Риф

– Она сама это сделала, – сказал Питер. – Голдстайн. Чего еще ждать от человека с такой фамилией? Она организовала нападение, чтобы подставить профа. Это же очевидно.

– Она в коме, Пит, – сказала Джоан. – У нее отек мозга.

– Никакой я тебе не «Пит», понятно? «Пит» – это собачья кличка, а я Питер.

– Как скажешь.

Питер сделал еще глоток.

– Хорошо, ладно. У тебя-то какие идеи?

Джоан смотрела в окно – в желтом свете фонаря кружились насекомые.

– Студенты шли с тренировки и видели нападавшего. Он в темноте ползал на четвереньках вокруг тела и собирал что-то. Его окликнули, и он удрал дворами.

– Что он мог собирать?

– Говорят, копы нашли несколько зеленых бусин.

Все трое посмотрели на пустой стул. Стул Адама.

* * *

Ночью у Ли зазвонил телефон.

– Он злится на меня, да?

– Адам! Где ты?

Ли вскочила с кровати, подошла к окну – словно рассчитывала увидеть его там, на улице.

– Я просто сделал что он хотел. Почему он злится?

– Адам, послушай меня…

– Он сам так сказал. Он сказал: «Хочу, чтобы ей заткнули рот». Спроси у него. Он сам так сказал.

– Адам, черт, не вздумай никому об этом говорить, слышишь? Ты совсем идиот, что ли?

Он шмыгнул носом и вдруг разрыдался прямо в трубку.

– Почему он злится на меня?

– Его вызвали в полицию, а тебя разыскивают.

– Но почему?

– Они нашли бусины от твоих четок.

Пауза.

– Черт.

– Адам?

– Я все улажу.

– Если ты не приедешь, у профессора будут проблемы, слышишь? Пожалуйста, Адам…

Щелчок, короткие гудки.

* * *

Утром секретарь в деканате передал Ли конверт, внутри была записка – просьба зайти в девятый корпус, в «Т9». Ли знала, что это: Т9 означало title nine, нечто вроде комитета по этике, занимаются рассмотрением студенческих жалоб – травля, домогательства и прочее.

В кабинете ее ждали двое – мужчина и женщина. Мужчина представился: «Майкл Брум», затем представил женщину, но Ли была так напугана, что имя тут же вылетело у нее из головы, – кажется, Хелен. Фамилия на Д. Огромный и тучный, Брум едва помещался в кресле, его жирные бока выпирали и как бы наплывали на подлокотники. Лицо мясистое и гладкое, блик от окна на лысине, но главное – эти ужасные усы щеткой. Похож на порнопродюсера.

– Расскажите о своей работе с профессором Гариным, – сказал Брум, постукивая пальцами по столу.

Ли начала рассказывать о своих исследованиях, но Брум перебил ее:

– Нет, я имел в виду, скажем так, именно его человеческие качества. Как он относится к вам? Какие у него отношения со студентами вообще?

Вопросы Брума привели ее в ярость – она с трудом сдержалась и просто спросила:

– Меня в чем-то обвиняют?

Брум и женщина тревожно переглянулись. Он перестал стучать пальцами по столу, подался вперед и сложил руки в замок. Ли боялась смотреть в глаза, поэтому разглядывала его пальцы и ногти – ухоженные и аккуратно подстриженные.

– Видите ли, в чем дело, – сказал Брум, – миссис Донован, – он кивнул на женщину, – главный советник нашего кампуса, она занимается жалобами студентов, и до нее дошли слухи о… как бы это сказать…

– Мисс Смит, – перебила его миссис Донован, – профессор Гарин когда-нибудь проявлял агрессию по отношению к своим студентам? Или, может быть, поощрял агрессию студентов по отношению друг к другу? Заставлял делать что-то против их воли?

– Хелен, – Брум пытался одернуть ее, но она смотрела прямо на Ли. Голос у нее был жесткий, говорила так, словно забивала гвозди. Ли боялась поднять взгляд, лишь краем глаза видела двойную нитку жемчуга у нее на шее.

– Мисс Смит, – снова заговорил Брум, его голос, напротив, был мягкий и успокаивающий. Ли нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. – Поймите нас правильно, мы хотим разобраться. Мы никого не обвиняем. Не могли бы вы рассказать нам о том, как обычно проходят занятия в группе профессора Гарина? Что такое? Вам плохо? Может, воды? Хелен, подай воды, пожалуйста.

