Балканский рубеж
Шаталов положил ладонь на люк механика-водителя:
– Ну что, брат «ноль-девятнадцатый»? Списали нас, похоже!
Шаталов устроился на десантной лавке с торца, прижался виском к иллюминатору. Отсюда была видна дорога, по которой его только что привезли, площадка перед шлагбаумом. Стремительно светало, и с каждой минутой становилось яснее, что на дороге никого нет.
Где же ты, Бражников? Что-то случилось в дороге? Ты нашел ее? Что она сказала? Не смогла приехать? Не захотела? Вопросы заползали один на другой, перекликались эхом, порождали все новые.
Она сербка, напоминал себе Шаталов. Она росла на других книжках, ее смешили другие мультфильмы, в школе преподавали другую историю. Традиции, культура, привычки, правила – все другое, не наше. Что значил этот поцелуй? Эта мимолетная ласка? Что это было? Утешительный приз – или крик о помощи? Ведь это мужчина должен сказать: будет так! Взять за руку и повести за собой. И надо было что-то сделать – а вместо этого ты сбежал в кафану… И едва успел, чтобы предотвратить такое, о чем и подумать страшно…
Турбины запели громче. Самолет качнулся и тронулся вперед. Проехал по рулежке, плавно развернулся на взлетную. До последней секунды Шаталов прижимался щекой к стеклу иллюминатора и ждал, что на дороге блеснут фары бражниковского «уазика». Потом дорога исчезла из виду, переборки задребезжали, «ноль-девятнадцатый», как конь в стойле, потянул за удерживающие его постромки.
Самолет разогнался, привстал на дыбы и взмыл в небо. Боснийские холмы поплыли за иллюминатором, быстро мельчая, отодвигаясь, превращаясь в плоское изображение аэрофотосъемки.
«Ил-76» поднялся над цепью ползущих от Адриатики облаков, и в вышине над ними Шаталов разглядел пять черных треугольников. Хищники возвращались с охоты.
Глава 10
Севастополь, КрымОктябрь 1920 годаВойна стремительно катилась к концу. Позабылись надежды и чаяния восемнадцатого, весь девятнадцатый чаши весов колебались в шатком равновесии, а теперь будто кто-то бросил на одну из них пудовую гирю. За два с половиной года красные из плохо обученного, но берущего напором противника превратились в настоящую вымуштрованную военную силу, расправили крылья, почувствовали вкус победы. Каждый их следующий удар становился точнее, хладнокровнее, губительнее. Белые отходили, перегруппировывались, огрызались яростными контратаками, но исход уже был предначертан и любому здравомыслящему человеку виден невооруженным глазом.
Вооруженные Силы Юга России оставляли последние укрепленные рубежи Таврии и Кубани, отступали в Крым за неприступные валы Перекопа. Для каждого, кто с материка успел перебраться на полуостров, ключевым стало: «Успел!»
Эта война – не такая, как прочие до нее, была особенно безжалостна к побежденным. Крым оказался временным спасением для Белой армии – и окончательной ловушкой. За морем лежали чужие земли. Россия заканчивалась здесь, на Графской пристани Севастополя. Чужбина или погибель – невелик выбор.
Мелководные бухты Ялты, Феодосии, Керчи не могли принять суда с серьезной осадкой, все самое важное происходило в Севастополе. Причалы не справлялись с потоком грузов, на рейде творилась анархия, регулярная продажа пассажирских билетов прекратилась, потому что в ход пошли другие проездные документы: предписания, ассигнации, золото.
Георгий Лукич Барахин, отставной офицер-кавалерист, инвалид по ранению, а ныне – забавный фортель судьбы! – служащий морского порта, не спал уже больше полутора суток. Круглолицый, усатый, громогласный, метался по складам и пирсам, конторам пароходств, артелям грузчиков, договаривался, пресмыкался, угрожал, задабривал – и грузы, за которые отвечал лично Барахин, оказывались в трюмах судов несколько раньше прочих.
