Корабль Тесея

Старенькая бабушка, потрепанная и облезлая, как здешние коты, пропахшая нафталином, почему-то проявила ко мне благосклонность. Видимо, потому, что «начальник присваивал все Мелиссины мысли и идеи». А потом, «чтобы изжить Мелиссу из музея и со света, ее и вовсе обвинили в каком-то страшном преступлении», «в воровстве загадочных папирусных манускриптов и каких-то ценных артефактов. Говорят, Ларца!», «слухами земля полнится».

– У нас ведь как, – доверительно шепнула она, – если тема принадлежит руководителю, пока тот не напишет о ней свои труды, все работают на него как проклятые, как рабы на строительстве пирамид. Я вот до сих пор поэтому кандидатскую не защитила.

– Странно это, – не соглашался я. – Я хорошо знаком с Мелиссой. Что-что, а украсть из музея, с ее трепетом и преклонением перед культурой, она не могла.

– Не знаю, не знаю, – нервно трясла головой старуха, – но вам лучше уходить. Вам, может быть, ничто не угрожает, если вы честны, – подмигнула бабуся. – Но меня могут и в сообщники записать.

И все. Никакой больше информации. Ни адреса, ни телефона. Страница Мелиссы заблокирована, телефон отключен. С ней никак больше нельзя было связаться. Чернота, пустота, забвение, одиночество.

Последнее, что она мне дала, были слова. Точнее, несколько слов «Последней поэмы», намотанных на магнитную ленту и оставленных в кассетнике: «Ты погляди, не осталось ли что-нибудь после меня». Это была забытая в магнитофоне песня на стихи Рабиндраната Тагора. Длинное имя, которое я потом пытался расшифровать, как и все, связанное с Мелиссой.

Сколько же загадок она мне оставила? Например, длинное прощальное письмо, которое я вновь и вновь переслушивал, отматывая обратно магнитную ленту карандашом, потому что кнопка перемотки на магнитофоне сломалась:

Что увидеть? Кругом сплошные загадки. Розеттский камень. Нельзя, что ли, было оставить хоть какой-нибудь ключ, а не химический карандаш в тумбочке, которым мне вновь и вновь приходится перематывать пленку на кассете.

Я оглядываюсь: за окном действительно полночь, а на столе все еще лежат таблетки от бессонницы и депрессии, у кровати – тапочки, на подошвах которых написана очень смешная фраза, в ванной – мочалки. Я покупал на Сенном рынке две – лазоревую и салатовую. Два моих любимых цвета. Предложил ей выбрать. Может, она выбрала салатовую. Теперь у меня почему-то появилось желание выяснить. Я мылся все той же – лазоревой с оранжевой каймой, представляя, что я в Александрии. Береговая линия тридцать два километра. Пляжи, кафетерии, зонтики от солнца. Мочалка была длинной и пушистой, в нее можно было закутаться, как в махровое полотенце.

Я ложусь на кровать, вдыхаю запах тела и волос на подушках и простынях, который с каждым часом, с каждой минутой, выветриваясь, становился все слабее. Словно вздох с другого берега.

Не вытерпев одиночества, я бросаюсь в ванную и вдыхаю аромат мочалки. Она пахнет ее мылом. Зарываюсь ноздрями в треугольники жесткого ворса, который мог впитать пот из ее пор, внюхиваюсь в обломки-обмылки, которые остались томиться в мыльницах, словно куски мачт в утлых лодочках.

Какой уж тут сон. Она сварила это мыло сама, каким-то историческим способом, попутно рассказывая, что в древних египетских папирусах есть рецепты производства мыла, мол, животные и растительные жиры следовало нагревать и смешивать вместе с щелочными солями с берегов Нила и ароматными маслами с берегов Евфрата.

Мелисса частенько экспериментировала на кухне. В домашних условиях варила мыло и шоколад, делала свечи и фигурки. Некоторые остались в кухонном шкафчике.

Почему ей нет дороги назад? Чего она так боялась? Чего опасалась? Видно было, что Мелисса собиралась быстро и в спешке не взяла много вещей: хромированные ложки, ситечко от бабушки, фамильная брошь и прочие украшения-безделушки. В шкафу остались брошенными множество ее теплых зимних вещей: сапоги, дубленка с меховым воротником, шерстяной пуловер, длинный мягкий шарф…

Иногда я открывал шкаф и смотрел на эту ее дубленку на вешалке в сумерках, словно на силуэт человека в дверном проеме…

Это было невыносимо. Я снова зарывался в запах, как пес, желающий взять след, нырял в память, скрывался с головой в воспоминаниях. В воспоминание, в котором мне три года и мать вдруг берет и уезжает к родне, не предупредив нас с братом, и я ношусь по комнате с криком. А за окном тучи норовят спрятать от меня луну.

