Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского

Антиох III Великий. Мраморный бюст, Лувр

Глава 1

Эллинизм на Востоке

Часто мы слышим расхожую фразу – «неизменный Восток». Но тем не менее ничто так не поражает мыслящего путешественника на Востоке, как контраст между настоящим и намного более великим прошлым, следы которого мы видим на каждом шагу. Кажется, что ты ступаешь по огромному кладбищу. Везде гробницы – могилы в одиноких холмах, где уже нет живущих, могилы не только людей, но и целых городов – или же встречаются и непогребенные города, останки которых одиноко торчат над землей, словно кости позабытого скелета. Рядом с убогими городками, хижинами кочевников, заброшенными полями наших дней – остатки имперской роскоши, дворцов и храмов, театров и колоннад, следы бесчисленных людей. Этот древний мир так окончательно погиб и умер, а современность кажется такой чуждой, что путешественник уже готов задаться вопросом: может быть, тот мир уже никак не связан с нынешним, может, то, другое племя отрезано от тех людей, что он видит сейчас, каким-то всеразрушающим потопом. Однако именно своеобразие этих чувств, которые должны охватывать европейского путешественника при виде всего этого, заставляет его понять, что существует некая более близкая связь между ним и некоторыми из этих обрывков древности – более близкая, нежели между ним и живыми людьми в этой стране. Руины, на которые он смотрит, не являются отражением какого-то странного и загадочного ума, как у египтян или жителей древней Мексики: это знакомые классические формы, к которым взгляд его привык уже в родной стране; в его сознании они связываются с цивилизацией, из которой родилась его собственная. Что же они делают здесь, среди людей, которым дух, вырастивший и сформировавший все это, абсолютно неведом? Европейский путешественник, наверное, начнет догадываться, что история, которая скрывается за этими памятниками, представляет особый интерес для него лично. Часть этой истории – труд, свершенный династией Селевкидов в бурную переходную эпоху на сцене мира две тысячи лет назад, – и должна прояснить данная книга.

Дом Селевкидов особенно интересен не характерами самих царей. Интересны обстоятельства, в которых они оказались. Все эти цари были (со всех сторон и во всех отношениях) царями греческими, но сферой их империи стала Азия. Они оказались призваны руководить процессом, посредством которого эллинизм проник в чуждый мир, приходя в контакт с другими традициями, изменяя их и изменяясь при этом сам. И этот процесс зависел от них. Действительно, способность к экспансии была заключена в самом эллинизме, но эта экспансия едва ли смогла бы зайти далеко, если только политическая сила не оказалась бы в подходящих руках. Фактически она продолжала действовать и в странах, которые попали под власть варваров. Оказалось, что, сохраняя свою власть, селевкидская династия обеспечивала прогресс эллинизма. Тот интерес, с которым мы следим за борьбой Селевкидов за расширение своей империи, и в конце концов – за существование, обусловлен не тем, что цари руководствовались какими-то особенно благородными мотивами, или тем, что все это происходило каким-то исключительным образом, но тем, что, как мы знаем, за всем этим стояли гораздо более широкие проблемы. Мы видим, что, когда династия рушилась, люди, не принадлежавшие к эллинистической культуре, – персы, армяне, арабы, иудеи – рванулись во все концы, чтобы снова захватить то, что завоевали Александр и Селевк. Их остановил только Рим, в котором эллинизм нашел себе нового защитника. Каким бы слабым и неорганизованным ни был дом Селевкидов в свои последние дни, он продолжал удерживать эти позиции, пока Рим не оказался готов принять наследие Александра.

Но что же мы имеем в виду под эллинизмом?

Характеристикой, на которую в основном указывали сами греки и которая отличала их от варваров, была свобода. Греки говорили, что варвары – или, во всяком случае, азиаты – по природе своей были рабами. Это было гордым заявлением. И оно основано на реальных фактах. Но оно не было абсолютной истиной. Свобода существовала и до греков – точно так же, как до них существовала и цивилизация. Но и та и другая существовали только по отдельности. Достижением греков было то, что они объединили свободу и цивилизацию воедино.

Мы, как и греки, с готовностью говорим общие слова про «азиатов» и «восточных людей», когда имеем в виду их рабскую покорность, их терпеливость, их сдержанность. Но при этом мы забываем и о другом элементе на Востоке, который во многих отношениях представляет собой прямую противоположность этих характеристик. Еще до того, как люди сформировали те большие группы населения, которые являются существенным атрибутом цивилизации, они жили небольшими группами или племенами, и после того, как сформировались эти большие группы, племенная система в горах и пустынях продолжала существовать, как и раньше. Мы и сегодня можем видеть на Востоке множество народов, которые еще не вышли из этой стадии.