Изящную трость пришлось сменить на простой солдатский костыль – иначе на деревянной ноге много не напрыгаешь. Горячее времечко! От недосыпа голова была легкая и звенящая, не свалиться бы где-нибудь под кустом. Все-таки пятьдесят лет – возраст уже не юношеский, нет-нет да и зарябит в глазах, екнет в боку…
На подходе к конторе дорогу перегородила незапряженная телега. Человек со свежим, еще не зарубцевавшимся шрамом от ожога на скуле и виске понуро сидел на обочине под оглоблями. В телеге лежал гроб.
– Любезный! – издалека крикнул Барахин. – У нас вроде не помер никто! Вертай с дороги, скоро военный обоз пойдет, вмиг в канаве очутишься. Слышишь, нет?
Человек медленно поднялся.
– Жорж! – сказал он. – У меня лошадь украли, представляешь?
«Жорж» – это было что-то из прошлой жизни. Сейчас все больше «Георгий Лукич». В незнакомце Барахин узнал ротмистра Маевского – бывшего однополчанина. В четырнадцатом они скакали бок о бок в той атаке, когда германская ручная граната разорвалась у его коня под брюхом и оставила Барахина без ноги.
Барахин привел Маевского в контору, усадил на посетительский стул перед заваленным бумагами столом, угостил кипятком и сухарями. Гость урывками, понемногу рассказывал свою запутанную историю. Откровенно говоря, для досужих разговоров времени не было – зуммер телефона дребезжал без умолку. Барахин обрадовался встрече со старым приятелем, но работа не давала вникнуть, о чем говорит Маевский.
– Барахин у аппарата!.. Какая пенька?! Что – Георгий Лукич? Ах, ждут? Вот пусть и ждут спокойно, а не галсами ходят! Обещано – значит, будет!
Стоит положить трубку, телефон тотчас звонит снова.
– Бара… Откуда я тебе найду сейчас лошадь, Кошкин? Иди к водовозам! Иди к золотарям! Думай, Кошкин, с людьми разговаривай, Кошкин, учись, договаривайся! У тебя час! Все!
Барахин бросил трубку на рычаг, утер лоб платком.
– Понимаешь, Маевский, все вокруг как дети неразумные! Армия – толоконные лбы, флотским все прямо вынь да положь, штабные – эти как с облака на ангельских крылышках спустились. Хотят, чтоб все само, чтоб как втемяшилось, так и повернулось, а это ж порт! Вот и подтираю носы с утра до ночи! А тут еще ты на мою голову!
Маевский с извиняющимся видом настаивал:
– Жорж, если ты мне не поможешь, значит, некому больше. Я ж вижу, что вокруг делается.
– Давай-ка еще раз, по порядку. Где родственнички-то? Гроб стерегут? Что сами не просят?
Маевский выпрямил спину, опустил глаза.
– На пути из Екатеринодара красные прорвались к железной дороге, атаковали наш поезд. Обстреляли из полевых орудий. Софья Николаевна, вдова Келлера, погибла сразу. А сына их я еще месяц пытался выходить. Не получилось.
Барахин задумался, потом с видом победителя откинулся на спинку кресла.
– Погоди. Ты хочешь сказать, что семья этого твоего Миллера ехала с тобой вместе, но теперь никого не осталось, по лесам, по полям закопаны? А ты собираешься тащить гроб в Сербию? Ты в своем уме, ротмистр?!
– Я дал обещание, Жорж. При чем здесь его семья?
Барахин привстал, перегнулся через стол, почти коснулся хищными усами щеки Маевского. Заговорил негромко, но каждым словом словно заколачивал гвоздь:
– Я тебе вот что скажу. Из Таврии каждый день состав приходит. И каждый день – вагон. А то и два. Штабелями. Гробы. Понимаешь? Что за шишка был твой этот?.. Давай я свяжусь с кем надо, на военном кладбище хорошую могилу подберем. Не до сантиментов сейчас, Маевский!
