Когда осыпается яблонев цвет
Взрослые за дверью молчали. Наконец воспитатель сказала:
– А вы все-таки внесите.
– Хорошо. Сделаю что смогу.
Марта заторопилась в палату и начала готовиться к поступлению в ансамбль. Целыми днями ходила и напевала песенки, повторяла строчки услышанных по радио зарубежных композиций и, не понимая ни слова, повторяла удивительно чисто. Особенно удавался ей французский шансон. Она умело грассировала, не напрягаясь и не стараясь, а легко и беспечно, как это умеют делать лишь ничем не озабоченные дети. И получилось. Однажды Марте объявили:
– Ты уезжаешь.
Она была настолько уверена, что ее ждут музыка и пение, что почти не слушала долгого рассказа заведующей о московском детдоме, в котором любезно согласились ее принять и дать возможность учиться все десять лет. Учиться так учиться. Десять так десять. Лучше бы она послушала. Пения от нее никто не ждал и продемонстрировать свой талант не просил. Провели по зданию: чисто, но зябко. Выделили кровать и тумбочку – прежние были лучше: светлее и у окна стояли. Познакомили с соседками: пять разных человек, а смотрят одинаково – волчатами. Махнули небрежно на вид за окном:
– В этой школе будешь учиться. Предметы как и везде. С четвертого класса – французский. Там и посмотрим, что за способности.
Провожатая ушла, а волчата обступили Марту и рассматривали молча до тех пор, пока кто-то (кажется, предательница Ленка) не спросил с насмешкой:
– Ты по-французски, что ли, шпаришь?
Марта обвела взглядом пять пар настороженных глаз, смотревших на нее с плохо скрываемым презрением, и начала петь что-то из Пиаф. Глаза подобрели, настороженность исчезла, и вот уже девочки кружились и покачивались в такт с мелодичным «Padame, padame, padame». Зазвучал гул одобрения:
– Во дает!
– Действительно, ботает.
– Ты к нам из Парижу, что ли?
– Не, я из Раменского, – ответила Марта, закончив, и для присутствующих это прозвучало так, будто Раменское – это нечто очень похожее на Париж.
В общем, тогда Марта повела себя правильно. Потому и приняли – не побили. А потом вот допустила оплошность: взяла у одноклассника подаренную пачку жвачки, да еще и с Ленкой зачем-то поделилась. Слопала бы всю сама, никто бы и не заметил, а теперь вот что получилось: глаза опухшие, волосы вырваны, тело болит, да и Васька Потапов – тот самый, что подарил жвачку (ему папа из командировки привез), – смотрит как на придурочную и упрямо твердит:
– Никуда я не пойду!
А Марта тормошит его и наседает с утроенной силой:
– Васек, ну что тебе стоит, а? Подойдешь к Светке: долговязая такая, с косой, и скажешь, что подарил мне жвачку.
– Она из какого класса?
– Из шестого.
– Не пойду.
– Вась, да она не страшная вовсе. – Марта сама себе не верила. Не поверил и Вася. Шутка ли, первокласснику ходить с заявлениями к ученице шестого класса.
В общем, в глазах детдомовского общества Марта оставалась воровкой. Больше за это не били, но смотрели с презрением и обходили стороной. Марта ощущала себя чужой и несправедливо обиженной, потому и продолжала ночами горько и отчаянно рыдать, забившись маленьким отчаянным комочком под одеяло и накрыв кудрявую голову подушкой. Терпеть несправедливость под силу далеко не каждому уверенному в себе взрослому, а для ребенка, тем более одинокого и беззащитного, это становится и вовсе непосильной ношей. Марта не сумела долго тащить этот груз: отправилась жаловаться к заведующей. За это и получила тем же вечером новую жестокую трепку. И снова она кричала и всхлипывала и просила перестать, чем только распаляла своих мучителей. Удары сыпались нескончаемым градом, и один из них оказался крайне неосторожным: наутро Марта проснулась с расквашенным носом и заплывшим синевой глазом.
