Вот какой вопрос нам все время приходилось решать в десятилетие наркоты: как сказать кому-то, что ему выжгло мозги? Сейчас такой же вопрос встал перед нами, друзьями Толстяка-Лошадника, погрузившегося в свой теологический мир.
В случае с Толстяком можно было бы запросто связать одно с другим: наркотики, которые он принимал в шестидесятых, в семидесятых сдвинули-таки ему мозги. Если бы я мог заставить себя поверить в это, я так бы и сделал. Я люблю решения, которые отвечают сразу на несколько вопросов.
Все дело в том, что я так не считаю. Толстяк не увлекался психоделиками. Он вообще принимал их всего ничего. Однажды, в шестьдесят четвертом, когда достать сандоксовский ЛСД-25 было легче легкого, особенно в Беркли, Толстяк принял приличную дозу и отправился путешествовать во времени. То ли в прошлое, то ли в будущее, то ли вообще за изнанку. Так или иначе, он заговорил на латыни и пребывал в полной уверенности, что настал Dies Irae – День гнева. Он слышал, как приближается Господь, полный ярости.
Восемь часов кряду Толстяк молился и стенал на латыни. Позже он клялся, что в течение всего путешествия во времени он не только думал и говорил по-латыни, он еще нашел книгу с латинскими изречениями и мог читать ее так же легко, как любую английскую.
В конце концов, может, происхождение его помешательства на почве Бога действительно лежит именно здесь? В 1964-м его мозгу понравилось кислотное путешествие, и он – мозг – записал его, чтобы прокрутить позже.
С другой стороны, такие рассуждения возвращают нас в 1964 год. Насколько мне известно, способность читать, думать и говорить на латыни вовсе не характерна для кислотного прихода. Толстяк не знает латыни. Сейчас он не может связать по-латыни двух слов. Не мог он их связать и до того, как раскумарился хорошей дозой ЛСД-25.
Позже, когда начался его религиозный опыт, Толстяк думал на языке, которого не понимал (в шестьдесят четвертом он прекрасно понимал собственную латынь). Ему удалось записать несколько случайно запомненных слов. Для Толстяка они вовсе не ассоциировались ни с никаким языком, и он не сразу решился показать кому-нибудь то, что зафиксировал на бумаге. Жена Толстяка – его следующая жена, Бет – прошла в колледже годичный курс греческого и опознала писанину Толстяка как греческий койне. Или, по крайней мере, какой-то греческий – или аттический, или койне.
Греческое слово «койне» переводится просто как «общий». Ко времени Нового Завета койне стал самым ходовым языком Ближнего Востока, заменив арамейский, который, в свою очередь, пришел на смену аккадскому. (Я это знаю, потому что я профессиональный писатель и мне просто положено обладать знаниями о языках.) Манускрипты Нового Завета дошли до нас именно на греческом койне, хотя, возможно, источник, которым пользовались синоптики – апостолы Матфей, Марк и Лука, – был написан на арамейском, который, в свою очередь, является формой иврита.
Иисус говорил на арамейском. Получается, что когда Толстяк-Лошадник начал думать на греческом койне, он думал на языке, который использовали закадычные дружки святой Лука и святой Павел (по крайней мере, для письма).
Письменный койне выглядит забавно, потому что между словами нет пробелов. Это может привести к немалому разнобою с переводами, поскольку переводчик будет отделять слова друг от друга так, как ему нравится. Возьмем английский пример:
GOD IS NO WHERE
GOD IS NOW HERE[9 - В данном английском предложении изменение положения всего лишь одного пробела приводит к радикальному изменению смысла: «Бога нет нигде» и «Бог сейчас здесь».]
Собственно, мне об этом рассказала Бет, которая не воспринимала религиозный опыт Толстяка всерьез, пока не увидела написанное им на койне. Она знала, что Толстяк не имеет ни малейшего понятия о койне. Толстяк утверждал, что… ну, он много чего утверждал. Я не должен начинать каждое предложение со слов: «Толстяк утверждал, что».
За годы – годы! – работы над своей экзегезой Толстяк, должно быть, создал не меньше теорий, чем звезд во Вселенной. Каждый день возникала новая – более изощренная, более волнующая и более долбанутая. Главной темой, однако, во всех оставался Бог.
Толстяк отваживался отойти от веры в Бога примерно так же, как собака, которая у меня когда-то была, отваживалась покинуть лужайку перед домом. Он – вернее, они оба делали первый шажок, еще один, потом, возможно, третий, а затем поджимали хвост и опрометью мчались обратно, на привычную территорию.
Толстяку было хуже, чем собаке, он не мог найти обратной дороги.
Надо бы узаконить вот что: если нашел Бога – не упускай Его. Что до Толстяка, тот, обретя Бога (если, конечно, и в самом деле обрел), совершенно обленился. Бог стал для него постоянно убывающим источником радости, вроде упаковки амфетамина, где таблеток остается все меньше и меньше.