Ротмистр отрицательно покачал головой:
– Не обсуждается, Жорж.
Задребезжал телефон, Барахин сдернул трубку.
– У аппарата! Так точно, господин полковник! Вагон прибыл, стоит на запасной ветке, к вашему взводу охраны я дозор в усиление отрядил. Погрузка? Погрузка ожидается в воскресенье. Никак нет, не на «Гасконь»… А зачем вы на меня кричите, господин полковник? Я вам не каптенармус, а представитель стивидорной компании, и извольте придерживаться… Расстреляете? Вот это отменное решение, господин полковник! Сам Петр Николаевич вам благодарность выправит за сорванную эвакуацию. Жду расстрельную команду!
Шмякнул трубку на рычаг, процедил сквозь зубы замысловатое ругательство.
– Жорж, пока тебя к стенке не прислонили, помоги, а?
– Вот же гроб с музыкой, шарманка с лебедями! Пойдем-ка.
Барахин встал из-за стола, направился к двери, клацая о пол деревянной ногой и бормоча сквозь зубы:
– Расстреляет он меня, ветошь, сукно штабное!
Маевский подхватил с пола небольшой обшарпаннный чемодан и последовал за ним. Они вышли на покосившееся крыльцо заднего двора. Ротмистр едва не споткнулся о громоздкую чугунную урну, доверху с горкой заполненную папиросными окурками. Между сараями-дровяниками за голыми ветками кустов открывался вид на Севастопольскую бухту. Десятки судов дожидались на рейде, на всех причалах шла погрузка. Порт кипел, реагируя на великий исход белого воинства. Барахин отвел Маевского в сторонку от крыльца.
– Как, говоришь, фамилия твоего усопшего-недоусопшего? Миллер?
– Келлер, – в очередной раз повторил ротмистр.
– Не помню такого.
– Артиллерист, еще с Японской его знаю. А здесь у Алексеева при штабе – правой рукой его был. Снаряды, амуниция, охрана путей, много чего еще.
Барахин поморщился:
– Еще один штабс-крабс…
Маевский схватил его за локоть, встряхнул:
– Да не важно это, Жорж!
Барахин нарочито протяжно вздохнул, нахмурился, оценивающе посмотрел на ротмистра.
– В общем, можно устроить. Быстро как в сказке. «Гасконь» идет к Босфору, отчалит сегодня до заката. Впихну тебя туда спецгрузом вместе с твоим Миллером. Но это… в общем…
Маевский торопливо положил чемодан на землю, открыл, достал перевязанную бечевкой стопку ассигнаций.
– Все понимаю, Жорж. Вот.
Барахин покачал головой из стороны в сторону, вздохнул еще тяжелее.
– Нет, ротмистр. Ни черта ты не понимаешь. Кому эти фантики через месяц будут нужны? На них сейчас гнилой картошки не купишь.
Маевский не сдавался:
– Тогда вот еще.
Вынул из-за пазухи бархатный кисет, вытряхнул на ладонь несколько украшений и три небольших бриллианта. Барахин достал монокль, изучил камни на ладони Маевского, прищурился, потрогал пальцем.
– Ничего не понимаю в этих стекляшках.
Пошевелил пальцем ворох цепочек, из-под них показался маленький золотой медальон с гравировкой. Барахин заинтересовался:
– Смотри-ка! Георгий Победоносец! Изящная штучка.
Он взял у Маевского кисет, сгреб с его ладони все драгоценности. Подумав, забрал и пачку ассигнаций. После чего сказал, отводя глаза:
– Ты правильно пойми, Маевский! Это ж я не себе. Тут и комендатура, и грузчики, и портовый пригляд, ерш не проплывет, мышь не пролетит. Да и время скверное. За Перекопом уже погромыхивает. Все обесценивается. Не обессудь, ротмистр. К пяти пополудни будь на пятом пирсе… с этим твоим Миллером.
