− Хорошо. Я вам назову ещё одну причину. Главред этого портала вообще дебил! Это ясно. Ещё… − я осёкся: Староверову как судорогой свело лицо − маска «нервный тик».
– Что с вами Леонид Львович? – я стал быстро соображать, какие у меня есть лекарства, аптечку я, как приехал, ни разу не открыл. – Я вам сейчас успокоительные накапаю.
− Накапай, дружочек, − выдохнул Староверов и я полез за аптечкой в тумбочку.
После выпитых капель он сказал медленно и отчётливо:
− Главред этого портала − мой сын и твой единокровный брат.
После этих слов капли Староверов капал мне.
Глава вторая. Ученье − свет
Не буду тут распространяться подробно, как проболтали всю ночь – Леонид Львович договорился с комендантом, он со всеми сразу мог договориться, а если не сразу, то спустя время. Суть такова. Я – его сын, но так сказать побочный. Это он всегда посылал нам с мамой деньги, посылал бы ещё больше, но у него жена, она очень недовольна, что Староверов загулял на стороне и содержит меня. Познакомился Староверов с мамой, когда заинтересовался шрифтами, она тогда была аспиранткой. Про знакомство рассказывал не очень внятно, да мне и неудобно было про это слушать, про разное там «плод любви». В отличие от своей личной жизни, о которой он поведал, перефразируя классика, подпуская тумана, Леонид Львович предельно ясно высказался о своих планах. Во-первых, он, когда узнал от мамы, что я хорошо пишу, стал хлопотать о переводе его из Департамента в нашу школу в провинциальном городке, он хотел убедиться лично насчёт меня. Во-вторых, когда стало ясно, что у меня в каллиграфии талант, он решил признаться мне, что он – отец, а потом передумал, чтобы не дай бог не волновать и не выбивать из колеи. И в-третьих, Староверов рассказал о своих планах, в которых мне доводилась ключевая роль. Всё по его мнению было предельно просто. Он придумал совершенно новый бизнес, то есть практически ничего и не придумывал. Он хотел «создать маленькое предприятие», что-то типа типографии, и производить копии старых книг. Это недешёвое дело: оклад, бумага или тряпка под пергамен, корешок, форзац, краски и позолота, и ещё всё надо «состаривать», а это только кустарно. И, главное, некоторые книги, которые изначально были рукописными, Староверов собирался так вот и копировать – вручную, но по нанесённой заранее на принтере наметке, Староверов собирался делать листы как прописи – буквы бы были намечены. От меня же требовалась просто обводка согласно оригиналу. Мне, повторюсь, отводилась роль переписчика, причём Староверов собирался делать листы как прописи – буквы бы были намечены. От меня же требовалась просто обводка согласно оригиналу. Он уверял, что, если набить руку, то вполне себе быстро можно писать даже уставом, да и заставки теперь я смогу раскрасить, и миниатюры, поэтому он и не возражал против моих рисований. Ещё Староверов планировал взять в маленький штат верстальщика, переплётчика и химика. За производство бумаги, за все эти три-дэ принтеры и термошкафы должен был отвечать какой-то суперхимик, ну и за состав спецчернил в картриджах и в баллончике моей перьевой ручки, и за краски с минералами как в древности. Староверову нужно было разработать собственный рецепт состаривания бумаги и желательно оформления патента, а может быть со временем и для производства своей бумаги (и тоже с патентом). Нюансов разных было много, я тут не буду их перечислять, я многого не понял. Он уверял, что, если набить руку, то вполне себе быстро можно писать даже уставом, да и заставки-буквицы со своим рисунком и навыком мазка я смогу раскрасить, и миниатюры. Всё это он собирался делать абсолютно легально – копии не запрещены, авторского права нет и старые книги – всеобщее достояние; на заднем форзаце обязательно стояло бы, что это копия или рукописная копия. Дело дорогое, повторял и повторял Староверов, но уверял, что заказы будут, спрос просто бешеный, конкурентов в нашей стране нет, да и по миру скрипториев − мест, где переписываются рукописи, не много. Предприятие он планировал назвать «Скрипстория», добавив одну букву в «скрипторию». Староверов обещал просто нереальные заработки. Сам Староверов отвечал за образцы текстов, которые у него все были в файлах – он увлекался этими старыми книгами давно, ездил по библиотекам мира и заказывал копии. В наших библиотеках он договаривался легко: за хорошие деньги любой работник отдела редких книг снимет копии, за границей – всё сложнее, но не фатально. А программы сейчас такие, что даже дырки прогрызанные книжным червём, возможно сделать как в оригинале. Нюансов разных просто миллион, я тут не буду их перечислять, я многие не понял. Понял только что есть спрос, особенно в кругах церковников и членов сект, есть спрос и в музеях. Понял ещё, что в музеях, в витринах, повсеместно лежат уродливые ксерокопии, музеи с госфинансированием с удовольствием пойдут на идентичные копии, приближенные к оригиналу, тем более, что Староверов собирался в музеи книги рассылать ниже себестоимости с условием, что в подписи к экспонату, то есть книге, в витрине, будет значиться информации о его предприятии. Наглядная, а не навязчивая реклама через музеи окупится, уверял Староверов. Много он говорил, объяснял. Я понял, что всё это реально глобальное и реально сулит неплохие дивиденды довольно быстро, если учесть, что Староверов лет двадцать как занимается подготовкой файлов и планированием скриптории. Я выслушал все эти планы и проекты спокойно, просто лежал, смотрел на Староверова и слушал, заснул с тяжёлой головой. А Староверов тихо ушёл под утро.