* * *

Это странно, но даже тогда, несмотря на серьезные обвинения и вызовы в девятый корпус, все они – Ли, Питер и Джоан – были уверены, что ничего страшного не происходит; они все еще верили Гарину и всеми силами выгораживали его перед полицией и попечительским советом – валили все на Адама. Но уже в октябре – как будто одного расследования было мало – плохие новости посыпались градом: еще несколько студентов дали показания – все эти годы они молчали «из страха», теперь же, когда стало ясно, что Гарин перешел черту и за него всерьез взялись, сразу шесть человек анонимно написали на него жалобы; и хотя Питер продолжал кричать, что все это заговор и лживые козни завистников, очень скоро даже он понял, что дело приняло слишком серьезный оборот; а потом – словно контрольный выстрел – Американская ассоциация антропологов подняла вопрос об исключении Гарина из своих рядов и лишении его всех регалий – теперь в нагрузку к злоупотреблению положением, угрозам и психологическому насилию над студентами ему вменяли кое-что пострашнее: в СМИ появилась информация о расследовании гибели нескольких десятков туземцев кахахаси на рифовом острове в Микронезии. Слово «геноцид» было преувеличением, но журналисты ухватились за сенсацию, и уже через пару дней все желтые газеты – от Западного побережья до Восточного – пестрели фотографиями Гарина и заголовками в стиле «УЧЕНОГО ОБВИНЯЮТ В ГЕНОЦИДЕ ЦЕЛОГО НАРОДА».

О том времени Ли помнила только одно – ее тошнило. Спазмы в желудке и пищеводе причиняли боль, но рвоты не было; даже когда она пыталась вызвать рвоту двумя пальцами, ничего не выходило – тошнота мучила ее часами, в ушах звенело, в животе как-то тоскливо булькало, и ей казалось, что все ее тело – от пяток до головы – наполнено кислым желудочным соком. От этой мысли ее тошнило еще сильнее. Она перестала есть, даже бананы, от запаха еды – любой – ей становилось физически плохо, она постоянно ощущала обратную перистальтику пищевода, но рвоты не было. Язык был покрыт какой-то горько-кислой пленкой, и Ли казалось, что даже ее пот и дыхание отдают желчью. Она два раза в день – а иногда и чаще – принимала душ и носила с собой пузырек «Листерина», полоскала им рот каждый час, но отвратительный кислый налет очень быстро вновь возникал на языке, зубах и нёбе.

Ли ходила на все заседания комиссии. Сидела в углу, смотрела на Гарина и слушала его; в основном слушала голос, тошнота к тому времени мучила ее настолько, что слов она почти не разбирала – только интонации. Но от одного вида профессора ей становилось легче – мир словно обретал смысл, и комната, в которой он находился, всегда казалась ей светлее, чем все прочие комнаты. Ей нравилось наблюдать за ним – он никогда не защищался и не оправдывался, даже во время самых жарких споров и обвинений в свой адрес. Он отвечал спокойно и размеренно, чем, кажется, еще сильнее злил оппонентов и обвинителей. Абсолютный самоконтроль. И эта улыбка, которую многие считали издевательской. Ли ждала, что он посмотрит на нее и по ее взгляду поймет, что она с ним, что, в отличие от всех остальных, она не отреклась и будет с ним до конца. И когда Гарин исчез, просто однажды не явился на заседание, пропал без вести, у Ли было такое ощущение, как будто ее без скафандра выбросили в открытый космос – в холод и пустоту.

Особенно больно было от того, что люди вокруг продолжали жить как ни в чем не бывало. Она тоже пыталась делать вид, что все идет своим чередом и жизнь продолжается – нашла нового научного руководителя и продолжала работу над докторской, хотя на самом деле жила на чистом автопилоте. Тошнота и кислая пленка на языке никуда не делись, но уже не беспокоили ее, она словно смирилась с тем, что больше никогда не сможет есть; от одной мысли о том, что она откусит, прожует и проглотит хоть что-то, ей становилось дурно и тошнота вновь подступала к горлу; поэтому она старалась не думать о еде; она вообще старалась не думать.