В первобытных племенах люди свободны. И причина этого вполне ясна. Чем меньше группа людей, тем большую роль играет в ней отдельный человек. Там, где вся община может встретиться для обсуждения вопроса, общее мнение является четко выраженным и обязательным для всех. Из-за постоянных войн между отдельными кланами все мужчины с юности становятся воинами. Вместе с тем цивилизация распространяется с каждым расширением круга общения, со всем, что сливает вместе изолированные племенные группы, которые объединяются в более обширное сообщество. Потеря свободы – это цена, которую нужно платить за цивилизацию.

Именно на больших наносных равнинах, где мало естественных преград и плодородная почва облегчает людям жизнь, – вдоль Нила и Евфрата – люди впервые объединились в более крупные единицы, обменяв свою старую неспокойную свободную жизнь на мир и труд с повиновением законам общего хозяина. Египтяне и вавилоняне достигли стадии цивилизации и деспотизма уже на самой заре истории. Однако в случае других обществ сохранились свидетельства о переходном периоде. Пример великих царей, которые правили на Ниле и Евфрате, стал целью для амбиций сильных людей среди соседних племен. Военная мощь, которая основывается на объединении множества людей под властью одного человека, показала племенам пользу объединения. Более мелкие царства появились в других землях; их дворы копировали Мемфис и Вавилон, только в меньших масштабах.

Переходный момент мы можем ясно видеть в случае Израиля. Здесь перед нами вырисовывается картина, когда преимущества племенной и монархической системы сознательно взвешиваются на народном собрании. С одной стороны, концентрация власти обещает порядок и военную эффективность, которые приносят много выгоды: «Пусть царь будет над нами, и мы будем, как прочие народы; будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши»[1]. С другой стороны, от народа требуются жертвы: люди будут вынуждены поддерживать суды, платить дань как личной службой, так и своей собственностью, – фактически это все потеря свободы.

В то время как эллинизм достиг полного развития, Восток, каким его знали греки, был объединен под властью великого царя Ирана. Иранская империя поглотила предшествующие семитскую и египетскую империи, и на огромной территории, которой правил в V в. до н. э. персидский царь, он превосходил любого властителя, которого только до этого видел свет. Грекам казалось, что он достиг вершины человеческого величия. Тем не менее для иранцев монархия была чем-то сравнительно новым. На памяти людей было то время, когда персы были еще на племенной стадии. Старая племенная организация в Иране не прекратила своего существования; она просто ушла в тень перед той господствующей властью, которой достиг дом Ахеменидов: их завоевания за границами Ирана дали им абсолютную власть над огромным населением. Традиция, которую воспроизводит Геродот, все еще говорит о начале царской власти в Иране. Основные черты этой истории, возможно, правдивы: амбиции, возникшие у мидийца Дейока, после того, как его народ освободился из-под ига Ассирии; то, как мидийцы устали от внутренних конфликтов и поэтому были вынуждены примириться с общим подчинением одному великому человеку; то странное нововведение, когда мидиец окружил себя помпой и соответствующими атрибутами, подражая ниневийскому двору. После того как лже-Смердис был повержен, главы персидских кланов, как уверяет нас Геродот[2], даже серьезно обсуждали вопрос, не нужно ли вообще отменить царскую власть и выбрать форму общественного устройства, более совместимую с древними обычаями, при которой племенные вожди или племенные собрания стали бы правящей силой.

Итак, до появления эллинизма в качестве альтернативы грубой свободе первобытных племен мир, судя по всему, мог предложить только непрогрессивный деспотизм. Некоторые народы, например египтяне и вавилоняне, подчинялись царям тысячелетиями. И во все это время не было никакого прогресса. Конечно, было движение: династические перевороты, завоевания чужеземными племенами, изменения моды в одежде, искусстве, религии, но прогресса не было. Если что-то было – то это был упадок. Между царем и его подданными были отношения хозяина и раба. Царские чиновники назначались царем, отвечали перед ним, а не перед народом. Под его командованием находилась армия, которая давала ему исключительную материальную власть. От народа он прежде всего требовал двух вещей, и у народа, в свою очередь, были два основных требования к нему. Во-первых, он выбирал из них людей себе на службу и, во-вторых, забирал себе столько их собственности, сколько считал нужным. А в ответ они требовали от него прежде всего мира с соседями – поскольку один он со своей армией мог отразить чужеземных захватчиков или дикие племена холмов и пустынь, и, во-вторых, мира внутреннего, который он обеспечивал, будучи сам или через своих представителей судьей их распрей.

