Смертельный лабиринт

– Разве топору говорят, зачем его берут в лес? – горько отозвалась девушка.

– Хорошо, я расскажу вам все, что знаю, но сначала вы объясните про серп и голову Медузы.

Луиза прислонилась к холодным камням стены.

– Это все просто. Старик – это Кронос, отец Зевса. Серп – его оружие.

– Так, – кивнул доктор.

– Кронос пожирал своих детей, рожденных Геей, потому что ему предсказали, что один из сыновей станет его убийцей, – продолжила девушка, – поэтому, когда на свет появился Зевс, Гея решила спрятать младенца и дала Кроносу камень, завернутый в пеленки. Старик проглотил камень, а Гея укрыла Зевса в пещере на острове Крит.

– А! – вспомнил доктор. – Там был барельеф с горой и пещерой!

Лиза кивнула.

– Но при чем тут коза, Афина и горгона?

– Ну! – Луиза досадливо топнула ногой. – Это же несложно! Главное – связать Кроноса, Крит и пещеру! Гея спрятала Зевса в пещере, где его вскормила своим молоком коза Амалфея. Потом, когда Зевс подрос, он принес Амалфею в жертву – в благодарность за чудесное избавление от смерти. Шкура козы была прочнее стали, и Зевс использовал ее вместо щита, когда вышел на битву со своим отцом. Именно Эгида – шкура козы Амалфеи – и защитила Зевса от страшного серпа Кроноса. Теперь понимаете?

– Шкурой кормилицы? – удивился доктор. – Но как она оказалась у Афины?

– Родив Афину, Зевс…

– Родив Афину? – перебил ее Галер. – Зевс?

– Вы что, – рассердилась девушка, – ничему не учились?

– Медицине. Анатомии… – доктор смутился. – Анатомия учит нас, что мужчина родить не может. У него нет… Простите…

Луиза пожала худыми плечами.

– Родив Афину, – продолжила она, – Зевс передал ей Эгиду. Поэтому Афину часто изображают покрытой козьей шкурой, на которую она прикрепила и смертоносную голову горгоны, полученную от Персея.

– Хорошо, что вы не начали объяснять все это там. – Галер ткнул большим пальцем в сторону скрытого барельефом Кроноса зала. – Нас бы точно перемололо этим серпом, пока я понял бы, что к чему! Но почему вы решили, что в Обители 12 залов?

Девушка вздохнула.

– Это еще проще. Когда Зевс принес Амалфею в жертву, он вознес ее на небо и превратил в созвездие Козерога.

– А! Созвездие!

– Там. – Лиза кивнула на вход в следующий зал, – статуя Кентавра. Кентавр – это созвездие Стрельца. Оно идет сразу после Козерога в годовом цикле. В этом доме должно быть как минимум двенадцать залов по числу созвездий.

Галер посмотрел на девушку.

– Такая ученость, – сказал он, – удивительно…

Луизе его слова, казалось, причинили боль.

– Это все бабка, – поморщилась она, – заставляла меня наизусть зубрить целые тома из своей библиотеки.

– Не зря, – задумчиво сказал доктор.

– Зря! Бабка заставляла меня пересказывать все прочитанное. Я и пересказывала – сразу после. А потом тут же все выкидывала из головы. О, как я ненавижу нашу библиотеку! Если бы я могла сжечь этот дом, костер разложила бы именно в библиотеке! Из-за этих проклятых книг!

– Только что ваше обучение спасло нам жизнь, – возразил доктор.

Девушка досадливо пожала плечами.

– Случай! За следующий раз я не ручаюсь.

1842 г. Санкт-Петербург. Дом графа Скопина

Эти несколько дней Федор прожил как во сне – рубил дрова на заднем дворе, таскал воду из колодца, наполняя огромный бак для кипятка, под которым все время горел огонь. Спал на кухне под столом на соломенном матрасе, выданном кухаркой Любой. Он звал ее почтительно Любовь Акимовна. Челядинцы поначалу косились на него, но кухарка объяснила – мол, племянник приехал из-за Урала делу научиться, пристроиться в столице. В хозяйские комнаты Федю не пускали.

