Книги Якова

Мед, не съесть его слишком много, или Учеба в школе Иссахара в Смирне, в турецких краях

Благодаря школе Иссахара Нахман отлично разбирается в гематрии, нотариконе[74] и темуре[75]. Среди ночи его разбуди – начнет переставлять буквы и конструировать слова. Он уже взвесил и определил количество слов в молитвах и благословениях, чтобы понять, по какому принципу они построены. Сравнил их с другими, преобразовал, переставляя буквы. Много раз, лежа с закрытыми глазами и мучаясь бессонницей в жаркие смирненские ночи, когда реб Мордке молча удалялся, покуривая трубку, Нахман забавлялся до самого рассвета – играл словами и буквами, выстраивая абсолютно новые, невероятные значения и связи. Когда первые лучи рассвета освещали серую площадь с несколькими чахлыми оливами, под которыми среди куч мусора спали собаки, ему казалось, что мир слов гораздо более реален, нежели то, что видят его глаза.

Нахман счастлив. Он всегда садится позади Якова – любит смотреть на него со спины. В Книге Притчей Соломоновых 25:16 как будто о нем говорится: «Нашел ты мед? Ешь, сколько тебе потребно, не то пресытишься им и изблюешь его».

Между тем, помимо хаккарат паним – умения читать выражения лиц – и сидрей ширтутин – искусства хиромантии, избранные ученики, в том числе Нахман и Яков, под руководством Иссахара и реб Мордке постигают еще одно тайное знание. Вечером в маленькой комнате оставляют только две свечи и все садятся у стены на пол. Голову нужно опустить между колен, низко. Тогда человеческое тело возвращается в то положение, которое оно принимало в материнской утробе, то есть еще обретаясь вблизи Бога. Когда сидишь так несколько часов, когда легкие снова наполняются воздухом и слышится биение собственного сердца, человеческий разум начинает свой путь.

Якова, высокого и крепкого, всегда окружает стайка слушателей. Он рассказывает о приключениях своей юности в Бухаресте, Нахман слушает вполуха. Яков говорит, что однажды заступился за еврея – и на него напали двое всадников аги[76]. Он дрался скалкой для теста и этой скалкой победил всех турецких стражников. А когда его обвинили в нанесении телесных повреждений и он предстал перед судом, аге настолько понравилась храбрость Якова, что он не только освободил юношу, но и щедро одарил. Конечно, Нахман ему не верит. Вчера Яков рассказывал о волшебном сверле, которое, если его натереть какими-то чудодейственными травами, указывало, где в земле спрятаны сокровища.

Вероятно, заметив пристальный взгляд Нахмана, всегда поспешно отворачивающегося, стоит на него посмотреть, Яков говорит по-турецки:

– А ты, фейгеле, чего так глядишь на меня?

Похоже, он хотел оскорбить Нахмана. Тот моргает, изумленный. Не в последнюю очередь тем, что Яков воспользовался еврейским словом «фейгеле», которое означает «птица», а также того, кто женщинам предпочитает мужчин.

Яков, довольный тем, что сбил Нахмана с толку, широко улыбается.

Некоторое время они пытаются найти общий язык. Яков начинает с того, на котором здесь говорят евреи, – ладино[77], однако Нахман ничего не понимает и отвечает на древнееврейском, но обоим тяжело просто так болтать на священном языке, и они запинаются. Нахман переходит на идиш, Яков говорит на нем с диковинным акцентом, поэтому отвечает по-турецки – бегло, радостно, словно вдруг ощутил под ногами родную почву, но теперь уже Нахман чувствует себя не слишком уверенно. В конце концов они принимаются болтать на какой-то смеси языков, не заботясь о происхождении того или иного слова. Слова – не аристократы, чтобы вникать в их родословную. Слова – купцы, деловые и проворные: одна нога здесь, другая там.

Как называется место, где пьют каффу? Кахвехане, верно? А смуглый коренастый турок-южанин, который разносит покупателям купленные на базаре товары, – хамаль. А рынок, где торгуют камнями, на котором Яков бывает каждый день, – безестан, так ведь? Яков смеется, у него красивые зубы.