Днём я решил пошляться по Москве, перезагрузиться, продышаться в парке Сокольники, прокачаться, пиво вполне зашло. Я решил так. Прежде всего поступить, что дело почти решённое. Но в данный момент всё ещё – ожидание. Потом работа, что-нибудь на полдня, можно в едальню, а можно в мобильные сети, многие из нашей общаги там подрабатывали, работой это назвать сложно, получаешь-то копейки – в этом Староверов прав. После этих будничных суетных мыслей, я стал думать об отце. То есть, что Староверов – мой отец. И что тут говорить, я обрадовался. Я не один в Москве, сводный брат – крутой чел, пусть и портал у него гадкий, да и отец в нашем городе в авторитете, ну во всяком случае в детских и родительских кругах. Это придало мне сил и уверенности. О длинном разговоре по поводу скриптории я почти не думал. Мало ли, какие планы. Я не воспринимал это сообщение серьёзно. И зря. Поступить-то я поступил. Буквально через три дня мне позвонил Староверов сказал обыденно, без радости: смотри рейтинг. Я зашёл на сайт универа – моя фамилия поднялась и стояла выделенной зелёным цветом. Занятия у вечерников начинались в середине сентября. Я собрал вещички и уехал домой, к маме. Я не стал ей ничего лишнего рассказывать, ни во что посвящать. Насчёт личного – зачем, а насчёт задуманного предприятия – так я и не мог ничего сказать, Староверов строго настрого запретил мне об этом распространяться. Но мама всё знала насчёт того, что я знаю. Она объявила это не напрямую, а выразилась в том смысле, что деньги на житьё мне на карту будет переводить Староверов – то есть дала понять, что она в курсе насчёт эпохального ночного разговора. С мамой я старался общаться, как и раньше. Но чувствовалась какая-то неловкость с её стороны. Мне казалось, что она очень переживает за меня, мучается тем, что всё открылось. Я решил её поддержать и предложил пригласить Староверова к нам в гости. Она так испугалась и сказала, что не очень хочет его видеть. И не надо, согласился я. Думаю, мало ли, может мама до сих пор его любит. Я представил, как он обхаживает женщин. У нас в классе тоже был такой чел – Савва. С любой девчонкой мог поговорить. Это дар. Мне тоже с девчонками говорить нравится больше, чем с парнями. Но далеко не со всеми, а этот чел мог с любой болтать, непринуждённо так. Он завлекал их в свои сети, а потом бросал. Они ему просто надоедали. Все парни всегда смотрят на лицо и фигуру. Если фигуры нет, то игнор. А мне как-то всё равно. То есть я и с жиробасными мог нормально общаться. Мне нравилось, если с девчонкой можно поговорить, чтобы не тупая была. Дома, несмотря на какие-то странные, даже загадочные, взгляды мамы, я потихоньку пришёл в себя. Съездил пожить и к бабушке с дедушкой. Все радовались в округе, бабушка всем растрезвонила, что я поступил на филолога. В посёлке, в деревянном доме, я и стал думать об этом будущем предприятии, и чем больше я думал, тем меньше мне нравилась затея сделаться переписчиком, каллиграфом, скриптором – всё равно. Меня абсолютно не прельщало сидеть за столом и писать, обводить, копировать часами разные библии, псалтири, молитвословы, а может и памятники. А вдруг на сакральные книги каких-нибудь чёрных сект будет заказ? Я надеялся, что заказов на такие книги в жизни нет, но в художественных фильмах иногда попадались мне истории про эти самые чёрные книги. Конечно их писал не дьявол, люди. Позвонил Староверов и объявил, что нашёл квартиру, я конечно обрадовался, общага переполнена – так меня уверял комендант, да я и не хотел там жить. Мне было тяжело жить с кем-то, летом сосед