– Кто это сделал? – Сначала допрос проводила воспитатель, потом заведующая, затем они вместе и снова по отдельности.
У Марты кружилась голова и першило в горле (полночи она провела на холодном полу под сквозняками – не было сил добраться до кровати), девочка не могла выдавить ни слова и только упрямо сжимала губы, на которых все еще были заметны следы запекшейся крови.
– Я тебя спрашиваю! Называй фамилии! Зайцева? Дебенко? Миронова? Ну же! Говори давай!
И Марта сказала единственное, на что была способна:
– Никто.
Сложно объяснить, чем руководствовался ребенок, решивший оставить своих обидчиков безнаказанными. Возможно, сработал некий подсознательный инстинкт самосохранения, поскольку наличие сознательного расчета и такого глубокого понимания психологии в столь юном возрасте даже предположить сложно. Так или иначе, Марта никого не выдала.
В дикой природе выживает сильнейший. Природа окружавших Марту детей была сродни звериной: как только они чувствовали силу – отступали. Отступили и тогда, даже пытались проявлять уважение: спрашивали о самочувствии, приносили булочки из столовой, рассказывали школьные новости, но Марта не реагировала: на вопросы не отвечала, сладостей не ела, эмоций не проявляла. Непокорность общему настрою, выход из-под контроля не могли не раздражать, и девочку попытались проучить в третий раз. Он оказался последним. За короткое время экзекуции Марта не произнесла ни звука, чем окончательно охладила пыл соседок по комнате. Какой смысл пинать бесчувственную куклу? Пусть себе лежит тихонько в углу. Или сидит, или идет куда-нибудь, кому какое дело? Марту оставили в покое. О ней просто забыли, считали пустым местом. Если бы девочкам напомнили о том, что в комнате живет еще один человек, они бы даже удивились. Марта превратилась в мебель, а точнее – превратила в мебель своих соседок. Она словно сказала себе: «Я живу одна» – и вела себя в соответствии с этим утверждением. Сложно завести тесную дружбу или даже обычное знакомство в пустом помещении, а детский дом навсегда стал для Марты пустым, хотя и в этой пустоте все же долетало до нее сказанное кем-то отчего-то совершенно необидное: «Сфинкс».
Марте нравились ее бесцельные блуждания по Москве. Кроме Патриарших, она нечаянно посетила целую кучу мест, где давно не была. Удивилась наличию художников на Арбате: ей почему-то казалось, что всех давно оттуда «попросили». Поставила свою подпись в списке протестующих против замены плиткой асфальта на тротуарах Садового кольца – Марта сама видела, как шедшая впереди девушка сломала каблук. И хотя первой мыслью было злорадное: «Так тебе и надо. Юбка до пупка, задница виляет, туфли как у стриптизерши», – на второй мысли Марта споткнулась, потому что споткнулась сама: зацепилась мыском мокасина за выступающий угол небрежно положенной плитки. Подумала: «Бог шельму метит» – и через мгновение, вслед за хромающей девицей, уже ставила свой автограф, расписываясь в собственном возмущении действиями властей.
– Совести у них нет! – в сердцах говорила девушка, растерянно мусоля отвалившийся каблук.
– Точно! – горячо поддержал парень, собиравший подписи. – Тут третьего дня у женщины колеса детской коляски сломались, хорошо, ребенок не ударился. Ей, бедняге, пришлось на себе тащить и мальчишку, и железяку.
«Мог бы и помочь донести», – как-то зло подумала Марта, а сборщик автографов продолжал кипятиться:
– Да и вам теперь не пойми как до дома топать. У нас же народ без тормозов: хихикать начнут, пальцем показывать. Уроды просто!
Марта пожалела, что расписалась. Молодой человек злился не на московскую мэрию, а на весь мир. Диагноз очевиден и лечению не подлежит. А вот убитую горем девушку, готовую расплакаться от откровений обиженного жизнью парня, захотелось приободрить:
– Подумайте о чем-нибудь хорошем, – предложила Марта.