Распорядок жизни большого городского дома, завтраки, обеды и ужины по расписанию, чай, подаваемый ровно в шесть в бежевую гостиную, обеды челяди в людской, где напыщенные ливрейные лакеи распускали пояса и превращались в обычных мужиков, остатки с барских трапез – порой нетронутые, блюда, которых Федя в Чите никогда и не пробовал, – все это поначалу будто заворожило юношу, оттеснило вглубь сознания навязчивую поначалу мысль – как так получилось, что он, имея право жить на «чистой» стороне, пользоваться всеми благами господского бытия, тем не менее ютится здесь, среди дворни, выполняет поручения и не смеет даже шагнуть по коридорам в сторону тех больших богатых комнат, где когда-то обитал его отец?

Однажды вечером, когда кухарка ставила на ночь в печь большой горшок с бараниной, натертой специями, он спросил:

– Любовь Акимовна, а где тут жил мой… Александр Иванович?

– Зачем тебе?

– Просто…

Она поставила ухват, прислонив его к углу, и вытерла руки о передник.

– Наверху его комната. Только…

– Что?

– Как поймали его на площади, старый граф…

Она махнула рукой. Лицо ее омрачилось.

– Потом пришли солдаты с офицером и обыскали весь дом. Искали письма и бумаги. А хозяин наш… стоял и смотрел. Потом отвел он офицера в коридор. Я сама не слышала, но мне управляющий наш, Дормидонт Евграфыч, передал… Царство ему небесное, не злой был человек, хотя и строгий. Граф Иван Петрович и говорит офицеру – передайте, мол, государю, что я сына своего из сердца вырвал. Видно, роду Скопиных пришел конец. С тех пор и не вспоминал про сына своего… Ну… я-то прибираюсь в комнате батюшки твоего, но ничего не трогаю. А граф туда и не заходит. И ты не ходи. Ведь суд был. Лишили Александра Ивановича всех наград, званий и титулов. И графского достоинства. Как будто убили… А человек-то еще жив… Был жив, упокой Господи его душеньку.

Она шмыгнула носом и снова махнула рукой.

Через два дня, ночью, Федя проснулся под столом на кухне – сердце его сильно билось в груди. Он лежал с открытыми глазами, чувствуя, как слезы обиды подступают к глазам. Потом выбрался из-под стола и, тихо ступая босыми ногами, вышел из кухни. Большой дом спал, погруженный в темноту. Печи еще не успели простыть, пахло лакированным деревом и воском. Юноша на ощупь добрался до коридора, ведшего в господскую часть, – возле лестницы было светлее, – там находилось большое окно. Федя поднялся на третий этаж, стараясь не шуметь. Прошел по еще одному коридору и увидел три двери. Но которая из них вела в комнату его отца? Он взялся за большую медную ручку и осторожно толкнул ее внутрь. Заглянув в щель, юноша увидел большую кровать под балдахином, на которой кто-то лежал. Аккуратно притворив дверь, он перешел к следующей и приоткрыл ее. Эта комната была пуста. Он различил письменный стол у окна, кровать в углу, большой книжный шкаф и кресло возле него. На стенах висели какие-то небольшие картины, но Федя не мог различить их в темноте. Но была ли это комната отца? Сердце юноши заныло – ему хотелось верить, что это так. Он подошел к столу, освещенному светом луны из окна, и увидел листок бумаги, на котором пером был нарисован силуэт девушки. Юноша поднял листок и поднес его ближе к стеклу, чтобы рассмотреть.

Кто это? Неужели это рисунок отца? Может, он нарисовал ту, в которую был влюблен, прежде чем его арестовали и выслали в Читу? Федя вспомнил свою мать – обычную зажиточную крестьянку – и с невольной ревностью сравнил ее с изящной головкой на листке.

Он не услышал, как дверь за его спиной отворилась. А потом старческий голос, полный изумления, произнес:

– Саша?

Фонтанка

Леонтий Васильевич Дубельт ехал в карете с зашторенными окнами по вечерним улицам столицы в самом скверном настроении. Он постоянно с большой обидой вспоминал последние слова Александра Христофоровича и все продолжал спорить в уме с человеком, чье тело уже было предано земле в семейном поместье Фалль, в тридцати верстах от Ревеля.

– Вы все неправильно поняли, Александр Христофорович, – убеждал Дубельт шефа, который все так же лежал на койке в каюте «Геркулеса». – Не знаю, каким путем вы вышли на мой след в этой истории, но интерпретировали вы ее совершенно неверно!

Призрачный Бенкендорф откинул одеяло и снял колпак. Оказалось – он при мундире. А волосы его были аккуратно уложены, и по Александровой моде виски зачесаны вперед.

– Знаешь, Лео, – доверительно, как в особые моменты, сказал Бенкендорф совершенно обычным своим голосом, – если уж быть совершенно честным, ты же сам состоял в «Славянском братстве». И чуть было не вышел в декабре 25-го на Сенатскую площадь.