Барахин хлопнул Маевского по плечу и, не оглядываясь, вернулся в контору.
* * *Голодная чайка нарезала круги и восьмерки, смотрела с чаячьей высоты, как колышется море, а в море – другое море. Море человечьих голов. Белые барашки – бинты, замотанные головы раненых – кто способен стоять на ногах.
Палуба «Гаскони» была забита – не присесть. Посреди людского моря темнел остров-гроб, подвешенный на талях вместо шлюпки. Ротмистр Маевский лежал на нем на боку, поджав колени к животу.
* * *«Дорогая Лида!
Непредвиденные обстоятельства надолго отодвинули исполнение порученной мне миссии. Путь лежит за пределы Отечества. Нет спокойствия, нет уверенности в благополучном исходе. Предательские мыслишки жалят зло, как осенние мухи: а вернусь ли? Увижу ли снова родные берега? Только порученное дело и помогает сохранить твердость духа.
Не удивляйся моему нытью. Да и вряд ли я отправлю это письмо. Лучше перепишу его снова, когда уляжется буря в душе. Незачем вам с Андрюшей тревожиться еще и моими страхами. Надеюсь, вы устроены благополучно и не испытываете нужды. Мечтаю о встрече!
Твой любящий Арсений».
* * *Полоска берега за кормой совсем истончилась. Чайка сделала прощальный круг, пронзительно крикнула и полетела назад к Севастополю.
Часть вторая
Внутренняя баллистика
Глава 11
Ночь пахла мускусом, порохом, паленым мясом. Ночь вторгалась в госпиталь сквозь москитные сетки гортанными возгласами, истеричными криками, автоматными очередями. Трехсоттысячный Кигали вскипел в одночасье, едва пришла весть о гибели президента Хабиариманы. Госпиталь – одноэтажная беленная мелом развалюха под флагом Красного Креста и Полумесяца – казался светлым островком спокойствия в черном океане паники и ненависти, захлестнувшем столицу Руанды.
Операция длилась вечность. Когда пот начинал капать с бровей профессора, он коротко командовал: «Лоб!» – и Ясна марлевым тампоном промокала ему лицо. На операционном столе лежал пожилой скотовладелец-тутси. Профессор стежок за стежком стягивал края страшной рваной раны от удара буйволиного рога. Две медсестры из местных, одна тутси и одна хуту, ассистировали ему беззвучно и слаженно.
Когда последний узелок был завязан, а нитки отрезаны, профессор устало стянул хирургические перчатки:
– Жить будет. Только избавьте меня от общения с благодарными родственниками.
Он вышел через заднюю дверь, ведущую сразу в общую палату, смрадный зал с шестьюдесятью койками, где лежали вперемешку мужчины и женщины, дети и старики, больные и раненые. Одна из медсестер направилась следом за профессором – за свободной каталкой. Другая строго взглянула на Ясну.
– Присмотри за пациентом. Я иду говорить с семьей, – сказала по-французски почти без акцента и вышла в коридор приемного покоя.
Ясна осталась наедине со спящим скотовладельцем. Монитор, вторя профессору, показывал нормальный сердечный ритм: жить будет.
Ясна подошла к окну. Госпиталь стоял на вершине холма, отсюда открывался панорамный вид на разгорающуюся гражданскую войну. Столбы дыма, подсвеченные языками пламени, тянулись к небу на окраинах. Вспышки выстрелов зарницами окрашивали небо над горизонтом. Вот я и здесь, папа, тихо сказала она. Еще полгода назад я не знала про Африку ничего – или почти ничего, как и все вокруг. Кому у нас какое дело до Африки, до сотен обитающих здесь народов? Без малого миллиард человек обречены на нищету, голод, лишения. Как мало мы видим из ослепшей Европы, как ревностно стараемся не потревожить домашнего спокойствия! Но я здесь, папа! Я буду как ты, и мои глаза открыты!