А еще – провалы в памяти. Она могла внезапно очнуться где-нибудь на улице, совершенно не помня, как и зачем туда пришла. Вот она сидит на лавочке, а вот бесцельно бродит по ботаническому саду вокруг тополя Линкольна. Однажды на улице к ней подошел полицейский и спросил, все ли у нее хорошо – он заметил, что она уже двадцать минут стоит перед витриной с телевизорами и наблюдает за трансляцией какого-то чемпионата по плаванию.

– Что-то случилось? – спросил он, и она разрыдалась, без всякой причины. У нее был такой растерянный и несчастный вид, что полицейский предложил подвезти ее домой или позвонить родным.

Ее мучили кошмары, точнее – один повторяющийся кошмар: она лежит в постели и не может пошевелиться, и там, в темноте, есть кто-то еще, он наблюдает за ней, подходит, склоняется, открывает ей рот, раздвигает челюсти руками и сблевывает ей прямо в горло – и рвота течет вниз по ее пищеводу и жжет ее изнутри, разъедает органы; и ей кажется, что еще чуть-чуть – и ее желудок лопнет.

А потом – запах детской присыпки. Она почуяла его там же, во сне. Открыла глаза и увидела маму – седая, растрепанная и уставшая, мать гладила ее по голове и тихо пела. Ли приподнялась на локтях и огляделась – обои в цветочек, шторы, овальное зеркало на стене – эта была детская. Мать привезла ее домой.

– Все хорошо. Отдыхай.

* * *

Через неделю ей стало полегче, она уже могла сама вставать с постели, провалы в памяти затягивались, как раны на коже. Во всяком случае, ей так казалось. По утрам мать готовила завтрак и уходила на работу, а Ли одевалась потеплее и отправлялась гулять – потому что ничего другого делать не могла. Во время прогулок она обязательно заходила в супермаркет и покупала бананы и съедала их по дороге домой – ей уже давно не нравился вкус, но она ничего не могла с собой поделать; а еще – просматривала газеты на стендах рядом с кассами, искала там хоть какие-то новости о Гарине. Она до сих пор не могла поверить, что он сбежал, и была уверена, что рано или поздно он выйдет с ней на связь, даст о себе знать. Дома не было интернета, поэтому свои прогулки Ли планировала так, чтобы зайти в интернет-кафе и проверить электронную почту. Написала письма на оба его почтовых ящика – личный и рабочий, но ответа не получила. И чем больше времени проходило, тем сильнее она злилась – в основном на себя. Почему он не пишет? Она ведь не сделала ничего плохого, она была верна ему, была с ним до конца, и если и сбежала от него в тот день, то это просто минутная слабость, и ей очень жаль. Если бы он дал ей шанс объясниться, она бы все расставила по местам. Иногда в папке «спам» она находила письма от клиник пластической хирургии, фирм по продаже косметики и благотворительных фондов и думала, что, возможно, Гарин не отвечает на письма, потому что за ним следят его враги и завистники, и, стало быть, за ней тоже следят, и он не может написать ей напрямую, а значит наверняка шлет ей тайные, зашифрованные послания. Все эти письма в «спаме», думала она, – весточки от него, ну конечно, какая же она дура, что сразу не догадалась.

Весь следующий месяц она пыталась взломать закодированные в рекламных письмах послания от Гарина. Распечатывала их, приносила домой и весь день, пока мать была на работе, сидела за столом на кухне и подбирала код. Попытки отыскать тайные послания довольно долго не давали результатов, пока в одном из писем она не обнаружила, что первые буквы четырех первых строчек складывались в слово FREE. Ее бросило в пот – она не сомневалась, что это послание от Гарина, он говорит с ней, сообщает, что все еще на свободе. И даже тот факт, что первые буквы следующих строчек в письме складывались в абсолютную бессмыслицу, ее не смутил.