Я принял близко к сердцу то, чему нас учил Иссахар. А говорил он, что есть четыре типа читателей. Есть читатели-губки, читатели-воронки, читатели-фильтры и читатели-сита. Губка впитывает в себя все подряд; разумеется, такой читатель многое запоминает, однако не в состоянии извлечь суть. Воронка: одним концом в себя принимает, а через другой – все прочитанное выпускает. Фильтр пропускает вино и задерживает один лишь осадок – такому горе-читателю лучше бы заняться ремеслом. Сито отделяет плевелы – остается отборное зерно.

«Я хочу, чтобы вы уподобились ситу и не удерживали в себе ничего дурного и скучного», – говорил нам Иссахар.

Благодаря заведенным еще в Праге знакомствам и доброй репутации реб Мордке нас обоих, на наше счастье, за очень приличные деньги наняли помогать тринитариям[78], выкупавшим христианских пленных из турецкого рабства. Мы заняли место еврея, внезапно скончавшегося от какой-то лихорадки, – ему срочно искали замену. В наши обязанности входило обеспечивать верующих пищей во время их пребывания в Смирне; поскольку к тому времени я свободно говорил на турецком и, как уже было сказано, неплохо знал польский, меня также брали переводить, и вскоре я сделался, как это называют турки, драгоманом – переводчиком.

Все происходило в порту, тринитарии навещали пленников во временных камерах, где тех содержали, и расспрашивали: откуда они, имеют ли родственников, способных заплатить выкуп и вернуть братьям-тринитариям залог.

Иногда случались забавные истории, как, например, с одной соотечественницей из-под Львова. Ее звали Заборовская, а родившегося в неволе маленького сына – Исмаил. Эта женщина чуть было сама не сорвала сделку, потому что категорически отказывалась изменить магометанской вере и крестить ребенка, так что братья-тринитарии с ней намучились.

Еще одним переводчиком у тринитариев служил человек, который сразу привлек мое внимание, потому что я слышал, как он разговаривает с кем-то по-польски, хоть и одет в турецкое платье. У него были выцветшие на солнце волосы и коротко стриженная рыжеватая борода. Коренастый и мускулистый, он казался сильным и выносливым. Я наблюдал за ним украдкой, но не хотел заговаривать, пока не представится возможность. Однажды, заметив, как я пытаюсь что-то объяснить на польском языке людям, приехавшим из Малой Польши[79], проделавшим такой путь, чтобы выкупить своего родственника, он подошел ко мне и, похлопав по плечу, обнял, как обнимают земляка. «Откуда ты?» – спросил он без церемоний, что очень тронуло меня, потому что никогда еще ни один человек благородного происхождения не относился ко мне так сердечно. Затем он заговорил со мной на древнееврейском, довольно бегло и по-нашему, с идишским акцентом. Голос у него был звучным, он мог бы стать оратором. Вид у меня, должно быть, сделался глупый, потому что незнакомец громко рассмеялся, сильно запрокидывая при этом голову – так, что можно было едва ли не в глотку ему заглянуть.

В Смирну его привели какие-то загадочные дела, говорить о которых он не пожелал, но утверждал, что является принцем острова, находящегося в греческом море и названного в его честь – Моливда. Однако говорил об этом так, будто закидывал удочку: поверим ли, поймаемся ли на крючок? Говорил так, словно и сам себе не вполне верил, словно в запасе у него имелось еще несколько версий, столь же правдоподобных. Тем не менее мы как-то сблизились. Ко мне он относился по-отцовски, хотя был лишь немногим старше. Расспрашивал нас о Польше – мне приходилось рассказывать ему самые обычные вещи, и это, похоже, доставляло ему удовольствие: каковы нравы шляхты и мещан во Львове, какие там магазины, есть ли где выпить хорошей каффы, чем торгуют евреи и чем – армяне, что едят и какой алкоголь пьют. По правде говоря, я плохо ориентировался в польских делах. Я рассказал ему о Кракове и Львове, подробно описал Рогатин, Каменец и Буск – мой родной городок. Должен признаться, мне тоже не удавалось избежать внезапных приступов тоски, каким подвержены путешественники, оказавшиеся вдали от дома. Но этот человек – такое ощущение, что он давно не бывал в родных краях, поскольку интересовался мелочами и задавал странные вопросы. Моливда, в свою очередь, поведал о своих приключениях на море и встречах с пиратами и так живописал морские сражения, что послушать о них присаживались даже тринитарии в своих белых плащах с крестами. В беседах с монахами Моливда переходил на польский, и по интонациям (понимал я тогда еще не все) было ясно, с каким почтением они к нему относятся – не как к простому смертному. Именовали его тринитарии «граф Коссаковский», отчего у меня странным образом перехватывало дыхание, поскольку я никогда близко не имел дела с аристократами, пускай даже столь чудаковатыми.