За дверью приемного покоя что-то стукнуло, упало, потом послышались тяжелые шаги. Видимо, родственники все-таки попытались прорваться к пациенту, сообразила Ясна. Встала перед входом в операционную, сложила руки на груди, строго нахмурилась. Больной должен отдыхать, разве непонятно?
Дверь открылась. На пороге стоял одетый в камуфляж высоченный хуту с мутными глазами. Он держал в руке пангу. С заостренного конца огромного тесака на пол капало красное.
Хуту с трудом сфокусировал взгляд на Ясне, на красном кресте, вышитом на ее халате, что-то сказал на киньяруанда, потом повторил по-французски:
– Где владелец буйволов?
– Сюда нельзя, – машинально сказала Ясна, уже понимая, что перед ней совсем не благодарный родственник. – Больного только что прооперировали, нужно помочь ему прийти в себя, обеспечить покой…
– Ты не сможешь ему помочь, белая мадемуазель, – устало ответил хуту, небрежно отшвырнул Ясну в угол и подошел к операционному столу. – Ему нельзя помочь, потому что он тутси!
Ясна поднялась на ноги и бросилась к входу в общую палату. Она старалась не смотреть, но все равно увидела, как хуту приложил к горлу спящего тутси лезвие панги и не спеша потянул на себя.
Сонные люди удивленно смотрели, как молоденькая белокожая медсестра пытается запереть распашные двери операционной на хлипкую латунную защелку.
– Бегите! – крикнула Ясна что есть сил. – Бегите отсюда!
Любопытные черные глаза, белозубые улыбки, перешептывания, смешки. Здесь никто не понимает французского, леденея, догадалась она.
Повернулась к дверям, изо всех сил уперлась руками в створки. Не впустить! Не дать чудовищу войти сюда!
Удар был совершенно нечеловеческой силы, и створка прилетела ей в лицо…
* * *Ясна сначала потерла ушибленный висок, потом открыла глаза. Наверное, задремала, и подбородок соскочил с кулака. Или просто автобус качнуло.
Свет фар на секунду вырвал из темноты указатель «Косово». Сон больше не шел – и к лучшему. В этом сне Ясна знала каждый звук, каждую пылинку. И ей совсем не хотелось снова возвращаться в апрель девяносто четвертого.
В поселке на подъезде к Приштине автобус затормозил у бензоколонки. Пассажиры в основном спали. Водитель объявил остановку на пятнадцать минут и ушел. В открытую дверь пробрался холодный ночной воздух.
Ясна, стараясь не потревожить спящую попутчицу, выбралась в проход и вышла из автобуса. Рядом с бензоколонкой светился навес, под ним закутанная в платок старушка торговала растворимым кофе из разнокалиберных термосов.
На другой стороне дороги стоял полуразрушенный дом. Длинная трещина рассекала фасад. На уровне второго этажа в стене застряла неразорвавшаяся авиабомба. На ее лоснящемся черном боку красовалась корявая рукописная надпись: «Do you still want to be Serbian?» – «Все еще хочешь быть сербом?»
Какое им дело до сербов? Ясна почувствовала, как кровь приливает к голове. Что они знают о сербах? О боснийцах? Хорватах? Косоварах? Кто дал им право сбрасывать свои издевательские послания на югославскую землю? Что они умеют, кроме как сеять раздор, подбрасывать поленья в огонь, натравливать брата на брата? Для них, бесстыжих и безжалостных, мы просто хуту и тутси, дикие аборигены, абстрактные племена, столбики цифр в отчетах о прибыли.
Ясну зазнобило, она поспешила вернуться назад в спертое тепло салона. Но прежде чем подняться на первую ступеньку, снова посмотрела на черную тушу бомбы и негромко произнесла вслух:
– Yes. I do.