Кто имеет дело с Богом? Толстяк знал, что церковь тут не поможет. На всякий случай он попробовал проконсультироваться с одним из священников Дэвида. Не помогло.
Кевин предложил вернуться к наркотикам. Я, человек литературы, порекомендовал Толстяку почитать малоизвестных английских поэтов-метафизиков семнадцатого века, таких как Воэн и Герберт:
Он знает, что имеет дом, но едва ли знает где.
По его словам, это так далеко,
Что он совершенно забыл туда дорогу.
Это строки из поэмы Воэна «Человек». Толстяк, похоже, скатился на уровень этих поэтов и, таким образом, стал анахронизмом. Вселенная имеет привычку уничтожать анахронизмы. Я знал, что она уничтожит Толстяка, если тот не приведет себя в порядок.
Мы много предложений сделали Толстяку, однако самой многообещающей можно считать идею Шерри.
В один из самых тяжелых дней Толстяка Шерри, у которой как раз тогда настала ремиссия, сказала ему:
– Чем тебе неплохо бы заняться, так это изучить тактико-технические характеристики Т-34.
Толстяк поинтересовался, что она имеет в виду. Выяснилось, что Шерри как раз читала книгу о вооружении России во Второй мировой войне. Танк Т-34 стал спасением Советского Союза, а значит, и спасением союзных сил, и, как следствие, спасением Толстяка-Лошадника, поскольку, не будь Т-34, Толстяку пришлось бы говорить не по-английски, и не на латыни, и даже не на койне – ему пришлось бы говорить по-немецки!
– Т-34, – объясняла Шерри, – были очень быстрыми. Под Курском они раздолбали даже поршевских «элефантов». А что они сотворили с Четвертой танковой армией!
Тут она начала излагать ситуацию под Курском в 1943 году, да еще с цифрами. Мы были просто потрясены.
– Чтобы переломить ход сражения, пришлось вмешаться самому Жукову, – хрипела Шерри. – Ватутин облажался. Его потом убили пронацистские партизаны. А теперь гляньте, какие у немцев были «тигры» и «пантеры».
Она показала нам фотографии немецких танков и проинформировала о том, как генерал Конев двадцать шестого марта успешно форсировал Днестр и Прут.
Суть идеи Шерри состояла в том, чтобы повернуть мозги Толстяка от космического и абстрактного к частному и конкретному. Она посчитала, что нет ничего более реального, чем мощный советский танк времен Второй мировой. Шерри надеялась, что Т-34 станет противоядием для безумия Толстяка.
Ничего не вышло. Все ее объяснения, карты и фотографии напомнили Толстяку о ночи, когда они с Бобом пошли смотреть фильм «Паттон» накануне похорон Глории. Шерри, само собой, об этом не знала.
– А может, Толстяку заняться шитьем? – предположил Кевин. – У тебя ведь есть швейная машинка, Шерри. Научи его.
Шерри продемонстрировала, что степень ее упрямства достаточно высока.
– В танковом сражении под Курском, – продолжала она, – участвовали четыре тысячи боевых машин. Это была величайшая механизированная битва в истории. Все знают о Сталинграде, но никто не знает о Курске. Настоящая победа Советского Союза произошла под Курском. Если взять…
– Кевин, – прервал ее Дэвид, – мне кажется, немцы должны были показать русским мертвую кошку и попросить их объяснить ее смерть.
– Это остановило бы русских, – подтвердил я. – Жуков и по сей день пытался бы разобраться с причинами кошкиной смерти.
Шерри обратилась к Кевину:
– Говоря о великой победе правых сил под Курском, как можно думать о какой-то там кошке?
– В Библии что-то есть о падающих воробьях, – возразил Кевин. – И о том, что Он не спускает с них глаз. Беда только в том, что у Бога, видимо, всего один глаз.
– По-твоему, сражение под Курском выиграл Бог? – спросил я Шерри. – Вот удивились бы русские! Особенно те, кто строил танки, вел их в бой и кого убили в этом бою.
Шерри терпеливо пояснила:
– Для Бога мы инструменты, при помощи которых Он действует.
– Ладно, – сказал Кевин. – В случае Лошадника Богу достался бракованный инструмент. А может, они оба бракованные. Вроде как восьмидесятилетняя старушка за рулем «Пинто», а у того бензобак пробит.
– Немцы должны были показать русским мертвую кошку Кевина, – сказал Толстяк. – Не какую-то там любую мертвую кошку. Кевина беспокоит только эта, конкретная кошка.
– Этой кошки, – возразил Кевин, – и в природе не было во время Второй мировой.
– Ты горевал по ней? – осведомился Толстяк.
– Как я мог горевать? Ее ведь тогда не было.
– То есть она пребывала в том же состоянии, что и сейчас, – констатировал Толстяк.
– Неправильно, – обиделся Кевин.