– Не то! – воскликнул Дубельт огорченно. – Это было…

– Тайное общество! – перебил его Бенкендорф. – Не хуже «Северного союза».

– Компания болтунов! Александр Христофорович, ты же сам прекрасно знаешь – тогда тысячи молодых офицеров по всей стране игрались в политику, создавая тайные общества. Но как только доходило до серьезного – тут же теряли интерес. Мое дело рассматривалось следственной комиссией по делу о мятеже.

– Дело не в том, что ты остался предан государю, Лео, – печально сказал Бенкендорф. – А в том, что ты предал своих прежних товарищей по «Славянскому братству». Ибо предавший единожды…

– Нет, – возразил Дубельт, – это не твои слова. Это мои мысли.

– Пусть, – поджал губы Бенкендорф. – Сам себя ты понимаешь лучше.

– Это не было предательство, – упрямо гнул свое Дубельт. – Это было взросление.

– Как знаешь.

Леонтий Васильевич обнаружил, что вместо каюты парохода они теперь оказались у большого окна. На площади стояло темное каре, поблескивая тонкой полоской штыков. Тяжелые тучи сеяли мелкий снег, каре молчало, но толпа вокруг гудела голосами. Везде – на примыкающих улицах, в окнах, на крышах домов, на фонарных столбах – тысячи зевак разглядывали ряды мятежников, кричали, пересмеивались. Кто-то крестился.

– Вот. – Бенкендорф указал вниз. – Результат детской игры в политику. И что самое страшное, там, внизу, не избалованная елизаветинская гвардия, которая свергала одного государя и ставила другого только ради своего права пить, играть в карты, баловаться с девками и при этом не воевать. Нет! Это ветераны. Наши боевые братья, прошедшие всю войну. И Смоленск, и Бородино, и Березину, и заграничный поход! Наши товарищи, с которыми мы плечом к плечу дрались со всей Европой! Десять лет всего прошло – а они тут, на Сенатской! Как это могло случиться? Как защитники Отечества превратились во врагов государя?

– Ты знаешь, Александр Христофорович, – устало ответил Дубельт. – Ты все знаешь. Они хотели как лучше. Хотели Константина, конституции, новой России. Их должно было покарать за мятеж, устроенный в переломное время. Но только за это.

– Кто это говорит? – спросил Бенкендорф, поворачиваясь к Дубельту. – Человек, которого считают главным душителем идей? Не ты ли так оригинально объявил Чаадаева умалишенным? Не ты ли отправил Лермонтова на Кавказ?

– И вернул по просьбе его бабушки.

– А закрытие «Московского телеграфа»?

– И ходатайствовал о назначении Полевому пенсиона, – возразил Леонтий Васильевич.

– Вот видишь, Лео. – Александр Христофорович положил ему руку на плечо и пристально взглянул в глаза. – Ты же сам начал карать за идеи, но при этом не перестал видеть в них людей.

Он сильнее сжал плечо своего подчиненного.

– А конфискация бумаг Пушкина после его смерти? – спросил Бенкендорф с тонкой улыбкой.

– В Третьем отделении они будут сохраннее и не попадут в руки нечистоплотных издателей, как это было с бумагами Лермонтова.

– Ты имеешь в виду свой тайный архив? – усмехнулся Бенкендорф.

Дубельт помотал головой.

– Этого вы знать не можете, – сказал он призраку шефа. – Этого никто не знает.

– Архив, в котором хранится железная коробка с картотекой Архарова? – спросил Александр Христофорович.

Вот!

Дубельт откинулся на спинку сиденья и глубоко вздохнул. Вот! Он дернул за шнур звонка. Окошко со стороны кучера откинулось.

– Поезжай к библиотеке! – приказал Леонтий Васильевич.

Он поднялся на самый верх – туда, где под крышей императорской библиотеки находилась квартира ее смотрителя – знаменитого баснописца Ивана Андреевича Крылова. Дубельт знал, что в скором времени из печати должно выйти полное собрание сочинений литератора – он лично прочитал цензорский экземпляр.

Дверь квартиры наверху открылась, и из нее вышел невысокий худой мужчина с вытянутым лицом и печальными глазами. В руке он нес большой саквояж из сильно вытертой кожи. Мужчина прижался к стене, чтобы пропустить поднимающегося Дубельта. Леонтий Васильевич прошел мимо, но потом остановился и проводил взглядом спускающегося человека.

