. Решай.
– Нет, ты скажи, пойдем?
Татьяна отложила сборник задач и внимательно, как-то по-новому, оценивающе взглянула на юношу.
Для понимания сути разговора следует знать, что в военном городке, где царили строгие нравы, даже простая прогулка детей порой вызывала разговоры. Поэтому и гуляли в основном компаниями. А прогулка за пределы городка – на высокую дамбу горной реки с густо заросшей кустами поймой – означала новое развитие отношений. Хотя, к чести таких гуляющих следует сказать, что в их возрасте и прогулки на речку были именно прогулками без каких бы то ни было вольностей. Ну, почти без никаких. Поэтому и рассматривала сейчас Татьяна своего подопечного, позволившего предложить такое пари. Вообще-то он стал ничего. Сейчас, когда похудел и вытянулся… Одна девчонка из их класса еще раньше признавалась в их кругу, что Максвелл ей интересен. А что будет теперь… Пожалуй, такое пари можно и заключить. Как весьма вероятное согласие при очень нереальных условиях.
Максим тем временем тоже рассматривал Татьяну. Она подросла за зиму, стала более стройной и гибкой, чем-то напоминала тянущуюся к солнечному свету березку. Татарская кровь отца давала о себе знать чуть раскосыми глазами и узким носом, но это только придавало ей красоты. Максу вдруг захотелось погладить ее волнистые волосы. Не осмелившись на такой поступок, он мысленно погладил Рыжика – их домашнего жирнющего хомяка, сейчас почивающего на коленях у Татьяны. Соскучившийся по ласке зверек умильно закатил свои глаза-бусинки. Затем озабоченно осмотрелся. Максим успел еще на расстоянии почувствовать пушистость его шерстки, когда испуганный невидимыми руками Рыжик съехал с коленей девушки и колобком покатился в свой спасительный домик.
– Хорошо, – решила Татьяна, провожая недоуменным взглядом удаляющийся меховой шарик. – Вот три задачи. Выбирай. Решишь в уме хотя бы одну – идем.
– Почему одну? – ухмыльнулся Максим. – Давай. Записывай.
Слегка нахмурив лоб, он с минуту смотрел на задачи, затем предложил девушке взять ручку и надиктовал все три ответа.
– Какой-то фокус, – заявила Татьяна, сверив результаты. – Признавайся, ты просто выучил ответы на задачи?
Она замолчала, сама поняв дикость предположения. В конце концов, зазубрить формулы ответов было, наверное, сложнее, чем понять логику решения этих задач.
– Да нет, я же сказал, в уме решаю.
– Ах в уме… Ну хорошо. Вот задача из другого учебника. Уже за десятый класс. Тоже решишь?
Все повторилось. Максим посмотрел на задачу и продиктовал ответ.
– Вперед? – поинтересовался он, отпихивая учебники на край стола.