Я думал о другом Ниле, о Ниле Невского, который однажды уносил ее тело все дальше от меня вниз по течению. Уносил безвозвратно прочь, как труп покойницы, труп утопленницы с картин прерафаэлитов, которых она так обожала.

Из ванной я возвращаюсь в комнату и с разбегу кидаюсь на постель. Матрас раскачивается под моим телом, словно лодка. Подушка захлестывает меня тяжелой волной, одеяло, словно водоросли, спутывает ноги и руки, когда я в бешенстве и бессилии перекатываюсь по простыням, которые пахнут теперь уже не столько остатками запахов Мелиссы, сколько уже какой-то влажной тиной.

Жива ли Мелисса? Что с ней стало? Может, ее убил бывший дружок, а тело пустил по течению на корм рыбам?

Почему Мелисса не отвечает ни на одно из моих длинных и проникновенных писем? Почему удалила себя из сетей и поменяла все телефоны? Почему не оставила мне хотя бы зацепку? Хоть какую-нибудь связующую нас нить?

Не может быть Мелисса со мной такой жестокой. Она бы обязательно откликнулась. Дала бы о себе знать.

Может быть, Мелисса не так и сердится на меня? Может, она выключила все телефоны и удалила все аккаунты, чтобы полиция не могла взять ее след? Вдруг она действительно что-то украла? Может, она не связалась со мной и не позвонила, потому что боится, что полиция придет ко мне и найдет здесь что-нибудь важное? Я хватаюсь за эту мысль, как утопающий за соломинку, через которую она тянула самодельные коктейли.

Но что? Книги? Посуду? Эти соломинки да бумажные зонтики?

Я вскакиваю, хватаю с полки первую попавшуюся толстую книгу и распахиваю ее. На старинной гравюре изображено чудовище с песьей головой, за которым лунной походкой, ладони вперед от бедра, ноги не сгибаются в коленях, ступни не отрываются от пола, идут какие-то чуваки. Хотя наверняка эти чуваки – фараоны. И над всеми ними катится-ползет диск луны.

«Надо бы еще раз сходить в Эрмитаж», – эта мысль помогает мне немного успокоиться и провалиться в сон.

А по ночам мне часто снится, как я вскакиваю и бегу ее искать. Почти каждую ночь встаю и выхожу за ней на улицу в темноту. Я, наверное, действую как песьеголовый безумец или безбашенный наркоман в поисках очередной дозы. В надежде на закладки под окнами домов: мозаичный дворик на Чайковского, чугунно-механические ветки в Сангальском саду, кафельный туалет в баре «Саквояж шпионки», нос майора Ковалева во дворах университета. Милые мелочи и достопримечательности, в которые так важно сунуть уже свой нос. «Импрешион – главное в жизни», – по словам Мелиссы. Порой мне просто необходимо вдохнуть через ноздри бензиновый кумар, выпить «закатный» коктейль или уколоться о горящий безумием взгляд бредущего навстречу старика.

Я должен хоть что-то получить внутривенно, хоть какие-то новые впечатления, чтобы снять охватывающую меня боль и ломку по Мелиссе. Мне так тоскливо и одиноко, что я жажду воткнуть в себя иглу одного из шпилей, будто они – поднятые доктором шприцы над горизонтальным телом больной старухи или чахоточного юноши. Этот город в белые ночи и вправду походит на бледное тело умирающего, протянувшего ноги проспектов и руки улиц. На тело зарубленной топором старухи-процентщицы или ее беременной сестры Лисаветы. «Расчленить и выкинуть в реку нахер», – как порой говорит Радий.

В поисках подобных утешений вялой, мотающейся наркоманской походкой я брожу по городу, куда подскажет мне сердце. Я вглядываюсь в облик каждой мелькнувшей на горизонте девушки. Некоторые образы на миг внушают доверие и надежду, и тогда боль отпускает меня, и я чувствую прилив счастья.

Со стороны я похож на тех странных типов, от которых встречные люди шарахаются в ужасе. Я порой прячусь в круглосуточных массажных салонах, притаившихся в полуподвалах за массивными железными дверьми. Как Орфей, я спускаюсь к Эвридике, когда мальчик-зазывала протягивает мне рекламу стриптиз-клуба «Трибунал», ночного бара «Сайгон» или интим-салона «Бангкок». Массаж воротниковой или какой-нибудь еще зоны еще никому не повредил.

А потом можно засесть до самого утра в караоке-баре или ночном клубе. На дискотеках у диджея, если есть такая возможность, и в караоке я то и дело заказываю песню Ирины Отиевой. Песню, в которой она обещала возвращаться в случайных образах и обликах:

Так сплю я или нет?