бессовестно отвлекал, не давал подумать, постоянно бегал на кухню и притаскивал в номер вонючую жрачку из микроволновки. Меня выбешивали стаканы с присохшими к стенкам чайными пакетиками. Их можно было встретить на тумбочке, на подоконнике и даже в ванной. Иногда вечером шумел телевизор из коридора, я не смотрел телевизор, у нас его дома просто не было, это для пенсионеров, а тут тарахтит фоном. А я же ещё эссе писал, внутренний экзамен, готовился, читал по ноуту – неизвестно, какая тема бы попалась. Я понял: общага – это не для меня. Я был рад квартире, но понимал, что буду зависеть от отца. Хотя, пусть платит, замаливает свой грех. Я старался не думать о том, что теперь мой единокровный брат станет меня опекать – так сказал Староверов. В начале сентября он позвонил – познакомиться. Пока я с ним разговаривал, я прислушивался: к интонациям, паузам, пытался уловить даже дыхание. Знает ли он, кто я? И почувствовал: сто процентов знает.
У этого главреда, моего брата, фамилия была тоже Староверов. Но все его знали как Штукаря. Штукарь – объяснил он, это псевдоним, чтобы отцовскую фамилию лишний раз не позорить. Звали его Владимир, Леонидович ясное дело. Ему было двадцать пять лет, все руки в тату, места нет светлого. Я спросил:
− А у тебя спина тоже в наскальных рисунках?
Он засмеялся:
− Тоже хочешь такие?
− Нет, − говорю.
− Странно.
− Что странно.
− Во-первых странно, что ты не спрашиваешь, как меня зовут.
− Так я знаю. Архип, – это тоже был его псевдоним. Архип Штукарь.
− Староверов постарался? – улыбнулся он. Мне понравилось, что он, как и я называет Староверова Староверовым, а не папой.
− А то. Всё про тебя рассказал.
− Это зря. Как немецкий заставлял учить докладывал?
− А то.
− И китайский?
− Ну так бумага для скриптория, сырьё в смысле, китайское.
− Спалил меня папка. Значит, как зовут, то есть погонялово, знаешь. Это первое. Во-вторых странно…
− А во-вторых что странно? – я терялся с этим красивым мужиком. Он был похож на отца, и лицо, и нос, но всё сглаженное, не такое рельефное, не противогазное.
− А, ну да: во-вторых странно, что ты не хочешь тату.
− Я похож на идиота?
− Ты похож на идиота, − заметил он, не задумываясь и тут же смягчил: − Не хочешь тату, и молодец. – Он сел на кровать. – Понимаешь, Антон, я рос маменькиным сынком. Мама говорила: главное – китайский. Папа говорил: главное – немецкий. И я послушно учил китайский. Мама говорила: английский. Я учил английский. И так всю жизнь. Но я восстал и вот – такой. Староверов тебя всё в какой-то бизнес тянет секретный, а я бы организовал тату-салон, ты бы там кольщиком приличные деньги поднимал, всем нужны буковки и иероглифы.
− Нет. Я крови боюсь.
− Никакой крови, что ты! Сейчас техника на грани фантастики, скоро человека в камеру будут запихивать и пять-дэ принтер сам всё наколет.
Он был похож на отца, и лицо, и нос, но всё сглаженное, не такое рельефное, не противогазное. Одетый в косуху, энергичный, сразу как отец, куда-то тянет, всё-то они выгоду из меня хотят извлечь. Я терялся с этим красивым мужиком. − Я к тебе часто буду заходить. Считай, что я твой опекун.
Я ждал, что он скажет: ты мой брат, но он не говорил так. Да и пошёл бы он…
− Я сам справляюсь. Я с двух лет…
− Знаю, знаю. С двух лет одевался, с трёх еду подогревал, в шесть попрятал все часы, чтобы время остановить. Я всё про тебя знаю.
− В пять я читать научился. – Я перебил, неприятно знать, что посторонние всё о тебе знают.
− Да понятно всё, Антоний. Значит, у меня ты работать не хочешь.
− В тату-салоне?
− Нет. Это мечты. В офисе редакции?
− Нет.