Окрестности города Глоговац, автономный край Косово, ЮгославияАпрель 1999 годаВъезд на территорию госпиталя охраняли военные. Розовощекий капрал перелистал все страницы в паспорте Ясны, потом бегло просмотрел сопроводительное письмо от Красного Креста.
Длинное трехэтажное здание расположилось в глубине парка. Ясна с небольшим чемоданом прошла по щербатым прогулочным дорожкам к центральному входу.
Несколько окон второго этажа были забраны решетками. В одном из них курил смуглый мужчина в больничной пижаме. Заметив, что Ясна на него смотрит, он ощерился, медленно провел языком по верхней губе.
На входе в госпиталь документы проверили снова – на этот раз полиция.
– Где мне найти заведующего отделением хирургии? Йована Словича? – спросила Ясна.
Полицейский что-то буркнул в рацию, и через пару минут на пост подошел полноватый рыжеволосый мужчина средних лет, прищурился сквозь круглые очки:
– Вы Благович? Очень своевременно прибыли! Госпиталь переполнен, а персонал подсократился, прямо скажем. Уезжают. С начала бомбежек поток растет с каждым днем.
Совсем не похож на хирурга, подумала Ясна. Мягкий, трепетный какой-то.
Завотделением повел ее мимо пустынной регистратуры и запертого аптечного киоска к центральной лестнице. Влево-вправо уходили коридоры, и они были заставлены дополнительными койками. Свободных Ясна не заметила. Пахло дезинфекцией, старыми бинтами, жареной рыбой.
На втором этаже напротив поста дежурной медсестры двое полицейских сидели по обе стороны от закрытой двери. Ясна почувствовала их оценивающие взгляды.
– Здесь «особая» палата, – объяснил Слович, – для арестованных. В основном косовары, но есть и албанцы. Даже один араб.
– ОАК? – спросила Ясна.
Внутри словно тренькнула неслышная струна. ОАК! Не в выпуске новостей, не на газетной странице, где что угодно покажется картинкой из далекого далека, а прямо здесь – вот за этой обычной дверью.
– Кто же еще! – пожал плечами Слович. – Вам ими заниматься не придется, в штате есть косоварки.
– Если что, я немножко понимаю албанский, – сказала Ясна.
– Надеюсь, не пригодится. Познакомьтесь…
Из-за стойки поста к ним вышла медсестра – смуглая косоварка жгучей красоты, на вид лет тридцати пяти.
– Тогда добро пожаловать! – сказала она по-албански.
И продолжила на сербском:
– Меня зовут Ветон. В «особой» палате публика специфическая, тебе там появляться не стоит.
– Ясна Благович. Красный Крест. Работала в Африке, потом в Боснии. Со всяким приходилось сталкиваться.
Медсестра чуть повела бровью:
– Здесь и без раненых оаковцев работы хватает. Везут и везут. Огнестрельные, осколочные, ожоги, баротравмы, контузии.
– Ветон работает в ночную смену, – сказал Слович. – Сегодня специально пришла пораньше, чтобы застать вас.
Ясна кивнула Ветон.
– Рада знакомству.
И уточнила у Словича:
– Я приступаю с утра?
– Да. Сегодня располагайтесь, осматривайтесь, отдыхайте. Пойдемте, покажу ваше жилье.
Завотделением провел ее по лестнице наверх, где часть третьего этажа была отделена перегородкой под жилую зону для персонала. На натянутых лесках сушились халаты и белье, за открытой дверью в кухню светились голубым огоньки газовых плиток.
– Главврач разрешил выделить место под жилье, – объяснил Слович. – Хоть как-то удержать персонал. Раньше госпиталь был многопрофильный, в системе министерства обороны, современная аппаратура, лучшие врачи, хорошее финансирование. А сейчас только мое отделение и работает, все остальные перевели в Ниш.
