Круг перемен

Обстановка в крематории походила на ту, что бывает во Дворце бракосочетания. Толпы людей с цветами, негромкие разговоры. Двери зала открываются.

– Приглашаются Беловы. Прошу не задерживаться.

Церемония, музыка, выход в другой коридор. Двери снова открываются.

– Приглашаются Ивановы…

Отличие было лишь в тёмной одежде и безнадежных взглядах близких родственников. Но и на свадьбах так бывает.

Прикрыв глаза, Инна попыталась вспомнить лицо Олега, когда он делал ей предложение, и машинально покрутила на пальце помолвочное кольцо с бриллиантом из Амстердама. Олег сердился, если она забывала его надевать.

– Зая, ты пойдёшь на поминки? – вклинился в размышления высокий женский голос с мягкой протяжной интонацией южнорусского диалекта.

– Нет, мне надо на работу, – отозвалась та, которую назвали Заей. – А ты? Ты ведь Олегу вроде бы родственница.

Высокий голос фыркнул:

– Им бедные родственники из провинции не нужны. Кстати, ты видела Олегову невесту? Такая стройная блондиночка в тёмно-синем платье? Она у двери стояла. Вроде бы Инна. Олег мне недавно фото присылал, где они вдвоём в обнимочку.

– Не обратила внимания. Я вообще не люблю всякие похороны. И сейчас не пошла бы, если бы мама не заставила. Если помнишь, они с Мариной Евгеньевной давние подруги. – Женщина сделала паузу. – Я и не знала, что у Олега была невеста.

«Была… Именно что была», – с горечью подумала Инна, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своего присутствия.

– Олежка, видать, к этой Инне сильно прикипел, – сказала первая женщина после непродолжительного молчания. – Он обычно матери никогда не возражал, а тут пошёл наперекор. Мать ему давно другую невесту приискала с папой-миллионером, чтоб, значит, слить капиталы. А Олег ни в какую. Он мне звонил поздравить с Восьмым марта и жаловался, что родители поедом едят из-за свадьбы. – Она всхлипнула. – Ужасная, нелепая смерть.

– Я слышала, Олег на радостях, что остался жив после взрыва в метро, напился в стельку. Говорят, пустые бутылки по всей даче валялись, – вставила Зая. – Представляешь, уцелеть в теракте и… – Она оборвала речь и вздохнула. – Знаешь, я когда услышала об Олеге, то сразу подумала, что ему бумеранг прилетел.

– Ты имеешь в виду ту девушку? Она выжила? – быстро спросила первая женщина.

Зая ответила после шуршания целлофана. Наверное, доставала бумажный носовой платок.

– Выжила, но осталась инвалидом. Божия мельница мелет медленно, но верно.

Какой ещё случай? Какая девушка? Разговор двух незнакомок принял столь неожиданный оборот, что Инна подалась вперёд, боясь пропустить хоть слово. Но женщины прекратили разговор. Высунувшись из своего убежища, она увидела две удаляющиеся фигуры и, не отдавая отчёта в своих действиях, побежала за ними.

Народу в вестибюле набралось порядочно. Цветы, слёзы, тихие разговоры, тёмная одежда и запах – отвратительный цветочный запах, забивающий ноздри.

Она догнала женщин по дороге к автобусной остановке:

– Пожалуйста! Стойте! Подождите! – Остановившись, женщины посмотрели на неё с изумлением. Девушка перевела дух:

– Я Инна, невеста Олега. – Она смешалась. – Была невестой. Вы только что говорили обо мне. И об Олеге. – Одна из женщин, высокая, с роскошными рыжими волосами, смотрела непроницаемо, а другая – плотная и черноглазая – покраснела. – Я не подслушивала, просто случайно оказалась рядом, – стала оправдываться Инна.

– И что вы хотите?

Судя по голосу, черноглазая оказалась Заей.

Инна посмотрела ей в глаза:

– Объясните мне, что за случай вы упоминали. Мне очень важно знать всё об Олеге.

Она и сама не смогла бы сформулировать, зачем спрашивает, но точно чувствовала необходимость собрать любую крупицу памяти о женихе.

Женщины переглянулись. После короткой заминки ответила рыжеволосая:

– Ну что ж. Не вижу необходимости скрывать, хотя о покойниках плохо говорить не принято.

Лёгким движением она откинула со лба прядь волос и скользнула взглядом по рядам бетонных колумбариев с замурованными урнами. Весенний ветер трепал лепестки искусственных цветов около именных табличек. В кронах деревьев драли глотки вороны.

– Пожалуйста, – напомнила о себе Инна.

Рыжеволосая наклонила голову набок и медленно произнесла:

– Пару лет назад Олег на переходе сбил девушку. Она получила множественные травмы и долго находилась между жизнью и смертью.

Она замолчала, давая Инне время осмыслить сказанное.

– Но ведь Олега не посадили, у него нет судимости, – возразила Инна, – значит, он не виноват.

– Он был виноват, – резко отозвалась Зая. – Мы все знали, что он виноват. Но родители дали взятку или с кем-то договорились, и Олега признали невиновным.

Обрушившаяся на голову новость застала Инну врасплох. Она по-бабьи прикоснулась ладонью к щеке и сбивчиво спросила:

– А где сейчас эта девушка? Как её зовут?

– Больше мы ничего не знаем, – ответила за двоих Зая. – Мы и так сказали тебе слишком много.

Небеса всё-таки решили заплакать, и серые тучи над крематорием разразились мелким холодным дождём. Женщины ушли на остановку, а Инна достала телефон и вызвала такси, потому что никакая сила не заставила бы её вновь спуститься в метро.

С силой жахнула входная дверь, и по длинному коридору раздался топот копыт соседки. У соседки, конечно, были ноги, но громыхала она гораздо крепче лошадей в крытом манеже на ипподроме. Правда, сама Анфиса теперь тоже ходит шумно, потому что одна нога короче другой, и как ни старайся ступать ровно, нет-нет да стукнешь подошвой о пол. В кроссовку она вложила ортопедическую стельку, но на вторую стельку в тапки денег не хватило, а не будешь же дома ходить в уличной обуви. Вот и приходится хромать в полторы ноги до кухни в дальнем конце огромной коммунальной квартиры.

Сквозь чисто вымытое стекло в комнату заползал туманный весенний вечер. На противоположной стороне улицы мягко светились квадраты окон, за которыми размытыми силуэтами мелькали тени.

Анфиса подумала, что пора попить чаю на ужин, но не хотелось идти в кухню, поэтому она разломила сушку и снова взялась за книгу. Телевизора она не имела, шариться в интернете считала бесполезным занятием, зато книг в съёмной комнате оказались целые груды.

Анфиса подумала, что про книгу нельзя сказать «вещь» или «предмет». Книга – это нечто особое, волшебное, то, что имеет власть силой слова изменять ход мысли или даже саму жизнь. Казалось бы, ничего хитрого: бумага, буквы, слоги, а начинаешь читать – и понимаешь, что душа умеет перемещаться в пространстве и во времени.

– Это всё на выброс, – сказала хозяйка при сдаче комнаты. Она указала на стопки книг, перевязанных бечёвкой. – Будет время, вытащи на помойку. Остались от старого хозяина. Здесь какой-то одинокий старичок жил, вот и захламил жилплощадь.

– Конечно, выброшу, – горячо пообещала Анфиса, жадно скользнув взглядом по пыльным корешкам. Само собой, выбрасывать книги она не собиралась и сразу же посчитала их даром судьбы за пережитое в последний год.

Съёмная комната была малюсенькой, всего десять метров, зато арендная плата невысокая. Благодаря тому что хозяйка не драла три шкуры, стояла очередь из желающих жить в клоповнике, представляющем собой кишку коридора с дверями по обе стороны, один туалет на девятерых жильцов и огромную полутёмную кухню с тремя газовыми плитами и ржавой раковиной. Анфиса считала, что ей повезло заполучить комнату, – пусть удобства минимальные, но зато неподалёку шумный Невский проспект, станция метро «Чернышевская», Таврический сад и тихие узкие улочки с восхитительными названиями: Кавалергардская, Захарьевская, Фурштатская, Потёмкинская, Очаковская…

Если пройти от дома чуть подальше, то в перспективе Шпалерной улицы застывшей музыкой вырастет бело-голубой Смольный собор, глядя на который Анфисе всегда хотелось восторженно заплакать от безупречности и выверенности его линий, достигающих полной гармонии с петербургским небом.

За стеной внезапно раздались истошные вопли нескольких мужских голосов. Анфиса вздохнула. Сосед обожал включать телевизор на полную громкость и смотреть политические ток-шоу, где участники передач почему-то всегда орали громче, чем торговки на базаре. Приплачивают им за крик, что ли?

Заданный самой себе вопрос повис в воздухе, растворяясь в понимании, что любая убогая коммунальная обстановка в сто раз лучше, чем отдельная квартира матери, где она третья лишняя. Здесь, в коммуналке, на своих, пусть и арендованных, квадратных метрах нет ни отчима с пивным животом и наглыми глазами, ни заискивающего тона матери, постоянно извиняющейся перед отчимом за крохотную хрущёвку и за «хвост» в виде взрослой дочери, которая никак не съедет, чтобы жить самостоятельно. Так сложилось, что Анфиса всегда чувствовала себя ненужной, мешающей матери жить спокойно и счастливо.

В детстве Анфиса постоянно болела, и мама, утирая слёзы полотенцем, часто горько упрекала:

– Не могу нормально заработать! С одного больняка снова на больняк. – «Больняками» мама называла больничные листы. – Да я на юг ни разу не ездила! В Турции не была! В одних джинсах два года хожу! И всё из-за тебя!

Тогда Анфиса сжималась в комок, стараясь стать как можно меньше ростом, а лучше юркнуть в мышиную норку и лишь иногда выбираться оттуда во двор поиграть с подружками.

В лучшую сторону Анфисина жизнь стала меняться с приходом в школу нового учителя физкультуры Дмитрия Потаповича. Он был молодой, большеголовый и очень весёлый.

Однажды, когда Анфиса неприкаянно сидела на площадке перед школой, он присел рядом с ней:

– А ты почему домой не идёшь? Простудишься.

Стоял декабрь, с неба валил сырой снег, холодом пробираясь за шиворот и леденя пальцы ног.

– Так.

Анфиса неопределённо дёрнула плечом и насупилась. Не станешь же говорить учителю, что мама наказала погулять после школы, потому что у неё будут гости. Под гостями, конечно, подразумевался дядя Юра, который принесёт вина, мама накроет стол и будет сидеть рядом с ним, раскрасневшаяся и весёлая.

Дмитрий Потапович помолчал и стряхнул с её воротника налипшие снежинки.

– Ты ведь из пятого класса, верно?

Анфиса кивнула головой и уточнила:

– Из пятого «Б».

– Это хорошо, что из «Б», – усмехнулся Дмитрий Потапович и неожиданно огорошил: – Знаешь, приходи-ка ты завтра сразу после уроков в спортзал. Посмотрим, что из тебя получится.

К третьему курсу Университета имени П.Ф. Лесгафта из Анфисы получился мастер спорта по лёгкой атлетике и кандидат в российскую сборную на международные соревнования по спринту.

Большую часть времени занимали тренировки, сборы, выезды в спортивные лагеря, и дома она почти не появлялась, к явной радости матери и отчима. Уже была отложена приличная сумма на первый взнос за собственную квартиру, на горизонте маячило предложение стать вторым тренером в Детско-юношеской спортивной школе, а потом всё оборвалось, словно судьба достала огромные ножницы, два раза щёлкнула и перерезала ниточку, на которой висела её жизнь.

Накануне того рокового дня Анфисе приснился странный сон. Она находится на дне колодца. Как она там оказалась, Анфиса не поняла. Видела лишь влажные цементные кольца, уходящие вверх, и клочок голубого неба над головой. Она пыталась выбраться, царапала ногтями зазор между кольцами, ныряла в тёмную воду в поисках выхода, но с каждым движением всё больше и больше погружалась на дно без надежды на спасение.

Проснулась она от частого биения сердца и села на кровати, пытаясь привести мысли в порядок. Спорт приучил её к дисциплине и собранности, поэтому уже через десять минут она выкинула глупости из головы и натянула спортивную форму для пробежки.

Отчим в трусах и майке сидел на кухне и курил, поэтому Анфиса проскользнула в прихожую боком, чтобы не встречаться с ним взглядами, которые с его стороны становились неприлично назойливыми. Мама, как обычно, уже ушла. Она работала продавцом в маленьком магазинчике неподалёку от дома.

Редкий выходной день радовал переливами июльского солнца в листве деревьев и запахом свежескошенной травы на газонах. Вечером предстояло ехать на соревнования в Иркутск, потом команду ждало Подмосковье, а затем снова в Петербург, с тем чтобы окончательно определиться со своим будущим.

Легко оттолкнувшись от мостовой, Анфиса побежала привычным маршрутом по дорожке вдоль железнодорожной ветки Обухово-Товарная. Ветер ерошил короткую стрижку и румянил щёки. Она любила чувствовать на лице тугие струи свежего воздуха и слышать, как мерно шуршит песок под подошвами спортивных кроссовок. С каждым метром тело оживало, наливалось силой и энергией, делая мышцы крепкими и податливыми.

Впереди расстилался день, ясный и расписанный до последней минуты. День, в котором не отводилось места случайности или трагедии.

Анфиса пробежала свои традиционные шесть километров и повернула обратно, на ходу махнув машинисту проезжавшего поезда. Локомотив дал короткий гудок, и Анфиса обрадовалась ему, как старому другу, испытанному временем и общими бедами.

Вся её двадцатилетняя жизнь прошла вблизи железной дороги, вплетаясь в воспоминания запахами мазута и стуком колёс. Она даже «любит – не любит» гадала не на ромашке, а на составах, нетерпеливо высчитывая количество вагонов. Почему-то чаще получалось «не любит», но она признавала это справедливым, потому что занятия спортом оставляли мало времени для знакомств с мальчиками или бесцельных гулянок по городу в поисках приключений. «Всё для спорта – всё для победы, – вбивал в головы тренер. – Влюбляться будете, когда завоюете хотя бы одну олимпийскую медаль».

Анфиса остановилась и сделала несколько вольных движений на растяжку.

Влюбиться очень просто – это как спичкой поджечь листок бумаги. Прогорит и рассыплется в пепел. Гораздо труднее поддерживать огонь в костре, чтобы горел ровно и ярко, чтобы пламя не залил дождь, чтобы ветер не раздул его до пожарища. Не спать ночью, вовремя подкидывая дрова в угасающие головешки, и ворошить угли, упреждая клубы дыма и чёрной копоти. Только тогда около костра, как и около настоящей любви, путники смогут согреться и отдохнуть.

Кроме того, Анфиса совершенно чётко осознавала, что некрасива и очередь из женихов за ней не встанет. Она была среднего роста, темноволосая, с крупноватым носом и самыми обыкновенными глазами густо-серого цвета. Ну и пусть не красавица. Спорт приучает достойно принимать и победы, и поражения.

Под лёгкий бег хорошо думалось и привольно дышалось. Она улыбнулась зелёному оку светофора и ступила на зебру. Больше она ничего не помнит.

Колодец… глубина… мрак… цементные кольца и резкие звуки, гулом отдающиеся в ушах. Звуки то приближались, то удалялись, настырно распиливая черепную коробку.

Она думала, что спорт приучил её не бояться боли, но сейчас всё её тело превратилось в сплошную боль от макушки до пяток. Дёргало руки, болели ноги, винтовая боль зарождалась где-то у основания черепа и по позвоночнику скатывалась вниз, к кончикам пальцев.

«Где я? Упала на соревнованиях?» Сознание возвращалось медленно, по каплям, подавая ве кам импульс открыть глаза. Это оказалась так трудно, словно на лице лежала толща плотно утрамбованной земли.

– Где я?

Женщина в белом халате обернулась и поправила капельницу.

– В больнице. Тебя привезли после аварии и сделали операцию. Ты что-нибудь помнишь?

Анфиса посмотрела на прозрачный мешочек капельницы и перевела взгляд на ногу, подвешенную на вытяжке.

– Нет.

– А своё имя? – не отставала медсестра, мешая снова проваливаться в глубь колодца.

– Анфиса. – Шершавый язык застыл во рту дохлой рыбой. Медсестра живо наклонилась и обтёрла её губы влажной марлей. Девушка с трудом сглотнула: – Мне надо на соревнования, я не могу подвести команду.

– Ирина Максимовна, вы слышите? Наша пациентка собралась на соревнования! – весело воскликнула медсестра, обращаясь к кому-то невидимому.

Заслоняя свет, на Анфису надвинулась крупная фигура врача, и густой женский голос спокойно сообщил:

– О соревнованиях отныне придётся забыть навсегда. Радуйся, что жива осталась. Еле вытащили тебя, милая, с того света. Спасибо, «Скорая» рядом оказалась.

Первыми навестить прибежали друзья из спортивной команды. Натащили фруктов, цветов, зачем-то мягких игрушек. Назавтра им предстояло ехать на соревнования. Без неё. Пытаясь утешить, девчонки болтали о чём-то несущественном, но беседа постоянно повисала в воздухе, потому что заговорить о спорте никто не решался, а ничего другого не приходило на ум.

– Держись, Низовая, не сдавайся, – пожелал на прощание тренер.

И она послушно кивнула, отчаянно ожидая, чтобы они ушли поскорее и не успели увидеть, как она закусит зубами уголок одеяла, чтобы не завыть в голос.

Держись! Легко сказать! Держаться можно за что-то или на чём-то, например на лодке или, на худой конец, схватиться за бревно. А у неё, кроме боли и отчаяния, не осталось ничего: ни спорта, ни профессии, ни надежд на будущее. Несколько раз в голове мелькала назойливая мысль, что зря «Скорая помощь» оказалась вблизи места аварии, пусть бы лучше раз – и больше никаких проблем в виде унылого полицейского, уверенно объяснившего, что виновата сама, или лощёного адвоката в золотых очках, который дал ей подписать какой-то документ, как оказалось позже – мировое соглашение и отказ от судебного иска.

А ещё приходила мама. Зажав руки между колен, она сгорбилась на кончике стула и тревожно спросила:

– И куда ты теперь с инвалидностью? Насовсем домой вернёшься? Юра говорит, что тогда уйдёт, чтобы нам не мешать. Он боится, что не сможет нас всех прокормить. – Дрожащими руками мама достала носовой платок, высморкалась и спрятала глаза в ожидании ответа.

«Кормить» и «Юра» представляли собой взаимоисключающие понятия. Пока что мама была основной добытчицей в семье, а сама Анфиса благодаря спортивным достижениям ещё в старших классах перешла на самообеспечение.

«Да пусть твой Юра катится колбаской по Малой Спасской в свой Тернополь или откуда он там приехал», – гневом прокатилось в мозгу, но Анфиса сумела удержаться – уж очень жалко выглядела мама с опрокинутым от горя лицом и виноватым взглядом.

Сразу из больницы Анфиса поехала в санаторий, затем в другой. Деньги на реабилитацию утекали как вода в решете, но она обязала себя отставить костыли и подняться на ноги во что бы то ни стало. Остатков накопленных на квартиру средств хватило на съём убогой комнатушки и на то, чтобы продержаться несколько месяцев на время поисков работы. И сейчас деньги подходили к концу.

Близ уездного города Успенска,

1890 год

С Покрова осень вдруг повернула на мороз. Всю ночь крупными хлопьями крутила метель, укрывая снегом груды опавших листьев. Словно пытаясь сопротивляться ненастью, лес глухо роптал с неясным жалобным шумом. Кошка пришла в спальню и свернулась в ногах клубком. Малый огонёк лампадки перед иконой освещал вызолоченный нимб Богородицы и играл бликом на железных шишечках кроватных спинок.

Рано утром Марфа сунула ноги в мягкие сапожки, накинула на утреннее платье шлафрок[4]и вышла во двор пройтись по первому снежку до любимой яблони с ещё не снятыми яблоками.

Яблоню она посадила несколько лет назад, когда приехала в новое имение, испуганная и растерянная. Сперва деревце не желало приживаться и чахло. «Как и я», – с грустью думала Марфа, но по второй весне яблонька вдруг зацвела, да так бурно, розово, весело, словно хотела укорить Марфу за недоверие. Яблоки оказались поздними и силу набирали к первым морозам, зато и лежали чуть ли не до весны – хрусткие и сладкие.

Сорвав яблоко, Марфа покатала его между ладонями и прижала к щеке, вдыхая студёный воздух, еле уловимо смешанный с запахом яблочной осени.

– Марфа Афиногеновна! Да рази ж можно в шлафроке да на холод! Простудитесь, как пить дать простудитесь! – От крыльца отделилась горничная Параша с шубой в охапке и смело ступила в туфлях по снежной дорожке. – Накиньте доху, всё лучше, чем замерзать на ветру.

Марфа послушно позволила надеть на себя шубу. Стало теплее, но волшебство новорождённого утра исчезло, и она пошла в дом: пить кофе, завтракать, заниматься делами и в полном одиночестве слоняться по комнатам, не зная, чем себя занять в минуты отдыха. Дел накапливалось немало – имение требовало хозяйского пригляда. А верный Коломыйкин хоть и вёл дела безупречно, но всё же важные решения они принимали вместе, поэтому следовало просматривать кучу счетов и биржевые ведомости.

Отдельной стопкой на письменном столе лежали журналы «Нива» и «Русский паломник». В прошлом году Марфа построила приют для солдатских вдов, в этом затеяла амбулаторию с фельдшером для близлежащих деревень. Одна беда – фельдшер запил горькую.

«Буду искать фельдшерицу, – подумала Марфа, – надо дать объявление в газете».

– Марфа Афиногеновна, к вам посетитель! – провозгласила Параша. – Я ему сказала, что надо к управляющему, а вы не принимаете, но он не уходит. Говорит, важное дело.

Марфа поставила на стол чашку недопитого кофе. Фарфор фабрики Гарднера, мелко расписанный ярко-голубыми незабудками, тонкостенно просвечивал на фоне окна наперекор свежему снегу. Взглянув на часы – скоро полдень, – Марфа перевела глаза на горничную.

– Кто таков?

– Не знаю! – Параша запальчиво поставила руки в боки. – Я его прежде никогда не видала. Наверное, из городских. Выгнать?

– Проводи его в кабинет да скажи Семёну, чтоб присмотрел за ним. А сама помоги мне одеться.

Она редко принимала посетителей, но перестала прятаться пару лет назад, враз решив прекратить досужие сплетни, гуляющие про неё по городу. И чего только не выдумывали: и шерстью она заросше, и одноногая, и лысая, и ходить не умеет, а прыгает, точно лягушка, едва ли не квакает.

«Будь что будет. Пусть насмотрятся и замолчат», – решила Марфа, когда приняла приглашение на уездный купеческий бал по случаю тезоименитства императора Александра Третьего. Конец августа успел подкрасить листву на деревьях ярко-жёлтыми брызгами осенних красок, но она едва замечала дорогу до города, сосредоточенно выпрямившись на сиденье новенькой крытой пролётки.

Арендованный зал Дворянского собрания полыхал огнями газовых ламп, в ярко освещённых окнах виднелись светлые платья дам и чёрные фраки кавалеров. То и дело подъезжали экипажи. Несколько барышень чинно восходили на крыльцо в сопровождении дородной матери в атласном платье и жемчугах. Два купца, один из них показался Марфе знакомым, троекратно целовались при встрече.

В экипаже Марфа перекрестилась и дала себе слово стерпеть любую обиду – Господь не оставит. Она была скромно одета в шёлковое платье палевого цвета с бриллиантовой брошью у плеча и лёгкую газовую шаль, затканную золотистыми нитями в тон платью. Белые перчатки по локоть скрывали натруженные пальцы, потому что Марфа не берегла руки, как изнеженные барышни, а и лошадь могла сама запрячь или обед состряпать, если кухарка занедужит. Она оглянулась на Коломыйкина. Они с женой ехали в соседнем экипаже.

– Марфа Афиногеновна, ты уверена? – спросил он поднятием бровей, когда экипажи поравнялись.

В ответ она кивнула головой:

– Да. Уверена.

Марфа крепко стиснула в кулаке веер из слоновой кости, так что едва не сломала резные пластины, опомнилась и медленно вошла в переполненный зал.

– Госпожа Марфа Афиногеновна Беловодова! – громко провозгласил распорядитель, и глаза присутствующих уставились прямо на неё. В оглушительной тишине взвизгнула и замолкла одинокая скрипка. Марфа стояла недвижимо, позволяя всем рассмотреть своё лицо, иссеченное глубоким шрамом. Минуты безмолвия окатывали тело то жаром, то холодом, но она твёрдо смотрела перед собой, не дозволяя испугу взять верх. Перед взором в одну полосу сливались светлое, тёмное, руки, лица, гирлянда цветов на перилах хоров, разодетые девицы на выданье, купеческие сынки с прилизанными на пробор волосами.

– Господин Архип Иванович Коломыйкин с супругой! – выкрикнул за спиной распорядитель, и картинка в зале сменилась на другую, как в волшебном фонаре.

Архип Иванович встал по одну сторону Марфы, его жена Аграфена Никитична по другую, и этот маленький круг друзей защищал её от зла невидимой стеной добра и любви.

По обыкновению, бал открывался чинным медленным полонезом, и тут же нашлись желающие пригласить богатую наследницу на следующий танец.

– Я не умею танцевать, – без жеманства призналась Марфа добродушному толстолобому сыну купца Синепузова. – Батюшка не нанимал мне учителя. Не считал нужным.

– И похвально, Марфа Афиногеновна, – встрял в разговор сухонький юркий старичок в старомодном фраке с золотой цепочкой от часов в кармане жилета. На его лысом черепе торчали большие плоские уши с отвисшими мочками. – Афиноген Порфирьевич зазря ничего не делал. Каждый свой шажок просчитывал. Вот единственное чадушко и не учил всяким глупостям. – Старичок поморщился. – Небось на грамоту велел налегать да на арифметику. Знаю, голубушка, как вы дела ведёте. Восхищён.