Впрочем, бывают и другие сны, в которых я по-настоящему счастлив. Бывает, приснится, что мы снова вместе с Мелиссой, и она даже знакомит меня со своей мамой и своей сестрой, вводит в семейный круг, а это значит, что скоро возможны свадьба и счастье.

И тогда я бегу прочь из ночных клубов, бегу прочь, вспоминая, как мы бежали к этнографическому музею, как она брякалась на колени у картин Пикассо или Писсаро в Эрмитаже, где все пространство разобрано на клетки и точки, на мельчайшие частицы… Как мы, запрокинув головы, смотрели на светящиеся в лучах кинопроектора пылинки, словно в планетарии за хаотичным движением больших и малых планет. Мы специально на некоторых фильмах не глядели на экран, а искали смыслы в каких-то второстепенных вещах, а если говорить честно – друг в друге.

– Ты только допусти, – пыталась убедить меня Мелисса, – что мое «я» – всего лишь пылинка, однодневная моль в океане распада. Так стоит ли ревновать и мучить себя из-за такой мелочи? Стоит ли тешить эго властью надо мной? Заметь, ложное эго, потому что над всем властны лишь звезды и только им все подчиняется. И если нам суждено быть вместе, то мы непременно будем, а если нет, то не обессудь…

– Постой, ты только что назвала себя молью? И ты хочешь, чтоб я воспринимал твои слова всерьез?

Я слушал Мелиссу и улыбался, думая, что она такими высокопарными фразами набивает себе цену, пускает пыль в глаза, надувает щеки. Я вспомнил, как мы хохотали всю ночь, потому что она смешно надувала щеки и живот, изображая бегемотика, который проглотил арбуз. Я гладил ее живот и целовал ее раздутые, как у бегемотика, щеки и ноздри.

Сам же я пытался разглядеть в пылинках нечто вроде Млечного пути, с его звездами и галактиками, идущими завихрениями от точки взрыва и света – кинопроектора – до большого экрана, на котором в этот момент показывали фильм о давно исчезнувших цивилизациях. Что-то опять про Древний Египет. И Барбара Брыльска, та белобрысая снегурочка, с которой мы встречали каждый Новый год, бросалась навстречу фараону своим жарким и очень смуглым телом. Темными сосками под прозрачной туникой…

Нет, так больше не может продолжаться! Должно же остаться после нее что-то, кроме этих едва уловимых запахов и нескольких фраз! Не могла она просто так уйти? Исчезнуть из моей жизни навсегда? Взять и разрушить все моментальным решением. Умереть, кануть в небытие.

Для хозяйки квартиры, она же начальница ЖЭКа, которой я задолжал приличную сумму денег за коммуналку, я делаю вид, что устроился в контору. Я даже прикупил кожаный портфельчик в секонд-хенде. Этот атрибут успешной жизни я сдаю в круглосуточно работающий гипермаркет. Запираю в ящичек для сумок и пакетов. Вечером я портфель забираю и иду в дешевую забегаловку. Хозяйка, у которой я приобрел квартиру по социальному найму, видит, что я куда-то хожу, и думает, что деньги скоро будут. Так же думает и мой сосед по лестничной клетке. Он работает в булочной пекарем, поэтому встает раньше всех. Другой мой сосед, сожитель первого соседа, устроился подрабатывать, на мое место, дворником. На самом деле он студент-актер, но много ли заработаешь на лицедействе?

И вот мы собираемся на работу вместе: перемалываем кофейные зерна в кофемолке, варим кофе, мылим шею и лица мыльной пеной. Только чтобы одинаково взбодриться кофеином и отразиться в одинаковом кафеле. Я слышу, как скрипит за стенкой кровать, кофемолка или шея. Глядя в замызганное и заплеванное зубной пастой маленькое зеркальце в ванной, я представляю, как там за тонкой стенкой и зеркалом лицом ко мне и с щеткой в зубах стоит мой сосед. Чистит зубы, а потом и обувь, которая скоро покроется пылью и мукой – читай, трухой человеческих усилий. Иногда, по весне, он даже натирает ботинки гуталином. Я чувствую этот запах на лестнице.

Мы выходим на улицу, когда почти никого нет, когда еще не слышны звуки заводских гудков. И лишь ветер от первых поездов разносит запах сырости и метрополитеновской пыли.

Вечером иногда встречаемся на общей лестничной площадке. Уставшие и недовольные. Или, наоборот, довольные. Перекидываемся парой слов и расходимся по квартирам, в которых они жуют свой ужин и смотрят телевизор, а я пью чай с мелиссой. Затем, обессиленный, ложусь спать под музыку, но долго не могу заснуть. Все ворочаюсь и думаю о Мелиссе.