Завотделением открыл одну из дверей, передал Ясне ключ:
– Если что, запасной в сейфе у главврача. Так что не теряйте.
– Постараюсь! Строгий?
Комната была маленькая и чистая. Ясна поставила чемодан на стул, осмотрелась. Слович остановился на пороге.
– В разумных пределах. Но к порядку относится ревностно. Для нашего хаотичного времени – самое то… Видите, здесь все есть, даже санузел отдельный. Погладить одежду, приготовить еду – в общих помещениях, разберетесь. В рекреации – телевизор, диваны. Коллектив сработавшийся. Надеюсь, все понравится.
Ясна показала на настенный календарь с логотипом «От сердец к сердцам».
– А это откуда? Доктор Штерн и к вам приезжает?
– Случалось! У нас истории болезней, медицинские карточки по всем военным частям Косовского округа. Серьезный человек, важное дело делает. Вы знакомы?
– Имела удовольствие. У меня даже ручка с логотипом есть.
Завотделением рассмеялся.
– Располагайтесь. Постельное белье и рабочую одежду получите у кастелянши в конце коридора. Всего доброго! Завтра в восемь жду в ординаторской.
Оставшись одна, Ясна задумчиво подошла к окну. От ворот госпиталя тянулся луг, вползал на холмы, упирался в черную линию леса. Бронетранспортер застыл перед центральным входом. Автоматчики прогуливались по углам парка и у центральных ворот. Армия на страже, потому что враг рядом. ОАК! Здесь, за дверью на втором этаже – и там, за больничной оградой. Возможно, совсем недалеко.
Ясна снова бросила взгляд на стену. Видимо, прошлый жилец уехал в самом начале войны – на календаре все еще был март. Так недавно и так невообразимо давно прилетел голос из темноты, и жизнь перевернулась с ног на голову, как будто и без того все не было запутанным…
* * *«Ясна! Ясна Благович! – Незнакомый голос с русским акцентом звал из-за забора посреди ночи. – Ясна! Проснитесь! Андрей уезжает!»
Наспех одевшись, она схватила фонарик и выбежала во двор. За калиткой ждал русский офицер с двумя маленькими звездочками на погонах. Он рассказал, что Андрея срочно вызвали в Москву. Чтобы попрощаться хотя бы мельком, надо ехать сразу в «Углевик», оттуда вылетают военные самолеты.
Как – «попрощаться»? Нельзя прощаться, не договорив! Нельзя расставаться на полуслове, на полувздохе, не объяснившись! Накануне Ясна сказала Шаталову о предстоящем отъезде в Косово, но это было совсем другое. Одно дело рассуждать о будущем расставании, и совсем другое – просто исчезнуть в один миг…
Офицер сел за руль сам, и они понеслись на аэродром. С каждым километром Ясна все четче понимала, насколько для нее важно – успеть. Она еще толком не знала Андрея, но легкое и светлое предчувствие похожести, сродства наполняло ее глубже и глубже.
Два бродяги. Бродяга-воин и бродяга-лекарь. Неважно, что служба и долг вот-вот растащат их прочь друг от друга. В ней нарастала иррациональная, искрящаяся, как шампанское, уверенность: как-то можно обойти все «но», что-нибудь придумать, чтобы снова и снова оказываться рядом, совсем рядом…
Перед безымянной речушкой, которой и на карте не сыщешь, они уперлись в хвост глухой пробки. Сто лет не чиненный мост не выдержал почему-то именно в этот день и час. Груженая австрийская фура передним колесом продавила дорожное покрытие, завалилась набок, рассыпала по мосту разноцветные упаковки.
Объезд занял на несколько минут больше, чем им было отведено. Еще не показался аэродром, а сверху низвергся низкий утробный рев турбин. Офицер остановил машину, и Ясна стояла на обочине, запрокинув голову, пока железная птица не превратилась в точку, а точка в ничто, в белесые полоски реактивного следа.