Несколько раз она пыталась вернуться к работе над диссертацией, но не могла сосредоточиться, чувствовала себя тупой и очень злилась. «Какой смысл? Без Гарина я все равно ничего не смогу, кто будет меня направлять?» Злость вспыхивала в ней все чаще. Однажды в супермаркете она наорала на ребенка лет пяти; он шагал вдоль продуктовых рядов и стучал барабанными палочками по банкам с консервированной кукурузой; от перестука палочек она пришла в такую ярость, что на ее крики сбежались почти все посетители и целых четыре охранника, которые осторожно, словно она бешеная собака, держа дистанцию и стараясь не прикасаться к ней, препроводили ее к выходу. В другой раз она разозлилась, когда увидела, как кто-то припарковал машину, заняв сразу два парковочных места, ей захотелось подойти, расцарапать бок автомобиля гвоздем или ключами, злость была такой сильной, что у нее заболело в груди, и она начала вслух грязно ругаться на машину, словно это могло помочь. Прохожие с ужасом смотрели на нее и отходили подальше, и ей было стыдно, но она не могла остановиться, продолжала матом кричать на автомобиль. Тем же вечером в парке она услышала скрип качелей на детской площадке, неподалеку, – и звук так сильно бил по нервам, что ей пришлось быстро уйти оттуда, чтобы не сорваться на крик. Затем, спустя еще пару дней, она стояла на переходе через дорогу, и рядом остановились женщина с маленькой дочкой – они ждали, пока светофор переключится с красного на зеленый, и девочка спросила, почему они стоят, а мать ответила, что надо дождаться зеленого, и девочка спросила почему, и мать ответила «такие правила», и девочка снова спросила почему – и продолжала повторять на разные лады: почему? почему? почему? почему? – как будто это был уже не вопрос, ей просто нравилось произносить это слово: почему? почему? почему? почему? почему? – и Ли подумала, что если девочка не заткнется сейчас же, она ее прямо здесь задушит голыми руками.

А потом был парфюм – мимо прошла женщина, и от запаха ее духов – «Ред Джинс» – Ли провалилась в прошлое, как в яму. Еще пару кварталов она прошла на автопилоте, потом остановилась и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась посреди дороги.

Тем же вечером мать вернулась с работы и устроилась на кухне за столом со своими судоку – это было ее любимое занятие перед сном: «помогает размять мозги». Раздумывая над очередным ребусом, она услышала тихий, протяжный звук, похожий на гул застоявшегося воздуха в системе отопления. Прислушалась и поняла, что звук доносится из детской – и это не гул, а стон.

Мать постучалась и осторожно приоткрыла дверь. Ли сидела на кровати и скулила, держась при этом за голову так, словно боялась, что если отпустит – голова треснет или взорвется.

– Кажется, мне нужна помощь, ма, – сказала она.

* * *

В декабре 1999 года она начала первый курс терапии. Терапевта звали Джозеф Браун, работа с ним давала неплохие результаты, Ли рассказывала о своих вспышках ярости, о том, что особенно сильную злость у нее почему-то вызывают громкие звуки и дети. Еще она заметила, что всякий раз, стоит ей хотя бы мысленно приблизиться к воспоминаниям о Гарине, у нее начинаются проблемы – она утаивает информацию и увиливает от ответов. Это заметил и терапевт. Когда на очередном сеансе он попытался осторожно расспросить ее об этом, она начала врать; вранье было настолько глупым и бесхитростным, что вызывало неловкость у них обоих. Ли понимала, что он не верит ни единому ее слову, она и сама не верила, но продолжала рассказывать небылицы, а доктор Браун кивал и делал пометки в блокноте.

Когда в начале февраля Ли пришла на очередной сеанс, доктор Браун был не один. В кабинете с ним сидела женщина – точнее, старуха. Строго одетая, худощавая, седые волосы стянуты в тугой пучок на затылке, закрепленный деревянной спицей. В ее манерах было что-то такое от злодейки из диснеевского фильма, «как будто собралась украсть всех далматинцев в городе», – подумала Ли.

– Здравствуй, Ли, – сказал доктор Браун. – Проходи, не стесняйся. Это моя коллега Марта Шульц, она психолог и консультант по выходу.

– По выходу откуда? – спросила Ли.

Марта села в кресло напротив и стала задавать вопросы о Гарине. Ли отвечала неохотно, пыталась увильнуть, но в этот раз врать не получалось – Марта ловила ее на каждом слове и не давала уйти от темы. В конце концов Ли не выдержала, вскочила с кресла.

– Да кто вы такая! Вы не имеете права, понятно?! – и вышла из кабинета, хлопнув дверью.