Чем ближе мы сходились с Моливдой, тем больше он нас удивлял. Мало того что бегло читал и говорил на древнееврейском, но разбирался также в основах гематрии! Очень скоро стало очевидно, что его ученость значительно превосходит осведомленность обыкновенного гоя. Еще Моливда говорил по-гречески и даже турецким овладел в достаточной мере, чтобы выдавать расписки.

Однажды к Иссахару приехал Това из Никополя, которого мы еще не знали, но о котором слышали только хорошее, а кроме того, изучали его книгу и его стихи. Он был человеком скромным и замкнутым. Тову повсюду сопровождал тринадцатилетний сын, красивый мальчик, и вместе они выглядели так, будто ангел присматривает за мудрецом.

Споры, начавшиеся после его приезда, направили наши дискуссии в совершенно новое русло.

Иссахар сказал:

«И ждать больших событий, солнечных затмений или наводнений уже не приходится. Удивительный процесс спасения совершается вот здесь. – Он звонко похлопал себя по груди. – Мы поднимаемся с глубочайшего дна, подобно тому как он поднимался и падал, неустанно сражаясь с силами зла, с демонами тьмы. Мы освободимся, даже если здесь, в миру, нам суждено быть рабами… только тогда мы поднимем Шхину из праха, мы, мааминим, истинно верующие».

Ris 143.Kregi sefirot

Радостно и удовлетворенно я записывал эти слова. Именно так следовало понимать поведение Шабтая. Он выбрал свободу в сердце, а не волю в мире. Обратился в ислам, чтобы сохранить верность своей миссии спасения. А мы, глупцы, ожидали, что он приведет к дворцу султана тысячное войско с золотыми щитами. Мы были как дети, возжелавшие чудесных игрушек, ахайя эйнаим, иллюзии, фокуса для малышей.

Тот, кто полагает, будто Бог обращается к нам через внешние события, ошибается, уподобляется ребенку. Бог шепчет в самую глубину нашей души.

«Это великая загадка и непостижимая тайна, что искупителем становится тот, кто более всех поруган, кто достиг дна страшнейшего мрака. Теперь мы ждем его возвращения; он станет возвращаться в разных обличьях, пока наконец тайна не претворится в одном: Бог воплотится в человеке, наступит Двекут[80] и воцарится Троица». Слово «Троица» Иссахар произнес тише, чтобы не раздражать тех, кто полагал столь слабого Мессию чересчур христианским. Но разве во всякой религии не содержится доля истины? Каждая из них, даже самая варварская, осенена искрой божественности.

Тогда из облака дыма прозвучал голос реб Мордке:

«А может, Мессия показал нам пример и мы должны последовать за ним в эту тьму? Многие в Испании приняли религию Эдома»[81].

«Не дай Бог, – возразил Това. – Не нам, малым мира сего, подражать Мессии. Лишь ему под силу погрузиться в грязь и мерзость, полностью окунуться в них и выйти незапятнанным, кристально чистым и безупречным».

Това считал, что не следует слишком сближаться с христианством. Позже, когда мы возбужденно спорили с другими по поводу Троицы, он утверждал, что христианское учение о Троице – искаженная версия древнего учения о божественной тайне, сегодня полностью забытого. Тень его и ложная версия.

«Держитесь подальше от Троицы», – предостерегал он.

Эта картина глубоко врезалась мне в память: при мерцающем свете масляной лампы все вечера напролет трое зрелых бородатых мужчин ведут споры о Мессии. За каждым письмом от братьев из Альтоны или Салоников, из Моравии, Львова или Кракова, из Стамбула или Софии следовала череда бессонных ночей, и в этот смирненский период наши мысли были весьма созвучны. Иссахар казался наиболее сдержанным, Това же бывал саркастичен, и должен признать, я старался избегать его гневного взгляда.