Чтобы встретить Мелиссу и как-то жить, я отправился работать в метро. Ныряю туда, где полно людей и воняет ссаньем. Поймите меня правильно, в четырех стенах я просто задыхаюсь. Не могу находиться наедине с собой. Постоянно думаю о ней. Каждый предмет, каждый звук, например стук каблуков в гулком подъезде, напоминает мне о Мелиссе.

Сначала я ходил в метро, чтобы отвлечься. Но постепенно я понял, что в таком потоке мыслей и людей можно и заработать: писать или заниматься любимым делом. Например, петь о своей любви, кинув шапку наземь. Потом один умный человек, Алистер, предложил заняться каллиграфией. И вот они, потекли денежки.

Впрочем, я не всегда в поисках Мелиссы ныряю в преисподнюю. Иногда я залезаю на крыши или на колоннаду Исаакиевского и смотрю на город сверху: на шпили башен, на купола соборов, на иглу Петропавловки. На разбросанные мозаикой огни. В дни звездопада ночной город блефует и бликует, прежде чем распасться на огненные пятна, раствориться в утренней дымке.

Подо мною с одной стороны дворец-усадьба, в который Толстой привел Наташу Ростову на ее первый бал, с другой – раздробленные бары Думской, в которых танцуют, дожидаясь открытия метро, юные и уже потасканные современные шестнадцатилетние Наташи.

В половине шестого утра метро раскрывает пасти входов, чтобы проглотить в свою утробу бледных измученных гуляк и повес. Метро – вампир, оно впитывает энергию своих обитателей и живет за счет этой энергии. Тепловой и психической. Ему важно раскачать сознание и психику.

А я на крыше, над Невским, на не остывших за ночь листах железа пишу иероглифы водой из буты-дочки. На крыше я успокаиваюсь. Вот-вот сверкнет флюгер в снопах света, опять появится солнечный журавль, и вместе с солнцем силы на новый день, на новые поиски Мелиссы.

Новые поиски по старым местам. Бег по кругу. От бессилия я отправился снова в музей. Раньше я ходил в Эрмитаж, чтобы посмотреть картины. Прочитаешь в книге про малых голландцев, про какую-нибудь сережку или брошку или воблу с картошкой и снова идешь разглядывать бытовую сцену. Силки для птиц, прорубь для людей. Но сейчас мне было необходимо пристально рассмотреть сцену с Мелиссой. Что же там с ней все-таки случилось, что пропало из музея?

Я снова расспрашивал бабушек-смотрительниц и даже набрался смелости поговорить с охранником.

– У нас есть начальство, вот к нему и обращайтесь с вопросами, – реагирует одна старушка, которая видела нас с Мелиссой.

Другая же, сердобольная, мягкотелая, рыхлая и древняя, как диван-шлафбанк Пушкина, поведала, что готовилась какая-то выставка египетских артефактов, вывезенных после Второй мировой войны нашими войсками из берлинского музея. С последующей передачей немецкой стороне.

– С передачей?

Оказалось, такие передачи были уже и раньше. Так, в берлинский музей уже возвратилась голова Нефертити. А готовящуюся выставку спонсировал «Газпром». Это был акт доброй воли для налаживания отношений в период строительства газопровода «Северный поток – 2» и начавшихся санкций.

Мелиссу, как практиканта-аспиранта и младшего научного сотрудника, посадили делать описи артефактов и готовить выставку. И вот в какой-то момент Мелисса пропала. А вместе с ней якобы пропала и личная шкатулка-ларец для украшений одной знатной дамы. Хотя, возможно, это был ларец фараона-женщины.

– Мелисса забрала ее, потому что решила, что шкатулка принадлежит ей, – сразу восклицаю я. – Она считает себя реинкарнацией Нефертити, а значит, законной наследницей всех ее личных вещей.

– Я тоже себя считаю наследницей Екатерины Великой, – смеется старушка, – хожу в Эрмитаж как домой уже тридцать лет. Все здесь, считай, мое!

– Шкатулка была с предметами? С украшениями?

– Может быть, и с украшениями, а может, и простая пудреница с зеркалом. С щипчиками для волос, с сурьмой там какой-нибудь… или белилами и румянами.

Ха, вполне может статься. Зная Мелиссу, ее одержимость Египтом и своими фантазиями, зная ее упертость и ревнивость, а также перфекционизм и внимание к своей внешности, такого исключать было нельзя.

– Только никому не говорите. Нам строго приказано держать язык за зубами до начала экспозиции. Не дай бог пресса узнает. Тут бед не оберешься… Политика замешана!

– Ок, – обещаю я, зная, что меня не остановить. Я буду копать и копать, как копает сугробы мой сосед, а если понадобится, ходить из бара в бар, спрашивая о Мелиссе у первых попавшихся встречных.