Сопротивление большевизму. 1917-1918 гг.
Я, щелкнув шпорами, повернулся и взялся за ручку двери, как легшая на мое плечо рука остановила меня. Я повернулся. В голове было пусто. Ни одной мысли…
– Вот что, Саня, – с грустью в своих больших голубых глазах тихо заговорил уже не начальник школы, а мой любимый старший брат. – Все пошло к черту! Кто-то предал. Временному правительству не удержаться. Только чудо может спасти его. Ни один из планов не применим, и через три дня также не сбросить большевиков. Они будут еще сильнее. Все должно быть постепенно иначе. И уже, конечно, не нами… Я простился с семьею и написал письма родителям… Ты тоже напиши… Они нас поймут. Мы с тобою должны погибнуть. Мне только жалко юнкеров. Но ты ведь понимаешь меня. Мы ведь дворяне и рассуждать иначе не можем. А там как Бог… С нами будет Галиевский. Ну, бодрись и иди. – И, поцеловав меня, он слегка подтолкнул к двери.
Я вышел словно в тумане, не понимая, где, куда и зачем иду.
– Капитан Галиевский, голубчик, постойте минутку! – наскочил я в полутемном коридоре на худощавую фигуру куда-то спешившего капитана. – Здравствуйте, послали смену юнкерам?
– А! Александр Петрович!.. Ну как же, как же, послал. Ну что, друг мой, повоюем нынче, а?
– Да, да, придется. Жаль только, что обстановка меняется.
– Плевать! Я очень рад, что не ошибся в вас при приеме вас в школу. Только мы, старого покроя офицеры, и можем еще что-нибудь делать. А Б-ов хорош! А? Недаром же я перестал подавать ему руку. Присяжный поверенный несчастный – туда же, в офицеры полез. Понимаю я его болезни. Трус! Начальник школы приказал ему явиться. Ах, голубчик, что я вам посоветую, – продолжал капитан, когда мы остановились у канцелярии. – Вы вот здесь не были в феврале, да и нестроевую команду хорошо не знаете, ведь в ней ни одного порядочного человека нет; так вот вам я и говорю – вы на всякий случай снесли бы к себе на квартиру что у вас поважнее есть, а главное, ничего собственного, ничего не оставляйте. Ну, бегу в роту. Надо к пулеметам замки наладить. Эти прохвосты мало того что ключи потеряли от склада, так что мне пришлось приказать взломать дверь, да еще замки с пулеметов поснимали и куда-то запрятали. Да, будьте, дорогой Александр Петрович, осторожнее с Мейснером. Он что-то крутит. Этот почище Б-ова будет, – шепотом закончил капитан и понесся дальше, а я вошел в канцелярию.
На этот раз в ней было пусто. Писаря, очевидно, пошли на собрание нестроевой команды, и только Телюкин складывал со стола бумаги в ящик. В кабинете я застал Бориса Шумакова, сидящего вразвалку и сладко позевывавшего.
– Вот, друг, как надо действовать! Надеюсь, доволен? – встретил меня он вопросом. – Дрянь дело, но я с наслаждением буду всаживать в эту провокаторскую мерзость пульки из моего любимчика, – снова заговорил он, поглаживая увесистый наган, болтавшийся сбоку в кожаном чехле на поясе. – Сами работать не хотят и другим не дают. Ну что ж, что сеют – то и пожнут. А ты чего копаешься со своим снаряжением? Тоже готовишься идти? Нет, нет, ты должен оставаться в школе. Тебе там не место. И без тебя, слава Богу, есть кому идти. Смотри, на что ты похож? – переменил мой друг резонерский тон на подкупающую убедительность.
– Ты не прав, Борис. Именно мне, тебе, Галиевскому, одним словом, нам, старикам, там место, и в первую голову. Я думаю, я надеюсь, что там все офицерство Петрограда соберется. Подумай, какая это красивая, сильная картина будет. Помнишь, я рассказывал, что когда я девятнадцатого числа ездил с докладом в Главный штаб, то перед Зимним и перед штабом стояли вереницы офицеров в очереди за получением револьверов.
– Ха-ха-ха, – перебил меня, разражаясь смехом, поручик. – Ну и наивен же ты. Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да еще умудрялись по нескольку раз их получать, а потом бегали и справлялись, где это есть большевики, не купят ли они эту защиту Временного правительства. Нет, ты дурак, да и законченный к тому же! Петроградского гарнизона не знает!.. – заливался Шумаков.