На пороге появилась прислуга – круглолицая девушка, лицом очень похожая на Крылова.

– Иван Андреевич дома? – спросил Дубельт.

– Хворает, – услышал он в ответ.

– Это был доктор? – жандарм указал на лестницу.

– Да.

Леонтий Васильевич скинул девушке на руки роскошную «николаевскую» шинель, отдал фуражку, потрепал по щеке и прошел в кабинет хозяина.

– Разрешите, Иван Андреевич?

Он успел заметить, как толстяк, полулежавший на кровати, запихнул под одеяло стопку бумаг и перо. Чернильница так и осталась стоять прямо на доске, которую он для удобства письма положил на свой живот.

– Трудитесь? – спросил Дубельт, усаживаясь на стул. – Какая-то новая басня? Хотите задать еще работы нашему Цензурному комитету?

– Нет, – ворчливо ответил старик, – завещание пишу.

– Зачем?

– Умираю я, господин Дубельт, – буркнул Крылов.

– Бог с вами, Иван Андреевич! Куда вам умирать? Вам еще надо насладиться восторженными рецензиями на собрание сочинений.

– А! – Крылов махнул дряблой рукой и взял из пепельницы раскуренную сигару. – Что привело ко мне главного Цербера императорской псарни?

– Ах, если бы у меня было три головы, как у Цербера, – вздохнул Дубельт. – Возможно, мне не пришлось бы так долго думать одной над крайне интересной загадкой.

– Как уморить всех литераторов России? – предположил Крылов, попыхивая сигарой.

– Я не против хорошей литературы, – возразил жандарм, – но слово – слишком мощное оружие, чтобы оставлять его в полное владение людям, которые ради красного словца не пожалеют и отца. А уж про государственную власть я и не говорю.

Крылов аж крякнул.

– Да-да, – продолжил Дубельт, – и поскольку у меня не три головы, как у Цербера, а всего одна, я решил воспользоваться еще и вашей, чтобы разгадать один секрет.

– Какой же? – безразлично ответил Крылов.

Дубельт встал, подошел к открытому окну и взглянул на улицу. Увидел напротив черную карету, стоявшую под фонарем, и решил завтра же утром приказать выставить наблюдение за квартирой баснописца.

– Вот вопрос, – сказал он, не поворачиваясь. – Откуда Бенкендорф узнал, что я якобы интересуюсь бумагами «Нептунова общества»?

– Ответ очевиден, – отозвался Крылов. – От меня.

Леонтий Васильевич развернулся на каблуках и пристально посмотрел на толстого старика.

– А я разве интересуюсь ими? – спросил он.

– В моем письме написано, что да, – ответил Иван Андреевич и выпустил дым изо рта.

– Какого черта вы написали ему это письмо? – поинтересовался жандарм.

Крылов хрипло рассмеялся.

– Помните, господин Цербер, как вы несколько лет назад вызвали меня к себе в кабинет и продемонстрировали ту железную коробку?

Дубельт кивнул.

– Картотеку Архарова! – продолжил Крылов. – В которой старый боров держал отчеты своих агентов. И вы решили, что можете шантажировать меня, угрожая предать гласности наши отношения с хозяином картотеки.

– Согласитесь, с моей точки зрения, это был бы неплохой ход – иметь осведомителя прямо в литературной среде, причем человека именитого, популярного, общепризнанного острослова! Но вы отказались.

– Я не просто отказался! – Крылов ткнул кончиком сигары в собеседника. – Я откупился. Взамен за папку из картотеки я рассказал вам про «Нептуново общество» и его архив.

Дубельт тяжело вздохнул.

– Это была нечестная сделка! Вы не сказали, что Обитель и архив в ней охраняются тайным государственным указом, который заверили трое – Екатерина, Павел и Александр.

– Но не Николай Павлович, – заметил Крылов.

– Николай Павлович не станет отменять указов своих предшественников, если на то не будет крайней необходимости. Я отдал вам досье, а вы оставили меня с носом.

– Ну, – спокойно заметил Иван Андреевич, – и на старуху бывает проруха.

– Но зачем, черт бы вас побрал, вы написали Бенкендорфу, что я охочусь за бумагами «Нептунова общества»? Ведь это неправда!

Крылов пожал своими покатыми плечами, прикрытыми старым халатом.

– Это моя месть.

– Месть? – удивился Дубельт. – Мне? За что? За ту несчастную попытку шантажа?

Иван Андреевич откинулся на подушки и злыми маленькими глазками впился в лицо жандарма.