– О чем? – уныло спросила несчастная, в глазах которой застыли слезы.
– О чем угодно, и побыстрее, а то испортите макияж.
– В зоопарке три белых медвежонка, – с готовностью откликнулась девица и даже улыбнулась.
«А она вполне симпатичная. Ножки стройные, и личико миловидное», – сменила Марта гнев на милость. Она протянула девушке руку:
– Давайте вторую туфелю. Хорошенькие медвежата?
– Очень. – Девушка с готовностью протянула оставшуюся целую босоножку.
– Пойду посмотрю. – Марта сломала второй каблук и вернула обувь: – Так будет удобнее.
– Спасибо.
– И вам.
– За что?
– За медведей.
Медведи действительно оказались забавными. Марта стояла у клетки минут сорок, с удовольствием наблюдая за их веселой игрой. Они ныряли, брызгались, пытались догнать друг друга, а догнав, покусывали и легонько дрались большими мохнатыми лапами. Марта смотрела – не могла оторваться, но вместе с тем испытывала какое-то непонятное чувство легкого беспокойства. Что-то ее смущало, что-то было не так. Потом она поняла: странным и необычным показалось количество народа. Около загона белых медведей обычно не протолкнешься, приходится несколько минут ждать своей очереди, чтобы пробиться к стеклу через целый лес рук, плеч и голов. Но сегодня ничего подобного не наблюдалось. Кроме Марты, еще несколько таких же зевак, парочка явных командированных, убивающих время до поезда или самолета, несколько мамаш с прогулочными колясками – и больше никого.
– Как мало народа, – высказала Марта вслух свое удивление.
– Так ничего удивительного, – откликнулась полноватая румяная женщина и сунула такому же пухлому, сидящему в коляске карапузу стаканчик с мороженым. – Первое сентября ведь.
– Действительно. – Марта и не заметила, как кончилось лето. – Удивительно просто.
– Я же говорю, – женщина повысила тон, – нет ничего удивительного!
– Нет-нет, это я не вам.
Это Марта сказала себе. Удивительным был вовсе не конец лета. Ее поразило то, что каким-то непостижимым образом ей почти удалось совершить то, о чем она мечтала последние лет двадцать, – забыть о первом сентября, не заметить его, проспать, пробежать, пролететь, чтобы только не думать, не вспоминать и не ощущать себя снова в самом грустном дне своей жизни.
– Первое сентября, – повторила Марта. Ее голос ничего не выражал, глаза не погрустнели, спина не согнулась. Но мир перевернулся. Веселые медведи исчезли, беззаботность отпуска испарилась, уступив место воспоминаниям, которые сделали планету именно такой, какой она и должна была явиться к Марте в первый день осени: жестокой, мрачной и очень холодной, несмотря на теплый легкий ветерок в листве и яркое солнце на голубом и все еще по-летнему ясном небе. Погода радовала и грела. Но, несмотря на это, первый день осени всегда заставлял сердце Марты стынуть холодной льдинкой. «Школьные годы чудесные…» Да. К ним у Марты претензий не было. Но ведь не будь они такими чудесными, все, что случилось потом, не казалось бы ей теперь таким мрачным и безысходным.
6
В небо взметнулись огромные связки воздушных шаров. Белые, синие, красные – в цвет российского флага, – они, важно покачиваясь, проплывали над верхушками деревьев и исчезали за пятиэтажками. Егор как зачарованный наблюдал за полетом до тех пор, пока жена не ткнула его в бок:
– Смотри!
Егор спохватился, начал вытягивать шею и силиться разглядеть, куда именно указывал дрожащий от нахлынувших чувств Машин пальчик. Сначала ему казалось, что он видит, как впереди то выныривает, то вдруг снова исчезает в море бантов и букетов Мишкин ранец с нарисованным Человеком-Пауком. Потом он взволнованно спрашивал вытирающую слезы жену:
– Где? Где?