Именно при этих обстоятельствах развился характер, который мы теперь именуем «восточным». Землепашцу или купцу никогда и в голову не приходило, что действия правительства каким-либо образом касаются его: он был лишь единицей в огромном объединении, которое связывало только подчинение одной внешней власти; для него, в то время пока цари отправлялись на войну, было достаточно обеспечить себя и своих детей в этой жизни или убедиться, что все будет благополучно в следующей, и предоставить жизни идти своим чередом. Не приходится удивляться тому, что его не интересовал мир за пределами его собственных забот – телесных нужд и религии. Возможно, ему приходилось подчиняться любым насилиям и вымогательствам, которым считали нужным подвергать его царь или же его прислужники; он не мог защититься иначе, как спрятавшись, и его смелость была смелостью человека не деятельного, но терпеливого и исключительно скрытного. Он стал тем «восточным человеком», которого мы знаем.

Затем с появлением эллинизма двадцать пять столетий назад в мире возникло нечто новое. Греки не были теперь ограничены выбором между племенной грубостью или культурным деспотизмом. Они перешли из племенной стадии к форме общественного устройства, которая не была ни тем ни другим, – к городу-государству. Греки, конечно, не были первыми, кто разработал понятие города-государства: их предшественниками явились сирийские семиты. До того как мир узнал об Афинах и Спарте, слава Тира и Сидона разнеслась по всему Средиземноморью. Но лишь тогда, когда город-государство объединился с особыми дарованиями эллинов, появилась новая и удивительная форма культуры.

Племя, среди которого город-государство принес свои плоды, не селилось на богатых равнинах, как те, на которых располагались более древние цивилизации. Оно было разбито на сотню фрагментов и рассеяно среди горных долин и по островам. Естественные преграды, как правило, мешали этим группам объединяться, в то время как море, которое разливалось везде длинными проливами и бухтами, приглашало греков к общению и предпринимательству. При таких обстоятельствах первоначальные племенные деревни сгруппировывались в центры, которые превратились в города. При старой племенной системе было бы невозможно столь близкое сотрудничество таких больших групп людей, как это предполагается в городе-государстве. Однако именно это и было необходимым условием для выработки такой жизни, которую мы именуем цивилизованной. В то же время город не был слишком большим, чтобы общий голос его граждан не мог найти совместного выражения. Настоящий инстинкт привел греческие республики к тому, чтобы прежде всего заботиться о своей независимости и упорно отвергать все ограничения, из-за которых их отдельный суверенитет приносился в жертву в каком-то более крупном объединении.

Эллинизм – именно так удобнее всего можно назвать эту культуру – был продуктом греческого города-государства. Здесь неуместно будет обсуждать, насколько это было обусловлено естественными способностями греков и насколько – формой политического объединения, при которой они жили. Достаточно будет обозначить истинную связь между формой греческого государства и характеристиками, благодаря которым эллинизм отличался от всех остальных цивилизаций до него.

В эллинизме мы можем увидеть нравственную и интеллектуальную сторону: он предполагал определенный тип характера, а также и определенный склад идей. Именно первое имел в виду грек, когда говорил о себе как о свободном человеке, в отличие от варвара. Власть, которой он повиновался, была не внешней. Он вырастал с осознанием того, что является членом свободного государства – государства, в котором он имел индивидуальную ценность и свою долю в суверенитете. Это давало ему самоуважение, чуждое для восточных людей: грек улыбался, когда видел, как они ползут на четвереньках, простираясь перед тронами своих государей. Это давало ему энергию воли, силу инициативы, невозможную для объединения этих порабощенных толп. Это давало его речи прямоту и простоту, которая презирала придворные обиняки и преувеличения. Это давало его манерам поразительную естественность и отсутствие скованности.