− Я не буду тебя заставлять. На практику всё равно приползёшь. Жить, учиться и работать завещали, как видим, не тебе. Я и сам, по чесноку, не работал, когда учился, мама не разрешала.
− Я не против работы. Но пока, честно, не получается. – Я избегал называть его по имени.
Это была чистая правда. Остаток сентября в Москве выдался нервным, суетным. Группа, расписание, покупка учебников, и – чтение. Мама меня предупредила, что надо начинать читать с первого дня, иначе это несерьёзное обучение.
− Это пока. Потом легче станет, − обнадёжил он. – Я же буду по заданию папы тебя сопровождать.
− Куда?
− Походим по библиотекам, по заданию папы, в отделы редких книг – тебе интересно будет. И кружок будем посещать с тобой.
− Какой кружок?
− Древнерусской литературы. Я тебя отведу, познакомлю, а дальше сам, Антоний, сам. Я старославянский не особо.
− Так и я!
− Но Староверов сказал…
− Да мало ли, что он сказал, − отмахнулся я.
До Нового года мы и вправду с Володей ходили вместе. И в библиотеки, и на кружок. Да, он стал ходить со мной на кружок. Мы с ним подружились и он через месяц стал меня называть «брательник». После Нового года он перестал меня сопровождать, но у меня появились друзья в группе, и в кружке, появились и те, с кем сходить в библиотеку, в театр. В кино я редко ходил и только на мультики.
Не считая нервотрёпки с военной кафедрой, четыре года я жил спокойно, в согласии с собой, жил, учился и не работал, практику у Владимира, в школе и лагерях за работу не считаю. Как только я передал квалификационную работу рецензенту, ко мне приехал Староверов. Это в мае-месяце, когда у детей экзамены на носу. Староверов нисколько не изменился за эти четыре года. Его конечно же не заменил мне Владимир, но к брату я тоже очень привязался. И вот мой отец тут и у него ко мне разговор: что планируешь, как собираешься, и так далее.
− Поступать в магистратуру собираюсь, − отвечаю. Я сразу смекнул, что за дела, но включил непонимание.
− В курсе, − отец сел на кресло и вытянул ноги. – Устал что-то, всё бегаю, бегаю, ношусь, ношусь. По нашим с тобой делам. Я надеюсь, Антоний, даже уверен, что ты начнёшь думать о нашем деле.
Читай: моём, подумал я.
− То есть? Преподавать, как ты? В школе?
− Ну что ты. Ты прекрасно помнишь наш тот разговор. Почти всё готово. Можно начинать. Я надеюсь, ты не собираешься оставаться до выпускного? Когда защита?
− Защита скоро. Потом экзамены в магистратуру. И я… − я замешкался, не зная как обратиться к родному отцу. – Я собираюсь работать… с осени. И учиться. В магистратуре два раза в неделю учиться.
− Где работать? – Староверов конечно понял, что я ему сейчас откажу, но играл в непонятку.
− Ещё не нашёл. Но мне давно уже не восемнадцать, везде возьмут.
− Целых двадцать. Это вечность, − усмехнулся он (маска «снисходительность»). – Я без сарказма. Первые двадцать лет кажутся вечностью, а дальше – смерть.
Я молчал. Пусть болтает про смерть, старики любят думать о конце.
− Но, дорогой Антоний, уговор дороже денег. Ты обещал.
− Что я обещал? Я ничего не обещал. Выслушал твои бредни, это да, из учтивости выслушал.
− Не волнуйся, не кричи! Начинай здесь, в квартире, но придётся ставить свет, стол специальный.
− Какой стол?!
− Удобный, чтобы спина не затекала.
− О чём ты?
− Всё о том, дорогой Антоний… Нет! Ну как ты вырос. По фотографии не так заметно. Вот что значит не курящий, Володя всё дымит…
Он говорил ерунду. При мне Володя никогда не курил, табаком от него пахло, он сетовал, что приходится курить на работе, иногда голова отказывает, а покуришь и хорошо, свободно мыслится, искрится – яркие заголовки.
− Володя чуть ниже меня.
− Если десять сантиметров для тебя «чуть» я умываю руки, − отец был благодушен, развалился в кресле по-барски. Кресло брат купил на новый год специально для отца, он меня предупреждал, что «папа нагрянет, он любит комфорт».
− Ну так вот. Значит, будешь осваивать мастерство.