* * *

Февраль двухтысячного Ли запомнила хорошо. Особенно в память почему-то врезался репортаж по телевизору о том, как защитники животных в штате Орегон отлавливали оленей и покрывали их рога светоотражающей краской, чтобы снизить количество аварий на дорогах. Особенно впечатляюще все это выглядело на видео – светящиеся в ночи рога, словно летящие сами по себе, как призраки, в темноте леса. Еще в том же году в Северную Каролину пришли аномальные холода, и в национальном парке из-за заморозков аллигаторы вмерзли в лед. Новость об этом попала в прессу, и в Шаллотт потянулись люди с камерами. Ли тоже решила сходить – из чистого любопытства, в последний раз такое случалось лет десять назад или больше. Приехавших репортеров развлекала мама. Она была в смешной красной шапке с помпоном и ярко-зеленом пуховике с логотипом парка – буквами SRSP, стилизованными под аллигатора, первая S – это хвост, а P – удлиненная морда. На глазах – очки-авиаторы с зеркальными линзами.

Аллигаторов она называла «наши мальчики» и говорила о них с какой-то особенной материнской теплотой, словно заводчица о своих золотистых ретриверах. Ли все ждала, что она начнет называть их «хорошими мальчиками».

– Наши мальчики не умеют регулировать температуру тела, – говорила мать. – Когда температура в реке начинает падать, их кровь густеет, и они чувствуют, что ноль уже близко, и тогда плывут к поверхности и застывают вот так, – она указала на одного из аллигаторов, – вытащив нос из воды, чтобы не задохнуться, когда реку схватит лед.

– Значит, для них это не опасно? – спросил репортер.

– Ну, как сказать. В этом сезоне температура сильно ниже, чем обычно. Но нет, это не смертельно. Любые другие крокодилы, скажем нильские, заболели и умерли бы, а нашим мальчикам мороз побоку. Смотрите, ноздри шевелятся. Глаза сложно рассмотреть, лед мутный, но они тоже двигаются.

Стоя там, на берегу, слушая рассказы матери и глядя на торчащие изо льда морды аллигаторов, Ли почему-то вновь вспомнила о Гарине и тут же – о той худощавой старухе из кабинета доктора Брауна. Она вернулась домой – к тому времени мать уже провела интернет – и вбила в поисковик имя «Марта Шульц». Первые две ссылки вели на сайты психологической помощи.

«Марта Шульц, клинический психолог, специалист по деструктивным культам. Автор нескольких книг о методах терапии ПТСР и посткультовых травм. В 1980 году основала „дом Тесея“, реабилитационный центр помощи жертвам культов. Адрес: Чапел-Хилл, улица Хорн-Лейк, дом 9».

* * *

У дома девять на улице Хорн-Лейк была своя непростая история. 17 августа 1969 года на Чапел-Хилл обрушился ураган Камилла. Ветер был такой силы, что вырывал с корнями деревья и поднимал в воздух автомобили. Одна из яхт, пришвартованных в гавани озера Джордан, была подброшена волной и взлетела в воздух так, словно ей выстрелили из катапульты, и приземлилась на крышу дома. Зрелище, надо сказать, было впечатляющее: белое парусное судно, носом проткнувшее покатую крышу двухэтажного коттеджа в викторианском стиле – это было похоже скорее на инсталляцию, работу современного художника, чем на последствия катастрофы. Хозяином коттеджа был Уилбур Патридж, стареющий, одинокий, разведенный торговец подержанными автомобилями. Яхта пробила кровлю прямо над его спальней, и, будь ее нос длиннее на семь сантиметров, она бы вонзилась ему прямо в грудь. Патридж увидел в этом знак свыше, он не стал ремонтировать дом, наоборот, вызвал монтажников, которые закрепили судно и как бы сшили его с домом, превратили в часть крыши и фасада. Владелец яхты так и не объявился, и в этом Патридж тоже увидел знамение – яхта, решил он, принадлежала самому Господу Богу. Он бросил работу и обрел веру, отрекся от старого имени и выбрал новое – Авраам, и теперь ходил по улицам в черном пальто и проповедовал, рассказывал прохожим, что упавшая на его дом яхта была на самом деле воплощением божественного указующего перста, знаком избранности; и что ураган Камилла был не просто атмосферным явлением, нет – это было предупреждение, репетиция Второго Всемирного Потопа; и только он, Авраам, теперь должен, подобно Ною, построить новый ковчег и спасти избранных. Он был красноречив и быстро собрал вокруг себя паству; люди охотно слушали яркие, полные экзальтации речи бывшего торговца подержанными автомобилями, живущего в доме с торчащей из крыши яхтой. И очень скоро адепты Авраама уже ходили по улицам Чапел-Хилла и собирали деньги на строительство нового Ковчега и призывали соседей примкнуть к их новой истинной религии, ибо ВВП (Второй Всемирный Потоп) неизбежен и пощадит лишь истинно верующих. История гласит, что Уилбур-Авраам действительно начал строительство Ковчега – группа специально нанятых инженеров занялась возведением корабля прямо на заднем дворе дома под открытым небом. И чтобы мотивировать адептов активнее продавать все, что у них есть, и нести ему деньги, вкладывать в строительство, пророк Авраам объявил дату Потопа – 17 августа 1973 года. Когда за неделю до срока стало очевидно, что Ковчег не готов – рабочие особо не торопились и успели построить лишь часть корпуса будущего судна, – пророк вышел к людям и сообщил, что господь передумал и по техническим причинам перенес ВВП еще на год, специально ради них, чтобы дать им шанс достроить Ковчег и спастись. Обрадованные божественной отсрочкой адепты стали еще активнее продавать свое имущество, хотя и продавать-то было уже особо нечего, но они старались – брали кредиты в банках, вытряхивали последние деньги из матрасов и свиней-копилок, распродавали одежду и книги – и всё, абсолютно всё, каждую монету несли пророку. Прошел год, и приблизился новый дедлайн, а Ковчег все еще был не готов, тогда пророк Авраам опять вышел к послушникам и объявил, что неправильно все посчитал: на самом деле христианское летоисчисление – это ересь, господь живет совсем по другому календарю, а это значит, что у них есть еще целый год, нужно только немножечко потерпеть, совсем чуть-чуть, и принести еще денег, и тогда мы точно-точно сможем достроить Ковчег и спастись. И неохотно, но люди снова поверили – пути назад все равно не было; они фактически сами загнали себя в ловушку – продали все, что у них было, порвали связи с внешним миром и целыми днями только и делали что молились, готовились к Потопу и собирали деньги на Ковчег.