– А вы знаете, Леонтий Васильевич, что в тот момент чувствовал я? Нет? Когда вы выложили передо мной эту вонючую половую тряпку из прошлого и предложили утереться ею? Допустим, Архаров поймал меня по молодости на карточных долгах. Но я с лихвой отработал свои грехи. А потом появляетесь вы! И снова пытаетесь сделать из меня шпиона! Да еще среди людей, которых я почитаю цветом русской литературы! Для чего? Защищать власть? Уверяю вас, я хорошо знаю господ, которые олицетворяют эту власть. Я видел несколько их поколений. Именно поэтому всю вторую половину жизни я пишу про животных – они намного порядочнее людей. Особенно в придворных мундирах!

Крылов сильно закашлялся.

– Что у вас за болезнь? – спросил Дубельт, когда литератор смог побороть приступ.

– Пневмония.

– Это серьезно. Чем лечит вас доктор?

– Надеждами.

– Помогает?

– Нет.

Леонтий Васильевич снова сел на стул.

– Бенкендорф умер, – сказал он.

– Знаю, – проворчал Крылов.

– Он не дал хода вашему письму. Ваша месть не свершится.

Крылов снова затянулся сигарой.

– Ну что же, – ответил он наконец. – Партия еще не закончена.

– Черт бы вас побрал, Иван Андреевич, – проворчал Дубельт.

Крылов криво усмехнулся:

– А разве вы не за этим пришли, Леонтий Сатанаилович?

Дубельт глубоко вздохнул, поправил кончики своих светлых усов и вышел, не прощаясь.

Обитель

Двенадцать залов! Один они прошли с риском для жизни, значит, осталось еще одиннадцать. Доктор Галер приуныл. К тому же он не успел осмотреть зал Козерога – если там и была спрятана часть бумаг «Нептунова общества», то теперь документы, скорее всего, недоступны. Впрочем, Крылов мог забрать бумаги в 1794-м, когда проник в Обитель, и их нынешний поход совершенно бесполезен. Агата Карловна была уверена, что литератор-шпион не привозил архив в Петербург. Значит, он либо оставил бумаги здесь, понимая, что в «Чертовом доме» они сохранятся намного надежнее, либо перепрятал их где-то в Москве… Либо баронесса ошибается, и Иван Андреевич сумел обмануть всех ищеек. Дьявол бы побрал баронессу! Федор Никитич прекрасно понимал, что оказался втянут в это сомнительное и опасное дело только ради сестры. Лиза страдала чахоткой и тихо угасала в их петербургской комнате, холодной и сырой, насквозь продуваемой сквозняками. Когда Крылов предложил доктору щедро заплатить за роль его секретаря, Галер обрадовался. Деньги, полученные от литератора, пошли на дрова, лекарства и ингаляционный аппарат французского изобретателя доктора Шартуля. Но Иван Андреевич умер, так и не выплатив основную часть. Тогда Галер в отчаянии похитил рукопись, которую сам и составлял со слов Крылова, в надежде продать ее издателям и увезти Лизу на юг, где сам воздух оказал бы целебное действие на организм сестры. Но по дороге его перехватила баронесса де Вейль, старуха из черной кареты, дежурившей у подъезда Библиотеки. Баронесса предложила огромную сумму за то, чтобы доктор добыл для нее бумаги «Нептунова общества», пройдя лабиринт Обители в Москве. И вот теперь баронесса зарезана, ее тело готовят к похоронам в старом доме в Лефортово, а он вместе с ее странной внучкой, которую по стечению обстоятельств также зовут Лизой, но только на французский манер, здесь, в этом опасном здании…

– Надо идти дальше, – сказал он девушке. – Боюсь, у нас слишком мало припасов, а главное – воды. Если мы задержимся и не пройдем оставшиеся залы… Что вы знаете о следующем? О созвездии Стрельца?

– Кентавр Хирон, – ответила Луиза. – Учитель Ясона, Ахилла, Асклепия и друг Геракла.

– И что там может ожидать?

– Не знаю.

– Жаль, – покачал головой доктор, – я надеялся, что вы немного облегчите задачу.

Луиза задумалась.

– Ловушка в первом зале была связана с Кроносом и Зевсом…

– Это понятно, – перебил ее Галер, – значит, и дальше нас могут поджидать похожие механизмы.

– Но почему они двигаются? Ведь этому зданию уже сто лет.