Все четыре года, чем ближе, тем сильнее, я ждал и опасался этого разговора, готовился к нему, решил давно быть резким. Я как страус, зарывал голову в песок: никто не вспоминает, значит ничего нет. В свои летние вылазки домой, я ловил взгляд мамы – она кажется всё знала! Но молчала как и я.
− Я не хочу.
Отец улыбнулся лошадиной улыбкой:
− Причина? – маска «вопрос», от благодушия не осталось и следа. Он не разваливался больше в кресле, он напряжённо сидел, впившись в резные ручки. Отеческого участия в нём совсем не чувствовалось.
− А причина простая. Ты меня всё хочешь пристроить к надобностям семьи.
− У Владимира работал и не жужжал.
– Практику проходил.
− Он сообщил, что понравилось. У меня, считай, как практика. Ты же в магистратуру на древнерусскую кафедру?
− Папа! Зачем ты спрашиваешь? Ты и так прекрасно знаешь, что я иду именно туда. У тебя же там друзья. Я буквально купаюсь во внимании. Я хочу там остаться и в аспирантуре.
− Останешься. Но поработай, попробуй, начни.
− Что значит «начни»?
− Ты вспомни, как ты взбеленился, когда я тебе предложил работу у брата. А потом работал.
− Но почему? Почему? Подумай, вдруг передумаешь, − он встал с кресла, маска «ненависть» (злющие глаза, взгляд с угрозой, рот приоткрыт, а там – я только заметил! − зубы новые).
Если бы не такое выражение лица, я бы промолчал. Это правда. Я был сначала против сидеть за компом и в редакции интернет-портала Архипа Штукаря (язык не поворачивается назвать этот крикливый контэнт Володиным именем), но потом подумал-подумал и сам попросился – мне было одиноко без брата. Я с Володей дружил, дорожил им. Он звонил по воскресениям, мы ходили на каток. Это просто чудо, мы катались на ВВЦ вокруг позолоченных скульптур. Володя не просто так главред, он командир, но со всеми может поговорить, найти подход, он тоже хитрый, но с ним свободно, он не заставляет, я рассказывал ему об учёбе, о кружке – о всём. Володя тактичный, он никогда не задавал мне вероломных вопросов простаков типа: «А почему у тебя нет девушки?» и никогда не говорил: «Хочешь я тебя с тёлочкой познакомлю». Поэтому я у него всё-таки поработал, уставал очень сильно. Но практика есть практика, и строчить на сайт новости легче, чем вести урок с балбесами и вытаскивать девочек из палаты мальчиков в лагере.
− Я практику проходил, папа! Практику! Ещё раз повторить? Прак-ти-ку!
− И тут считай, что проходишь практику.
− Заело? А по третьему кругу?
− Слушай Антоха! – сказал Староверов вдруг по-детски счастливо. – Ты даже не представляешь, как ты всем нужен.
Ну да, нужен, заскрипел я зубами, посидел бы один в квартире с остановленными часами и будильником, я бы на тебя посмотрел. Как стал писать сносно, так объявился. А до этого и нужен я тебе не был.
− Ты даже не можешь оценить всю потребность в твоём таланте, её масштабы! Тебе Бог да талант…
С каких это пор Староверов стал так рассуждать о Боге… Что-то случилось.
− Ты даже не догадываешься, − улыбался он. – службы проводят по рукописному в тетрадях! Отпевание и – с тетрадками на пружинках и с бумажками в файлах! И это в самых величественных московских храмах! Все хотят в приличном виде. И чтобы полууставом. Заказов от служащих – навалом. Пока продаю им печатное, но просят от руки как в каноне. Ты представляешь, Антоний, масштаб? Ежедневно идут отпевания, еждневно люди умирают, да и литургии, да и хоры…
− Ноты писать?
− Нет. Ноты мы печатаем. Текста много, везде читают! И неприлично даже по бумажке-то. Нельзя, Антоха, противится Божьей воле. Нужен твой труд, необходим.
Хитрый, какой хитрый. Божья воля. Бабла хочет срубить за мой счёт, а я думаю откуда это: Божья воля. Флюгер он, вертится, держит нос по ветру, нашёл нишу и голову от алчности потерял.
− Папа! Я не буду переписывать твои книги. Ищи мне замену.
− Но почему? Почему? Подумай, вдруг передумаешь, с практикой ты − он встал с кресла, маска «ненависть» (злющие глаза, взгляд с угрозой, рот приоткрыт, а там – я только заметил!—зубы новые).
Если бы не такое выражение лица, я бы промолчал, просто помолчал.
− Я не передумаю.
− Передумаешь.
− Нет. Нет!