Мне стало весело от этой неудержимой молодой задорности друга, и вдруг я вспомнил, что ничего еще не ел, а потому предложил ему пойти позавтракать.
– Есть не хочу, а выпить не вредно, – решил он, подымаясь и беря меня под руку.
– Выпить? – переспросил я.
В столовой никого из собранской прислуги не оказалось, и так как до обеда еще оставалось около двух часов, то мы и решили пойти на кухню и что-нибудь высмотреть на закуску к вину.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, баре-голубчики. Добро пожаловать, – приветствовала нас кривоглазая Фекла, кухарка за повара.
– Здравствуйте, красавица, – пробасил Борис. – Ага, картошечка подрумянивается. Добро. Мы вот сейчас малость закусить хотим, красавица, и за ваше доброе сердце по стаканчику вина выпить, чтобы женишок поскорее к вам заявился, – продолжал он подшучивать над кухарницей.
– Сейчас, сейчас, батюшка. Уж для вас, как для сынков родных, – сладостно пела скрипучим тонким тоном Фекла. – Да вы извольте присесть, соколики мои ясные. И куда это парни девались? Совсем народ замутился. Все одна хлопочу. И дрова принесу, и картошку очищу, а они, черти, знай семки лузгают и лясы на собраниях точат. И что это, скажите мне, Христа ради, делается на нашей православной земле, – внезапно перешла на плаксивый тон Фекла, лишь только захлопнулась дверь за ушедшим ополченцем. – В нестроевой сказывали, что будто-сь вы юнкерей рабочий народ расстреливать вести хотите… Да я веры не дала… Да еще напустилась на смутьянов-то наших. Лодыри окаянные!.. Статочное ли дело, говорю, чтобы наши господа, мухи никто из них не обидел, да на душегубство пошли. Это им, треклятым, чужие погреба дай пограбить, как давеча Петровские вылакали – ироды… Лишь Павлуха мне шкалик дал… Я вот им и сказываю, что ежели да наши офицеры, уж если и пойдут, то правду одну с собой понесут, которая вам, дармоеды, глаза палит, – кипятилась Фекла, забыв о картошке и о цели нашего прихода.
Поручик Шумаков, не выносивший, в противоположность мне, болтовни на злободневные темы, начал уже рыться в ящиках стола, отыскивая штопор, как вбежал посыльный и подал записку от начальника школы. В ней нам приказывалось немедленно собрать всех наличных чинов школы в гимнастическом зале, для производства общего собрания, а также указывались некоторые меры на случай скорого выступления школы. Штопор не находился, тон записки быль очень категоричен, а поэтому терять время на то, пока Фекла сбегает за другим, – не приходилось. И мы, огорченные неудачей, несолоно хлебавши покинули кухню, оставив почуявшую что-то недоброе Феклу завывать… Выйдя в коридор школы, мы расстались. Поручик Шумаков, как дежурный офицер, отправился к телефону передавать соответствующие приказания дежурным юнкерам по ротам и господам офицерам, а я помчался в канцелярию писать допуск к запасным винтовкам, находившимся под охраной караула на внутреннем балконе гимнастического зала.
В 10 часов 45 минут огромная буфетная зала, с идущим вдоль внутренней ставни балконом, была запружена юнкерами, среди которых отдельными группами разместились чины нестроевой команды. Кое-кто из господ офицеров тоже уже находились в зале, стараясь держаться в стороне от возбужденных юнкеров, стремясь этим предоставить полную свободу фантазированию на злобу грядущих событий. Я, всей душою ненавидящий этот новый сорт собраний в среде военной корпорации, с чувством глубочайшей горести и боли ожидал начала парадного представления. Я сидел и, наблюдая, мучился. А вокруг – горящие глаза, порывистые разговоры, открытая прямодушность и страстные партийные заявления. Лишь две-три малочисленные группки держались в стороне и внимательно вглядывались то в колышущуюся массу юнкеров, то на двери, в которые должны вот-вот войти члены Совета школы.
– Что призадумались, Александр Петрович? – подсел ко мне с вопросом седовласый капитан Галиевский. – Не по нутру парадное представленьице? Что делать, голубчик; нам, очевидно, этого не понять. Но я так думаю, раз Александр Георгиевич это дает, значит, это надо. Да и трудно в наши злые дни. Эх, не война бы с немцами – я и минутки не остался бы в этом царстве болтологии. Однако долго что-то не идут, ведь еще масса работы. – И капитан начал перечислять, что ему надо еще сделать и что и как он уже сделал.