– Да вон же, вон. – Маша говорила с умилением и одновременно с жалостью: – Какой маленький… – Егор плюнул на свои неловкие попытки опознать фигурку сына, обнял жену за плечи, ласково поцеловал в макушку. Машины волосы пахли лавандой. Прилив нежности тут же сменился раздражением. «Когда же она сменит шампунь? Ведь говорил же, терпеть не могу этот запах. Хоть бы что. Только плечами пожала и отмахнулась: «А мне нравится». А потом удивляются тому, что мужчины ищут, где помягче да попокладистее». Маша посмотрела на мужа, в ее заплаканных глазах уже плясали задорные искорки:
– Все-таки, Егорка, ты совершенно безалаберный.
Обвинение было настолько неожиданным, что Егор даже обидеться забыл. Просто опешил, переспросил только:
– Я?
– Ну не я же! Мне бы не пришло в голову притащить ребенку букет, который в три раза больше его самого. Он же его еле держит, даже не знаю, донесет ли до класса.
Егор уже хотел привычно огрызнуться, но тон Маши был довольно мирным, не настроенным на ссору, и он решил придержать коней. Не зря. Потому что следующие слова жены прозвучали совершенно по-другому: резко, но очень грустно:
– Ты наверняка вошел в палатку и потребовал себе самый шикарный букет. Ты же не переносишь, когда у кого-то что-то лучше, чем у тебя. У тебя самая замечательная работа, самая крутая машина, самая домовитая жена и самый прекрасный ребенок. И его цветы, конечно же, должны затмить букеты всех остальных детей. А что еще у тебя самое лучшее, а, Егор?
Егор мог бы буркнуть: «Ничего», – мог бы заорать, применяя нападение как лучший способ защиты, и гневно возмутиться: «Что за бред ты несешь?!» Но делать это прилюдно, среди толпы народа! Какая муха укусила его всегда спокойную, тихую жену? Неужели она что-то подозревает? Да нет, не может быть! Ведь никогда ни словом, ни взглядом. Нет, определенно пора избавиться от Людки и вспомнить о семье. Егор крепче обнял жену, сказал, стараясь не встретиться с ней взглядом и делая вид, что высматривает сына среди детей:
– Мань, ты в следующий раз просто говори, какой конкретно букет нужен. Ну, размеры обозначь, состав. Ты же лучше знаешь, правда? Ты у меня умница! – И он снова, стараясь не дышать невыносимой лавандой, поцеловал пушистую макушку.
Маша не ответила, но и не отстранилась. Наоборот, прижалась теснее и сказала по-прежнему миролюбиво:
– Смотри: пошли!
Егор завертел головой, встал на цыпочки и наконец увидел. Минька смешно косолапил по направлению к школьному крыльцу, стараясь не выпасть из линии малышей, возглавляемых дамой средних лет. «Наталья Петровна», – вдруг неожиданно вспомнилось имя и отчество учительницы. Да, Маня что-то такое говорила. Кажется, она была довольна отзывами о педагоге и радовалась, что сын попал именно в ее класс. И потом еще сказала, что зовут классного руководителя так же, как звали ее первую учительницу, – Наталья Петровна, а у нее – Маши – остались о последней только наилучшие воспоминания.
Что касается воспоминаний Егора, то начальную школу он практически не помнил. Как правило, в сознании возникали некие смутные видения, связанные с какой-то непрерывной усталостью и безысходностью. Вот они с мамой идут через поле. В лицо дует ледяной ветер, несколько минут назад сломавший хиленький зонт. По спине непрерывным потоком бегут струи дождя. На Егоре резиновые сапоги. Они ему велики, и оттого каждый шаг дается с трудом: голенище погружается в грязную жижу и никак не хочет двигаться дальше. А мама тянет за руку и торопит:
– