– Помилуйте, зачем же это? – заговорила она. – Ведь вы все равно по-французски не знаете. Я имею диплом…
– Диплом дипломом, а это само по себе. Что ж из этого, что я по-французски не знаю? Не знаю, а слушать-то все-таки могу. Ну, полно, госпожа мамзель, не стыдись, здесь в лавке никого нет, потешь, прочти что-нибудь…
– Я с удовольствием бы, но, право, не знаю, что вам… – начала сдаваться девушка.
– Да так, стих какой-нибудь, a нет – просто: шпилензи полька, се тре журавле…
– Нет, уж увольте меня от этого!
Купец кивнул головой.
– Ну вот, значит, из шершавых, со щетинкой, а так на местах жить нельзя, – сказал он. – Ну а как фортупьянная музыка? Нам чтобы и с музыкой.
– Игру на фортопиано я тоже могу преподавать… Я хорошо играю.
– На самоигральных фортупьянах или на настоящих?
– Зачем же на самоигральных…
– Ну, то-то… Опять же, чтоб и танцы танцевать, потому эта вся отеска в ваших руках будет: кадрель покажете, польку… лансе – одно слово, как графским детям.
– Это такие пустяки, что я тоже могу, – с улыбкой проговорила девушка.
– Ну, значит, и давай дело клеить! А как ваша цена?
– Вы мне дадите отдельную комнату и пятьсот рублей в год.
– Пятьсот рублей? Фю-фю! – просвистал купец. – Да у меня, сударыня, молодцы за триста рублей в год живут и спят вповалку, а они все-таки мужчины. Рубликов за двести?
– Нет, это мне не подходит. Прощайте!
Девушка поднялась с места и направилась к выходу.
– Постой, постой! – остановил ее купец. – Видишь, какая ретивая! Уж будто и поторговаться нельзя. Ты то разочти: ведь мы к Рождеству и Пасхе на платье дарить будем. Ну, бери триста!
– Я за четыреста рублей уж жила на месте, извольте, то же и с вас возьму, – отвечала, остановившись, девушка. – Ах да! Сколько же у вас дочерей, которых я должна?..
– Две дуры: одна по одиннадцатому, другая по двенадцатому годку. По печатному читать уж обучены, ну и насчет писанья тоже. Конечно, их писательство на манер как бы слон брюхом по бумаге ползал, а все-таки… Вы, мамзель, возьмите триста рублев.
– Не могу.
Купец почесал затылок и смотрел на гувернантку.
– Дал бы и четыреста, уж куда ни шло, – сказал он, – да из себя-то вы больно субтильны и жидки, вот что… Боюсь, что вам с моими дурами и не справиться. У меня старшенькая-то – девка хоть сейчас замуж отдавай: рослая, полная. Раздеретесь, так вам ее и не обуздать. Ей-богу! Пожалуй, и вас изобидит.
– Надеюсь, что мы будем жить в мире…
Купец задумался.
– Ну ладно! – сказал он. – По рукам! Четыреста я дам, только уж, пожалуйста, чтобы по-господскому, а главное, чтоб насчет нас самих без шершавости. Да вот еще что: за ту же цену, – прибавил он, – теперича в баню с супругой будете ходить, а она у меня женщина сырая, толстая, так уж чтоб ей и спину мочалкой тереть, коли попросит. Согласны?
На глазах девушки показались слезы.
– Нет, не согласна, – отвечала она. – Это все можно сделать из любезности, но чтоб уговариваться – это уж оскорбление. Прощайте! Ищите себе другую! – прибавила она и стала спускаться с лестницы.
– Мамзель! Мамзель! Вернитесь! – кричал ей вслед купец, но она не оборачивалась.
В конке
– О-хо-хо-хо! – зевнул средних лет купец в сизой сибирке и дутых сапогах, садясь в стоящий на Разъезжей улице калашниковский вагон конно-железной дороги, зевнул и стал крестить рот.
Публики в вагоне было немного: какая-то баба, засучив рукав у платья, ловила у себя на руке блоху, да пожилой господин в очках читал газету.
– Конница одолела? – спросил купец бабу и тут же прибавил: – Здесь, в вагонах, этого войска достаточно. Надо полагать, кондуктора спят в вагонах, ну и развели. Ты смотри, коли поймаешь, на меня не пусти.
– Зачем же это я на тебя-то пущу? – спросила баба.
– А так, ради охальства. Ты вдова, замужняя или девушка? – отнесся он к ней с вопросом.
– Замужняя.
– Ну и веди себя хорошенько, потому муж тебя поит, кормит, а ты ему потрафлять должна, – ни с того ни с сего начал читать купец нравоучение бабе.
– Да я и потрафляю.
– То-то, и потрафляй! У хорошего мужа после делов своих собственных только и заботы, что о бабе, значит, вы должны чувствовать. Вон у меня жена расхворалась, так я ей сейчас за доктором ездил и нашел настоящего, простого доктора, что наговором от всех болезней лечит. Значит, он ее лекарством неволить не будет. Хороший доктор, у Пирогова учился, – прибавил он.
– А что у тебя с женой-то? – спросила баба.
– Да распотелая в воду на перевозе сверзилась, ну, после этой оккупации и расхворалась. Ехали мы это с Пороховых от Ильи Пророка, были, известно, праздничные, стали выходить из ялика, а она и бултыхнулась. Еще спасибо, что городовой за шиворот ухватил, а то бы, пожалуй, и рыбам на обед досталась.
– Упаси Бог! – прошептала баба.
Купец опять начал зевать. Думал, думал, о чем бы спросить бабу, и наконец разрешился вопросом:
– Не бьет тебя муж-то?
– Нет, Бог милует.
Разговор с бабой иссяк. Купец присел к господину с газетой.
– Что, ваше благородие, насчет англичан-то пишут? – спросил он. – Правда ли говорят, что они у турки все хмельные острова забрали?
– Какие хмельные?
– А разные, где это самое елисейское вино делают. Теперича Кипр, Мадеру-остров, Херес, Коньяк-остров. «Ты, – говорит, – турка, малодушеством насчет вина не занимаешься! Так на что тебе хмельные острова?» И Ром-Яманский, сказывают, флотом окружили и бомбардируют; на Портвейн рекогносцировку делают. Правда это?
– Нет, неправда. Таких островов, как Коньяк и Ром, даже и не существует, – отрезал читающий господин и уткнул нос в газету.