Авраам, надо сказать, был не только красноречив, но и жаден до внимания публики; это его и погубило. Однажды он узнал, что журналистка местной газеты пишет о нем статью, и пригласил ее к себе, предложил сделать с ним интервью, чтобы самостоятельно рассказать «всю правду» – ему нравилось представлять свое фото на первой полосе, и он был уверен, что статья поможет ему укрепить свой статус пророка и привлечь еще больше адептов; он не учел одного – Кэтрин Сливер, репортер газеты «Телеграф», всегда очень тщательно готовилась к интервью и никогда не играла по правилам гостя; поэтому на встречу с пророком она пришла в компании его бывшей жены, Пэгги. Внезапное появление бывшей стало для пророка Авраама неприятным сюрпризом, он был ужасно раздражен, ерзал в кресле и не стеснялся в выражениях, и в итоге наговорил такого, что через неделю после выхода статьи на него завели сразу несколько дел, в том числе по статье «мошенничество» – фактически он оговорил сам себя. И когда спустя еще пару дней к дому на Хорн-Лейк подъехала полицейская машина и из нее вышли двое патрульных, чтобы препроводить болтливого пророка в участок для дачи показаний, адепты Авраама открыли по ним стрельбу. Сектанты окопались в доме, превратили его в настоящую крепость, заколотили окна и заблокировали все входы и несколько суток держали круговую оборону. Полицейские вели ответный огонь, и спустя пару дней фасад дома на Хорн-Лейк был весь изуродован отверстиями от пуль. На четвертый день сектанты перестали стрелять, и стало ясно, что у них кончаются боеприпасы. Когда на улице появились военные грузовики и бронированный автобус с бойцами штурмового отряда SWAT, пророк Авраам понял, что это конец, и призвал адептов покинуть грешный мир вместе с ним – покончить с собой.

Ли прочитала эту историю в архиве, в газетной статье за 1976 год, и долго не могла поверить, что это не вымысел; люди действительно поверили во Второй Всемирный Потоп, продали все свое имущество и отдали деньги бывшему торговцу подержанными автомобилями и окопались в доме с яхтой на крыше и расстреляли полицейских; и даже когда их пророк приказал им покончить с жизнью – все подчинились, никто не усомнился в его словах.

Когда Ли впервые увидела дом своими глазами, у нее перехватило дыхание – из крыши до сих пор торчала корма настоящей яхты. За годы эта яхта пережила четыре символические трансформации – сперва была просто судном, стояла у пристани, затем после урагана стала объектом веры, и потом превратилась в мемориал, хранящий в себе память о жертвах культа, а теперь – дом стал центром психологической помощи.