Но он был членом государства. Свобода не означала для него ничего похожего на освобождение индивидуума от обязанностей перед обществом и контроля со стороны общества. Над жизнью греческого гражданина господствовал его долг перед государством. Государство предъявляло свои права на его тело и дух и осуществляло свои права не столько с помощью внешних наград и наказаний, сколько насаждая в его душе свои идеалы, питая чувство чести и чувство долга. Коррупция и продажность всегда были правилом в правительствах, живших по восточному образцу. Представление о государстве как о предмете искренней преданности, как о чем-то управляющем основной массой граждан и тайным течением их жизни было тем новым, что появилось в греческих республиках. Именно это давало силу законам и энергию публичным дебатам. Именно это, наряду с их личной смелостью, заставляло воинов-граждан радостно повиноваться и дружно умирать на своем месте. Легко указать на отклонения от этого идеала у общественных деятелей Древней Греции: даже у Мильтиада, Фемистокла и Демосфена руки не всегда были чисты. Но никто не станет утверждать, что нравственные качества, которые обычно производило свободное государство, были повсеместно распространены среди греков или полностью отсутствовали среди варваров. Дело было в степени. Без более высокого стандарта общественной честности, более четкого чувства общественного долга, чем могло показать восточное государство, свободные учреждения Греции не продержались бы и месяца.

Эллинистический характер обрел отдельное существование, только когда греки привлекли внимание более древних народов, как сила, с которой необходимо было считаться. Цари стали осознавать, что появилось уникальное племя воинов, которое они могли использовать. Фактически первым очевидным следствием объединения независимости и дисциплины у греков, настолько, насколько это влияло на остальной мир, было то, что они стали превосходить людей других народов в военном отношении. На самой заре греческой истории, в VII в. до н. э., фараон Нехо использовал греческих наемников и в качестве признательности за их службу (возможно, на том самом поле, где пал иудейский царь Иосия) посвятил свои доспехи в греческий храм[3]. Брат поэта Алкея[4] добился славы в армии вавилонского царя. При позднейших египетских царях корпус греческих наемников ценился гораздо больше, чем местные ополчения. Персидские завоевания, которые распространились по Западной Азии во второй половине VI в. до н. э. и в начале V, остановились на греческой земле, и армии Великого Царя откатились назад, потерпев сокрушительное поражение. К концу века персы, как и египтяне, стали полагаться в основном на греческих наемников. Превосходство греков открыто показали Десять тысяч и кампании Агесилая. С этого времени стало очевидно, что если эллинское племя сможет сосредоточить свои силы в политическом союзе, то оно сможет править миром[5].

Помимо определенного склада характера, греки представляли и новый интеллектуальный тип. Воображение греков, возможно, не было богаче, их чувства не были обострены более, чем у других народов, – мы можем, например, сказать, что в религиозном чувстве грек стоял позади восточного человека; однако воображение и чувства греков более строго регулировались. Греки сделали значительный прогресс в том, чтобы увидеть мир вокруг них таким, каким он был в действительности. Грек хотел понять мир как рациональное целое. Отличительные характеристики, свойственные всем проявлениям его разума, в политике, в философии, в искусстве, – это его способность к критике, его рационализм, или, говоря другими словами, его склонность к тому, чтобы мерить вещи меркой разума и реальности. Грек был гораздо более осмотрителен, нежели восточный человек, проверяя свои впечатления. Он не всегда мог считать традиционное мнение или обычай чем-то само собой разумеющимся и оставаться удовлетворенным фразами вроде «так было с самого начала» или «так поступали наши отцы». Его ум был более свободен от тирании обычая, и он мог больше подчиняться руководству истины.

И здесь опять-таки мы можем видеть влияние политического окружения. В деспотизме нет ничего, что могло бы ускорить мысль; требуется нерассуждающее повиновение; принципы управления заключены в сердце царя. В греческом городе было совершенно иначе. В демократиях граждане особенно привыкли к тому, что всю жизнь перед ними на собраниях излагаются разные способы ведения политики; они слушают речи в судах и следят за аргументами противоположных сторон. То, что казалось истинным, тут же подвергается сомнению и признается ошибочным. Учреждения оправдывались или осуждались на основании широких принципов Красоты или Пользы. Греки жили в атмосфере дебатов; рыночная площадь была настоящим гимнастическим залом, где разрабатывались способности к критике. Сам Платон мог представить процесс рассуждения только в форме диалога.

При этих обстоятельствах, несмотря на естественное почтение к общепринятым обычаям и верованиям, несмотря на противостояние более консервативных натур – ворчание этой оппозиции мы слышим во всей греческой литературе, – критическая способность задействовалась все больше и больше. Она проникла во все сферы деятельности, как неизбежный принцип прогресса. Именно прогресса в противоположность застою, поскольку она проверяла устоявшиеся принципы; прогресса в противоположность беспорядочному движению, поскольку она регулировала ход нововведений. Государство, в котором действует эта способность, показывает свойства живого организма – постоянно изменяется, приспосабливаясь к окружающей среде.

Критическая способность, разум – в одной из своих граней проявляется как чувство пропорциональности; чувство пропорциональности в политике, «здравый смысл», взвешенные суждения; чувство пропорциональности в поведении, которое отличает то, что подобает данному человеку в данной ситуации; чувство пропорциональности в искусстве, которое устраняет лишнее и должным образом подчиняет все детали целому. Насколько важным этот аспект критической способности был для греков, показывает сам их язык: разум и пропорция выражаются одним словом. «Эллины, – как говорит Полибий, – в основном отличаются от других людей именно в том отношении, что они всегда оценивают всех по достоинству»[6]. Μηδὴν ἄγαν, «ничего слишком» – самое характерное высказывание для эллинской мудрости.

Итак, мы пришли к тому, что отличительным качеством эллинского ума являлся рационализм: с одной стороны, это понимание реального мира, а с другой – чувство пропорциональности. Насколько это правдиво для сферы искусства, литературы или пластики, не нужно объяснять никому, кто знаком с тем или другим. Мы можем оценить тот прыжок вперед в истории человечества, который сделали греки между XXV и XX столетием до нашего времени, если сравним аттическую трагедию с заунывными словесами Авесты или остатками египетской литературы, обнаруженными в храмах и гробницах. Или же если противопоставим Парфенон, единую мысль в камне, единый живой организм, изысканно уравновешенный во всех своих частях, и тупые груды египетских построек, механически-однообразные, впечатляющие своим объемом, поверхностным орнаментом и неописуемым очарованием нильского ландшафта.

Но какими бы замечательными ни были достижения греков в сфере искусства, еще более значим был для человечества тот импульс, который они придали науке. При них более яркий свет пролился на все отношения человеческой жизни и явления природы. Они подвергли человека и мир более систематическому исследованию, они мыслили о вещах более методично, более здраво, чем кто-либо до них. При этом они ввели в обращение множество новых идей, новых критериев суждения, воплощенных в философских системах, в текучих теориях, в простом языке улицы. Системы философии, разумеется, как системы были временными, неадекватными и полными шероховатостей; каждую из них человечество в конечном счете отвергло; однако многие из идей, составлявших их плоть, многое из их, так сказать, строительных материалов выжило, поскольку имело непреходящую ценность, и стало доступным позже для построения более разумных систем. И во-вторых, помимо нескольких вечно значимых идей, которые представляли собой законченный продукт греческого метода исследований, греки передали миру сам этот метод. Сегодня мы можем видеть, что и этот метод в той форме, в которой разработали его греки, был столь же несовершенен, как и результат, который он давал. Тем не менее это был прогресс по сравнению с тем, что было раньше. Грек был далеко позади современного научного исследователя в своем понимании средств, с помощью которых можно было заставить Природу выдать свои секреты, однако он уже пришел к более справедливому понятию о логическом рассуждении, он более трезво обращался с данными, чем это могло делать человечество в предшествующую эпоху. И каким бы несовершенным ни был его метод, он содержал в себе способы собственного усовершенствования. Люди, начав думать в правильном направлении, должны были продолжать этот процесс дальше и дальше. Потенциальные возможности эллинизма были огромны; обещал он еще больше.

Мы попытались объяснить, что именно имеем в виду под эллинизмом, чтобы представить в более ясном свете то, что отличало цивилизацию, появившуюся в городах-республиках греков между X и IV вв. до н. э., от всего того, что знал доселе мир. Остается рассмотреть вопрос, какова же была судьба этой цивилизации с того момента, как она появилась в мире. Она была развита городом-государством в силу определенных качеств, которыми обладала эта форма ассоциации людей и которых не было у восточного деспотизма, – сравнительно ограниченных размеров, внутренней свободы и обычая вести свободные дискуссии. Однако к IV в. до н. э. стало очевидно, что эти же самые свойства таили в себе серьезные недостатки. Ожесточение партийной борьбы в этих свободных государствах зачастую доходило до ужасной степени и вело к страшным жестокостям. Почти повсюду энергия греческого племени рассеивалась в постоянных раздорах. Сама способность к критике начинала действовать разрушительно на те учреждения, что породили ее. Несовершенства небольшого государства проявлялись все более и более, и тем не менее малые размеры казались необходимыми для свободы. Кроме того, теперь греки страдали из-за своей отсталости в вопросах религии. Иудеи при падении своего государства оставались все же в присутствии Бога живого, который требовал их преданности; греческая же религия была настолько повреждена игрой критики, что при разложении гражданской морали у греков не осталось адекватной религиозной традиции, на которую они могли бы опереться.