Он было вышел в коридор, но видно ему не понравился мой тон. Он вдохнул, повёл неодобрительно и как-то страшно плечами, вернулся, стал ходить туда-обратно по ковролину. Я встал из-за стола, готовясь защищаться и нападать на этого зубра педагогики. А я и сам теперь зубр, и тоже педагогики. Я так долго ждал эту встречу и собирался с мыслями. Жаль только мысли почему-то не собирались, а разбегались… уф!
Он вперил в меня свой дежурный пучеглазый взгляд и сказал с угрозой:
− Думаешь биться со мной, ну-ну. Давай, давай. Думаешь сам поступил, в этот вуз, да?
− Да. Сам поступил. – Я опешил: я же сам поступил!
− А ты знаешь, сволочь, что ты эссе на внутренних написал безобразно.
− Откуда вы знаете? Я не мог… Я же хорошо…, − залопотал я.
− Я заплатил, чтобы тебе балл повыше поставили. Вот откуда.
− Я не верю вам. Давайте пойдём на кафедру, господин Староверов, или как там, в деканат, в архив и посмотрим мою работу.
− Там нет твоей работы, её заменили на работу Володи, чмо. В компе сканы Володи.
− Сам чмо, − ответил я. – Ты врёшь. У меня отличное эссе!
− Чмо тебе эссе переписал, и квартира съёмная, и ежемесячное содержание – всё чмо. – Он смеялся надо мной, он был совершенно спокоен, а меня трясло. − Ты думал, Антоний, ты такой подкованный, взрослый, самостоятельный. А это всё я. Я! И Владимир тебе помогал как мог. Создали тебе все условия в моральном плане. А ты очкуешь.
− Сам очкуешь, − я взбесился, я чувствовал, что он врёт насчёт эссе, и как подло он выворачивает, чтобы пристыдить меня неблагодарностью. Я не верю! Мы с Владимиром так знатно общались, дружили! Я не верю, что это всё для создания душевного уюта. Не может быть. − Боишься, что я не соглашусь. И я завтра же пойду в архив или куда ещё, и попрошу своё эссе. И если оно заменено, я … я хочу удостовериться…Да гори всё пропадом. Я… Я… Я и диплом откажусь получать. От тебя только вред, ты только вредишь!
− Послушай, дорогой Антоний! – Он подошёл ко мне вплотную и стал трясти за плечи. – Мы вовсю работаем, но требуется скриптор. Переписчик нужен. Есть заказы! Очень приличные деньги, я тебе обещаю.
− Не хочу, − упрямо сказал я. – И предательски закапали слёзы. – Не хочу. Я хотел сказать, чтобы он убирался, что я его ненавижу, не хочу с ним разговаривать, и с его Володей тоже, не хочу их видеть, но вместо этого позорно разрыдался и слился на кухню.
Я рассчитывал, что он свалит, оставит меня в покое, но я услышал звук открывающейся застёжки-молнии − он вошёл ко мне с пакетом и показал книгу, которую напечатали тиражом аж пять экземпляров.
− Вот видишь? Молитвослов восемнадцатого века, гравюры. Глянь, какого качества, вот что значит современная технология: и объём, и толщина. Было пять, это последний экземпляр. Стоит как недорогая иномарка. Есть клиенты, понимаешь ты. А вот, – он потряс другой книгой – сборник для отпеваний, тоже копия девятнадцатого века, посмотри, не упирайся. Глянь, какая красота!
Я не удержался и пролистал экземпляр.
− Вип-покойника вип-батюшка отпевает по вип-молитвослову?
− А рукописная будет стоить две иномарки, а то и четыре. И клиенты ждут. Деньги плывут к тебе. Думаешь, я нажиться хочу? Да пожалуйста: хоть пятьдесят процентов себе забирай. Я для тебя стараюсь. Для вас с Володей, для мамы, я виноват перед мамой. Ну! Ничтоже сумняшеся! Прими решение! Это же подарок судьбы!
Уговаривает, уговаривает…
− Нет.
− Антоний! Это не благородно! Это чёрная неблагодарность. Тебе всего двадцать один, для тебя всё делали, всё, а ты, − он покачал головой. – Разве так можно?
− Я не могу, − сухо ответил я. – И не спрашивайте больше, почему. Потому что не хочу.
− Буду сидеть тут и ждать, пока захочешь. − Староверов сел на табурет и отвернулся к окну, теребя оборку тюля. Он и не собирался уходить. Он решил меня дожать любыми средствами. Ему нужно, значит я должен.