– Больше, – ответил Галер, – его построили в 1718-м по проекту молодого Ганнибала. Крылов говорил, что Прасковья Жемчугова показала ему записку царя Петра. Она нашла ее в папке с планом усадьбы Шереметевых. Но нам теперь эти сведения не так важны. Главное – выбраться отсюда…

– Главное – найти бумаги, – поправила Луиза.

Доктор быстро взглянул на нее.

– Послушайте, – сказал он, – ведь это мое дело. Я обещал помощь вашей бабушке не просто так, а за деньги. Хотя совершенно не уверен, получу ли их теперь.

– Получите, – поморщилась девушка, – теперь я – баронесса де Вейль. И как наследница бабки подтверждаю ее обещания.

– Но вам-то зачем это? – спросил доктор. – Вы могли просто остаться дома и распорядиться имуществом по своему желанию…

– Так надо! – отрезала девушка и выглянула в следующий зал: – Что это?

– Где? – встревожился Галер.

– С этой стороны стены – барельеф…

– Дайте посмотреть!

Галер ухватился за угол и как можно дальше высунулся наружу, стараясь разглядеть изображение на той стене, где они скрывались в проходе.

– О, – сказал он, – тут и я могу разобраться без особого образования. Мускулистый гигант в львиной шкуре – это точно Геракл.

– Да, – кивнула девушка сосредоточенно, – какое у него оружие? Дубина?

– Дубины нет, – сообщил доктор, – он держит в руках лук. Это странно?

– Плохо, – ответила Луиза де Вейль, – там – отравленная стрела.

– Глупости! – заявил доктор, возвращаясь. – Не существует таких ядов, которые могли бы продержаться сто с лишним лет и не испариться.

– Стрелы Геракла были смазаны ядом Лернейской гидры.

– Все равно. Это невозможно.

– Геракл случайно ранил своего друга, кентавра Хирона. Но тот был бессмертным и только страшно страдал. Так страдал, что отказался от вечной жизни и умер.

– Стрела… – задумчиво произнес доктор, – стрела… Дверь, наверное, находится прямо за статуей кентавра. Но сдается мне, как только мы подойдем к ней, откуда-то вылетит стрела… впрочем, если Крылов прошел тут полвека назад, то стрела уже должна была вылететь и сейчас валяться прямо у статуи. Однако ее там нет. Значит, есть способ избежать этого выстрела. Жаль, что пыль скрыла все его следы, иначе мы могли бы проследить путь Ивана Андреевича.

Теперь они стояли плечом к плечу в проходе у самой кромки зала.

– Что вы еще помните из книг про эту историю? – спросил Галер.

Девушка указала на статую.

– Неважно. Смотрите, как стоит Хирон.

Правая передняя нога статуи была поднята, как будто он собирается шагнуть вперед, а на лице застыло мучительное выражение.

– Когда Геракл выпустил стрелу, она попала Хирону в ногу. Это может быть подсказкой? – Луиза повернулась к Галеру.

– Надеюсь.

Он шагнул вперед.

– Оставайтесь здесь, – приказал доктор. – Есть у меня одна мысль.

Не хватало еще, чтобы у девки снова случился припадок, который их погубит.

Доктор медленно прошел по ковру пыли несколько шагов, а потом остановился и оглянулся на барельеф Геракла, который теперь оказался у него за спиной.

– Дыра, – сказал ему голос, – осторожно!

– Дыра, – крикнул Галер громко. – Я вижу дыру, откуда должна вылететь стрела. Думаю, прямо возле статуи есть точно такая же плита, как в зале Козерога. Если я наступлю на нее, то стрела вылетит и пронзит меня насквозь. Дыра, кстати, внушительная, вероятно, размер этого снаряда будет побольше оглобли. Думаю, мне надо держаться подальше от траектории ее полета.

Держась чуть сбоку, он приблизился еще ближе к статуе.

– Не подходите слишком близко! – крикнула Луиза.

Галер быстро взглянул на нее, ища признаки нервного возбуждения, которое могло предшествовать припадку. Но света не хватало, чтобы разглядеть лицо девки.

– И не собираюсь, – ответил Галер. – Возьмите наши мешки и идите по моим следам. Если я сумею открыть дверь в следующий зал, проход может закрыться и мы останемся без припасов.

Девушка послушалась. Скоро она уже стояла рядом со своим спутником.

– Вы в порядке?

– Да.

– Видите дыру? – спросил он.

– Вижу.

– Есть идеи?

Она указала на статую.

– Там небольшая щель. Как будто нога приделана отдельно.