Да, мы знали, что с появлением Шабтая Цви мир приобрел иное обличье – застывшее; он лишь кажется прежним, а на самом деле – совершенно иной, чем раньше. Старые законы больше не действуют, заповеди, которым мы доверчиво следовали в детстве, утратили смысл. Тора на вид та же самая, буквы в ней не изменились, никто их не переставлял, но читать по-прежнему уже невозможно. Привычные слова открывают совершенно новый смысл, и мы его видим и понимаем.

Всякий, кто в этом искупленном мире придерживается старой Торы, чтит мертвый мир и мертвый закон. Совершает грех.

Мессия завершит свое мучительное путешествие, разрушив изнутри пустые миры, обратив в прах мертвые законы. Следовательно, старый порядок необходимо уничтожить, чтобы возобладал новый.

Разве учения и писания не показывают нам со всей очевидностью, что Израиль именно для того был рассеян по свету, чтобы собрать все искры святости, даже в самых отдаленных уголках мира, вознести их из темниц? Не учил ли нас Натан из Газы еще одной вещи? Что порой эти искры так глубоко и постыдно вязнут в плоти материи, что подобны драгоценным камням, упавшим в навоз? В самые тяжкие мгновения тиккун не было никого, кто сумел бы их извлечь, только он один: ему самому пришлось испытать грех и зло – и вынести оттуда священные искры. Должен был появиться такой человек, как Шабтай Цви, и принять ислам, совершить отступничество за всех за нас, чтобы нам больше не пришлось это делать. Мало кто в состоянии уразуметь подобное. Но Исаия учит нас: Мессия будет отвергнут своими и чужими, так гласит пророчество.

Това уже собирался уезжать. Он накупил шелка, который возили сюда на кораблях из Китая, и китайского фарфора, тщательно упакованного в бумагу и опилки. Накупил индийских благовоний. Сам отправился на базар за подарками для жены и любимой дочери Ханы, о которых я тогда впервые услышал, еще не зная, как будут разворачиваться дальнейшие события. Иссахар рассматривал шали, расшитые золотом, и туфли с вышивкой. Мы с реб Мордке зашли к нему, когда Това отдыхал, отправив помощников на таможню за ферманами – через несколько дней он собирался двинуться в обратный путь. Поэтому все, у кого были родственники в северных краях, теперь писали письма и собирали небольшие посылки, чтобы отправить вместе с караваном Товы на берега Дуная – в Никополь и Джурджу, а оттуда – дальше, в Польшу.

Мы сели рядом с ним, и Мордехай достал откуда-то бутылку превосходного вина. После двух стаканов лицо Товы оттаяло, на нем появилось выражение детского удивления, брови приподнялись, лоб нахмурился, и я подумал, что Това все время себя контролирует, а сейчас мне довелось увидеть настоящее обличье этого мудрого человека. Как бывает с людьми, не привыкшими пить, вино быстро ударило ему в голову. Реб Мордке принялся подшучивать: «Как не пить, когда у тебя свой виноградник?» Но причина нашего визита была иной. Я снова почувствовал себя сватом – как прежде. Речь шла о Якове. Во-первых, он сблизился с евреями из Салоников, которые поддерживали Кунио, сына Барухии[82], что очень нравилось Тове, поскольку он тоже тяготел к ним. Но мы с реб Мордке упорно возвращались еще к одному вопросу – наш напор, напор «этой парочки из Польши», как величал нас Това, был подобен спирали: кажется, будто он ослабевает, но потом вновь набирает силу, только в новой форме. А той точкой, к которой всякий раз, после весьма далеких отступлений и очень свободных ассоциаций, возвращался каждый разговор, был Яков. Чего мы добивались? Мы хотели женить Якова на дочери Товы, чтобы Яков стал уважаемым человеком. Не состоящий в браке еврей – никто, и никто не станет воспринимать его всерьез. Что еще? Что, словно бы чудом, родилось в наших головах? Это была смелая мысль, может и опасная, но я вдруг увидел ее целиком, и она показалась мне совершенной. Я словно бы понял, ради чего все это – наши странствия с реб Мордке, учение. Возможно, вино расслабило мой разум, потому что все внезапно прояснилось. И тогда реб Мордке произнес вместо меня:

«Мы сосватаем твою дочь и отправим Якова в Польшу с миссией».