Мы так погрузились в беседу, что не заметили, как вошли члены Совета школы, а также остальные господа офицеры школы, успевшие прибыть к этому времени. И только последовавшая при входе начальника школы команда «Смирно, господа офицеры!», пропетая помощником начальника школы, вернула нас к сознанию горькой трагической действительности. В зале настала тишина и нависла всеобщая напряженность. Все смотрели туда, вперед, где перед лицом зала, на составленных подмостках от классных кафедр – располагались члены Совета и вошедший его председатель, начальник школы. Процедура открытия заседания быстро сменилась докладом о побуждениях, толкнувших Совет школы на производство такового.
Оказалось, что перед Советом школы встала дилемма разрешения вопроса об отношении к текущему моменту, требовавшему выяснения отношения школы к Временному правительству, к мероприятиям последнего в борьбе с новым выросшим злом в лице Ленина и исповедуемой им идеологии, все более и более увлекающей сырые рабочие массы Петрограда и войск. Конечно, Совет школы не колеблясь принял в принципе твердое решение следовать всем последующим мероприятиям существующего до момента открытия Учредительного собрания правительства. Ввиду особо необычного момента и положения правительства, Совет школы предложил комитетам юнкеров и нестроевой команды произвести совместное заседание по заслушанным Советом школы вопросам. Однако от означенного заседания комитет нестроевой команды уклонился, делегировав для информации своего председателя – старшего унтер-офицера Сидорова. Состоявшееся собрание приняло в принципе решения Совета, а равно постановило – произвести общее собрание школы для рассмотрения принятых резолюций. И вслед за докладом последовало чтение резолюции по подвергавшимся обсуждению вопросам. Во все время доклада в зале, собравшем в себя около 800 человек, царила жуткая по своей напряженности тишина. Ни звука одобрения, ни шелеста жестов отрицания, ничто не нарушало тишины со всасывающимся в нее мирным чтением ровного в своих нотах голоса секретаря Совета, портупей-юнкера Лебедева. Чтение кончено. Момент – и объявляется открытие прений. Вздох облегчения вырвался из сгрудившейся аудитории. Вот входит на кафедру первый оратор.
Это лидер кадетской партии школы юнкер X. И краткий, горячо-страстный призыв полился к слушателям. Оратор находил не только необходимым принятие резолюции Совета школы, но и всех возможных активных, немедленных мероприятий, которые не только войдут в школу с верха иерархической лестницы власти, но о которых сейчас же надо просить начальника школы и господ офицеров школы. Порывистые требования слепого подчинения лишь офицерству школы, лишь военным законам, стоящим вне всяких советов и комитетов, вызывает бурю аплодисментов и восторженный гул одобрения, за которыми оратора не слышно. Я оборачиваюсь на зал и весь ухожу в искание протеста. «Он должен быть! – говорю я себе. – Да, он там, – ловлю я легкое движение в обособившихся группах, еще ране замеченных мною. – Посмотрим и послушаем; это становится интересным», – летит мысль в голове и останавливается от звонка и от наставшего успокоения. Говорит уже новый оратор, тоже лидер, но уже эсер.
«Странное дело, – ловлю я себя на критике выступления оратора. – А где же стрелы в огород кадет? Что такое? И вы идете дальше решения объединенного заседания Совета школы и комитета юнкеров? И вы предлагаете с момента военных действий передать всю власть офицерству школы, запрещая какие-либо вмешательства членам Совета и комитета? Да, ведь это обратное явление августовскому собрание по вопросу конфликта Корнилова с Керенским, – припомнил я дико потрясшую меня речь юнкера князя Кудашева. – Ах да!.. Ведь Керенский – эсер. Он ваш. Да, да… Я теперь понимаю. Понимаю, откуда и почему теперь вы к нам, к офицерам!»
Следующее выступление вызывает гул в задних рядах зала и на балконе. Внезапно началось какое-то движение к дверям. Звонок председательствующего не помогает. И вдруг раздаются крики. Уходят чины нестроевой команды. Оборачиваюсь к кафедре. Что-то, понуря голову, говорит унтер-офицер Сидоров. Что – не слышно. Требования из залы: «Тише, тише, громче!» – грозят остаться гласом вопиющего в пустыне, как вдруг чей-то звонкий голос с балкона покрывает весь гам.
– Громче, так громче, – орет этот голос. – Товарищи солдаты нестроевой команды постановили соблюдать нейтралитет. А так как на этом собрании решается вопрос о братоубийстве, о борьбе за капитал против свободы рабочего трудящегося народа, против нашего защитника Владимира Ильича Ленина и, значит, образованного им настоящинского народного правительства, то мы, члены комитета нестроевой команды, решили вас, господ, оставить одних. Нам с вами не по дороге. Товарищи солдаты! И кто в Бога верит! Вон отсюда. И на товарища Сидорова, что там на кафедре слезки льет, не смотрите. Он враг пролетариата, так как продался буржуазии! – окончил греметь неожиданный голос.
«Чей это голос? – работала моя голова. – Я всех чинов команды знаю. О, неужели к нам сюда в школу успел проникнуть агитатор? Хотя, – вспомнил я наши порядки-непорядки, – ничего удивительного нет».
– Ай, как жалко. С собою револьвера нет. Капитан, милый, дайте свой револьвер, скорее… – обратился я с просьбой к соседу.
Тот недоуменно взглянул на меня и слегка отшатнулся. Но очевидно, затем поняв мои переживания, схватил меня за руку и начал упрашивать выйти из зала. Однако этот момент моего порыва, продиктованного ослаблением воли, также быстро прошел, как и налетел. И мое внимание среди бури гремевшего негодованием остального большинства зала уже снова было захвачено новой картинкой. «Что еще будет?» – неожиданно уверенно говорил я себе, видя, что от обособившихся группок юнкеров отделились фигурки, направившиеся к эстраде. Вот первый юнкер 4-го взвода 2-й роты, восемнадцатилетний юноша А-к, с матовым, тонким лицом, жгучий брюнет, поднялся на кафедру и с леденящим спокойствием на лице ждет прекращения в зале шума и крика. Но это кажется безнадежным. Крики: «Товарищи юнкера, смотрите, чтобы кто из юнкеров не ушел бы за молодцами! К столбу позора таких!.. Да здравствует Временное правительство! К нему!.. Ура!..» И это «Ура!» облегчило атмосферу зала, и стоявший на кафедре юнкер, поймав момент затишья, начал речь. Но хохот, покрывший первые слова оратора, анархиста-максималиста, начал расти, и он, вздернув плечами, так же спокойно сошел, как и поднялся. В этот момент вбежал в залу юнкер X. и, поднявшись на кафедру, закричал:
– Господа, сейчас я видел Родзянко. Он просит вас, заклинает встать на защиту Временного правительства от посягательства на него, на благополучие народа гостей из пломбированного вагона. Сам Родзянко занят мобилизацией общественных сил для оказания правительству моральной поддержки, – выпалил юнкер и так же быстро сошел о кафедры…
«Пустяки-занятие изобрел для себя господин бывший председатель Государственной думы, – вдруг снова заработала моя мысль, но уже в веселом тоне. – Тебя, милягу, эти господчики из кабинета Временного правительства оттерли от пирога власти, а ты, сердечный, хлопочешь за них. Или думаешь этим жестом поднять свой кредит? Не знаю, кто как, а я так предполагаю, что это дешевый способ. Мобилизовать для моральной поддержки! А если все станут на точку зрения оказания поддержки лишь в форме «моральной»? Тогда и я мог бы, пожалуй, нанять десятка два хулиганов, да и тешиться себе над вами так, как вы, вместе с Гучковым, потешились над всеми нами. Краснобаи проклятые!»
А в это время на кафедре стояло уже двое. Никто их не слушал. В зале творилось что-то невозможное. Кто хохотал, кто чуть не плакал от надрыва в тех призывах, которых и сам не понимал. Кто требовал порядка. Президиум тоже надрывался в призыве к порядку, но ничего не выходило. Нарождался хаос. Не знаю, в фарс или трагедию вылилось бы все это в дальнейшем, если бы выходивший было во время последних прений начальник школы не вернулся обратно и, с нескрываемой озабоченностью взойдя на кафедру, не пригласил бы жестом к молчанию. Как ни были перебудоражены все лучшие из господ юнкеров, это появление начальника школы сейчас же привело к порядку.
– Господа, есть новости. И я прошу спокойно отнестись к тому, что будет вам сообщено и что требует немедленного вашего решения, – начал говорить начальник школы, окончательно завладевая вниманием зала. – Помимо только что полученного приказания от Главного штаба явиться сейчас же в боевой готовности к Зимнему дворцу для получения задач по усмирению элементов восставших против существующего правительства, сюда прибыл юнкер Н. от Временного правительства с призывом к вам выполнить свой долг перед родиной в момент наитягчайших напряжений, в дни, когда заседает народившийся Совет Республики. При этом я считаю своим долгом перед вами подчеркнуть то обстоятельство, что момент крайне тяжелый, что обстановка складывается очень неблагоприятно для правительства, и поэтому для принявших решение честно продолжать нести свой долг перед родиной это может оказаться последним решением в жизни, – продолжал четко, твердо говорить начальник школы.
– Мы это решение приняли! Ведите нас туда. Мы идем за вами, и только за вами!.. – прервали начальника школы крики юнкеров.
– Прекрасно, господа, – среди вновь потребованного начальником школы спокойствия раздался его голос. – Прекрасно. Терять времени не будем, его у нас нет, и поэтому от слов к делу. Объявляю заседание закрытым. Совет школы и комитет юнкеров, впредь до распоряжения, объявляю распущенным. Приказываю: командирам рот немедленно отдать распоряжение о разводе рот по помещениям и приготовлении к выступлению. Форма одежды – караульная. Сборное место – двор. Сбор через 20 минут. Если обед готов, то накормить юнкеров, если нет, то пища будет выдана из Зимнего дворца. Дежурный офицер – пожалуйте ко мне. Господам офицерам через 5 минут собраться в помещении столовой Офицерского собрания, – уловил я последние распоряжения начальника школы.
Что он говорил далее – не мог услышать из-за раздавшихся команд и распоряжений, отдаваемых командирами рот и подхватываемых фельдфебелями и должностными юнкерами. «Вот это я понимаю, это я чувствую», – анализировал я свои переживания при виде систематизировавшейся массы юнкеров в компактные, организованные по слову военного искусства группы, носящие названия взводов. «Первый взвод, направо, шагом – марш!» – неслась команда, и мерный ритм возбужденного шага грузно повис над залом.
Через 2 минуты в зале никого не осталось, и я выходил из него с группой офицеров, окруживших начальника школы и выслушивавших различные приказания, однако не мешавшие острить и веселым смехом поддерживать легкость и ясность в настроении. Я внутренне торжествовал. «Это прекрасно, – говорил я себе, – бодрость залог благополучия; ну, сегодня уж постараюсь, пускай на фронте, в полку потом узнают, что я не подкачал чести мундира 25-го саперного батальона.
О, как хорошо бы или быть растерзанным штыками восставших после упорной борьбы, или стать ногою на горло вождей их и подсмеиваться им в физиономию над лицезрением ими того, как эти несчастные, обманутые ими люди будут восторженно приветствовать нас, своих избавителей, полные готовности, по первому нашему жесту, смести на нашем пути все, что только мы укажем. Дорогие Корнилов и Крымов[17], что не удалось вам, то, Бог милостив, может быть, удастся нам!»
В столовой уже все оказалось готовым к обеду, и горячие закуски дымились посреди стола; офицеры шумно располагались за столом, продолжая, остря, комментировать всевозможные сведения, уже проникшие в школу.
Не успели мы пообедать, как в столовую вошел дежурный портупей-юнкер и доложил, что юнкера уже оделись и ожидают приказаний.
– Ну что ж. Тогда идем без обеда, – сказал начальник школы. – Господа офицеры, пожалуйте к ротам. Вы, – обратился он к находящемуся тут же, по его приказанию, поручику Б-ову, – вы будете в моем особом распоряжении, и если вы последующим поведением не загладите сегодняшней ошибки, то вам придется пенять уже на самого себя. Поручик Скородинский и вы, – относясь ко мне, продолжал начальник школы, – будьте также при мне. В школе остаются: вы, господин полковник, и вы, поручик Шумаков. Надеюсь, что у вас будет все благополучно и нестроевая команда из-под вашего наблюдения не выйдет… Вы, доктор, – обратился к вернувшемуся из кабинета доктору, – пойдете с нами. Не правда ли?.. А теперь, господа, по ротам! Выводите юнкеров; стройте и пойдем…
Офицеры быстро и шумно, но без каких-либо разговоров, покидали столовую, стремясь к своим местам, к выполнению полученных приказаний. Даже вечно не умолкавший о всякого рода спекуляциях Николаев, с какой-то особой серьезностью, поправляя на ходу снаряжение, ни одним словом не обмолвился, пока мы вместе шли по коридору до канцелярии, где я и поручик Шумаков отстали от общей компании, направясь в нее.
Я передал Борису ключи, обнялся с ним, а затем мы вместе вышли из канцелярии, направляясь на двор… «Что-то будет дальше», – начинало сверлить в мозгу.
Через полчаса я шел впереди вытянувшегося батальона юнкеров на Литейный проспект. На меня было возложено командование авангардом батальона, командование которым затем принял вернувшийся капитан Галиевский, отлучавшийся к своей семье.
На улице было тихо – ничто не предвещало грозы, и если бы сзади не остались в школе трое юнкеров, отказавшихся выступить, двое – Дерум (латыш) и Тарасюк (хохол) – без объяснения причин и третий – юнкер Вигдорчик, открыто заявивший начальнику школы, через дежурного офицера, о своей принадлежности к коммунистической партии с довоенных времен, мы бы еще бодрее шли вперед. Но постепенно воспоминание об оставшихся изгладилось, и забота о внимании к окружающей жизни заняла доминирующее положение в направлении мыслей. Но все было обычно, буднично. И мысль невольно возвращалась к ранению самого себя поручиком Хреновым, о чем он прислал рапорт из дому, где это случилось при зарядке револьвера, за которым он было побежал.
«Черт возьми! Извольте вот теперь командовать его ротой! Странно – но бывает!» – сделал я вывод и принялся объяснять юнкерам принятую батальоном форму построения. Подходя к Сергиевской, я получил приказание от командующего батальном выслать вперед заставу с дозорами, которым приказывалось вступить в бой без всякого размышления. Это было кратко, но ясно, и поэтому, выделив 1-й взвод от своей 2-й роты, я, лично став во главе его, быстро, ускоренным шагом, значительно продвинулся вперед. Но вот снова получается приказание идти не к Марсову полю, а на набережную Невы, так как по донесениям разведчиков на Марсовом поле происходят митинги солдат Павловского полка.
Подходя к мосту, у меня от внезапно пробежавшего в мозгу вопроса: «А кто эти стоящие около него», – сильно запульсировало сердце.
– Будьте внимательнее и спокойнее, – сказал я вслух юнкерам. – Может быть, придется действовать.
– Слушаемся, – кратко ответили они.
Для придачи большего безразличия к окружающей обстановке и, значит, к стоящей на посту у моста группе часовых я, вынув из портсигара папиросу, небрежно зажал ее зубами и закурил… Поравнялись. От группы вооруженных и винтовками, и гранатами отошел один из солдат и, подойдя вплотную, справился, куда идем. В ответ я задал вопрос, что они тут делают.
– Мост от разводки охраняем! – ответил солдат-артиллерист из гарнизона Петропавловской крепости.
– Ага, прекрасно! – внутренне радуясь тому, что Петропавловка пока еще не потеряла головы, похвалил я солдата и сейчас же пояснил ему, указывая на приближающихся юнкеров авангарда, что Школа прапорщиков инженерных войск также выполняет свой долг перед Родиной и идет в распоряжение Временного правительства. – А как ведут себя павловцы? – справился я.
– Сперва митинговали, а потом в казармы зашли. Решили нейтралитет объявить, но караулы выставили. Вон гуляют! – указал в сторону Марсова поля артиллерист.
– Ну, всего вам хорошего, – пожелал я часовым, и мы направились дальше.
И скоро свернули на площадь перед Зимним дворцом. Представшая картина ландшафта этой огромной площади меня обидела. Площадь была пуста.
– Что такое! Отчего так пусто? – невольно сорвалось у меня с языка.
Юнкера молчали. Я взглянул на них. Легкая бледность лиц, недоуменная растерянность ищущих взглядов красноречивее слов мне рассказали о том, что родилось у них в душе. Ясно было, что они еще более меня ожидали встретить иную обстановку. Желая поднять их настроение, я воскликнул:
– Черт возьми, это будет очень скучно, если из-за опоздания мы останемся в резерве… Ну так и есть… Смотрите, у Александровского сада и там, у края площади перед аркой, бродят юнкерские патрули.