Именно этого мы и добивались. И, что удивительно, Това ни единым словом не возразил, поскольку, как и все прочие, уже слыхал о Якове.

Итак, мы послали за Яковом, и он прибыл – не очень скоро, а вместе с ним целая ватага мальчишек-сверстников и какие-то турки. Они остались на другой стороне площади, а Яков, слегка робея, подошел к нам. Помню, как при виде его я вздрогнул, ощутил во всем своем теле трепет и любовь, бóльшую, чем к кому-либо другому на свете. Глаза Якова сияли, он был словно бы взволнован и изо всех сил пытался сдержать ироническую усмешку.

«Если ты, Мордехай, ты, Това, и ты, Нахман, – мудрецы сего столетия, – произнес он с преувеличенной почтительностью, – обратите металл в золото, тогда я буду знать, что вы являетесь святыми посланниками».

Я не понимал, шутит он или говорит серьезно.

«Сядь, – осадил его реб Мордке. – Это чудо может совершить лишь сам Мессия. И ты это отлично знаешь. Мы уже говорили об этом».

«И где же он, ваш Мессия?»

«Как, разве ты не знаешь? – реб Мордке взглянул на него исподлобья, иронически. – Ведь ты постоянно общаешься с его последователями».

«Мессия находится в Салониках, – спокойно ответил Това. Он был чуть навеселе и растягивал слова. – После смерти Шабтая Цви дух перешел от него к Барухии, да будет благословенно его имя!»

Това мгновение помолчал и добавил, будто подзадоривая:

«А теперь говорят, что дух вселился в сына Барухии, Кунио. Якобы Мессия – он».

Якову не удалось сохранить серьезность. Он широко улыбнулся, и мы облегченно вздохнули, поскольку не понимали, куда выведет этот разговор.

«Если все так, как вы говорите, я немедленно отправлюсь туда, – сказал Яков спустя мгновение. – Ибо всем сердцем жажду ему служить. Если он захочет, чтобы я рубил ему дрова, – стану рубить дрова. Если велит мне носить воду – стану носить воду. Если он захочет вести войну – стану командовать войсками. Только скажите, что мне делать».

В трактате Хагига[83] 12 говорится: «Горе людям, которые видят, но не знают, чтó они видят». Но мы видели и понимали то, что видели. Это случилось той же ночью. Сначала Яков остановился перед реб Мордке, а тот, произнося молитву и твердя самые действенные слова, вновь и вновь касался его губ, глаз и бровей, затем натирал лоб травами, пока глаза юноши не остекленели, а сам он не сделался кроток и смирен. Мы раздели Якова и оставили гореть только одну лампу. Затем дрожащим голосом я запел ту песню, которую мы все знали, но которая теперь приобрела совершенно иное значение, ибо мы молили уже не о нисхождении духа, как молятся каждый день, просто так, ради совершенствования мира, ради собственного спасения. Теперь мы молили о буквальном, осязаемом сошествии духа в это обнаженное тело, что находилось перед нами, тело мужчины, брата, одновременно знакомого и незнакомого. Мы предложили духу испробовать его, проверяли, подходит ли он, выдержит ли такой удар. И уже не просили дать обычный знак, чтобы утешить наши сердца, мы просили действовать, прийти в наш мир, темный, грязный и мрачный. Мы выставили Якова словно приманку, как предлагают волку ошеломленного ягненка. Голоса наши становились все тоньше, наконец сделались совсем писклявыми, будто мы превратились в женщин. Това раскачивался взад и вперед, меня мутило, словно я съел что-то несвежее, казалось, я вот-вот потеряю сознание. Только реб Мордке стоял спокойно, возведя глаза к потолку, где было маленькое оконце. Возможно, ожидал, что дух им воспользуется.

«Дух кружит вокруг нас, словно волк вокруг людей, запертых в пещере, – говорил я. – Он ищет самое крошечное отверстие, чтобы проникнуть внутрь, в мир теней, к этим формам, в которых свет едва брезжит. Принюхивается, проверяет каждую щель, каждую дырку, чует нас внутри. Он кружит, точно любовник, охваченный желанием наполнить светом эти нежные создания, подобные подземным грибам. А люди, маленькие, хрупкие и заблудшие существа, оставляют ему знаки – помечают оливковым маслом камни, кору деревьев, дверные косяки, делают отметку на лбу, чтобы духу было легче туда проникнуть».

«Почему дух так любит масло? Откуда пришло это помазание? Не потому ли, что так легче проскользнуть внутрь материи?» – спросил однажды Яков, и все ученики расхохотались. И я тоже, потому что это было так смело, что не могло быть глупо.

Все произошло внезапно. У Якова вдруг возникла эрекция, а его кожа покрылась потом. Глаза его сделались странно выпученными и незрячими, и весь он словно бы звенел. Затем он рухнул на землю и лежал там в странной позе, выгнувшись и дрожа всем телом. Первым естественным побуждением было подойти к нему, чтобы помочь, но меня удержала рука реб Мордке, вдруг обретшая огромную силу. Продолжалось это недолго. Потом из-под Якова медленно потекла струя мочи. Мне трудно писать об этом.

Я никогда не забуду того, что увидел там, и я никогда больше не видел ничего более подлинного, что свидетельствовало бы о том, насколько мы в нашей земной, телесной, материальной форме чужды духу.

Ris 155. Europa Turchesa

О свадьбе в Никополе, тайне под балдахином и преимуществах, какими обладает чужак

Карта турецкого влияния середины XVIII века – это территория с редкими вкраплениями городов. Большинство поселений расположено вдоль рек, особенно Дуная; на карте они напоминают клещей, присосавшихся к жилам. Здесь царит стихия воды: такое ощущение, что она повсюду. Империя начинается от Днестра на севере, на востоке касается берегов Черного моря, на юге простирается до Турции и Земли Израиля, а дальше тянется вокруг Средиземного моря. Того и гляди – круг замкнется.

И если бы на такой карте было возможно отмечать перемещения людей, оказалось бы, что странники оставляют после себя хаотичные, а следовательно, не радующие глаз следы. Зигзаги, хитроумные спирали, кривые эллипсы – свидетельства совершения деловых поездок, паломничеств, торговых экспедиций, визитов к родственникам, побегов и тревог.

Здесь бродит много дурных людей, иные весьма жестоки. Расстилают на тракте ковер, рядом втыкают в землю копья – знак, что здесь следует заплатить выкуп, даже не видя лиц злодеев. Если этого не сделать, из кустов вылетят другие копья, а вслед за ними выскочат разбойники, которые своими мечами изрубят путника на куски.

Однако опасности путешественников не останавливают. Поэтому – караваны с тюками хлопка. И повозки с целыми семьями – в гости к родственникам. Бредут божьи люди, изгнанники, безумцы, которые уже столько пережили, что им все равно и плевать они хотели на взимаемую грабителями дань. Кроме того, движутся отряды наместников султана, медленно и лениво, собирая налоги, которыми щедро оделяют себя и своих приспешников. Тянутся гаремы пашей, оставляя после себя аромат масел и благовоний. Идут пастухи, перегоняя стада на юг.

Никополь – небольшой городок на южном берегу Дуная, отсюда отправляются паромы в Турну, валашский город, называемый также Большим Никополем, на другой стороне широко разлившейся реки. Всем, кто следует с юга на север, приходится здесь остановиться, продать часть товаров или обменять на другие. Поэтому город процветает, торговля бойкая. Тут, в Никополе, евреи говорят на ладино, языке, который следовал за ними, изгнанниками, из Испании, по пути подхватывая новые слова, меняя звучание и, наконец, став тем, чем является теперь, – языком сефардских евреев на Балканах. Кое-кто язвительно именует его ломаным испанским. Но почему ломаным? В конце концов, это красивый язык. Здесь все так говорят, хотя иногда переходят на турецкий. Яков вырос в Валахии, поэтому хорошо знает ладино, но свидетели на свадьбе – реб Мордке из Праги и Нахман из Буска – даже не пытаются воспользоваться несколькими известными им словами, предпочитают древнееврейский и турецкий.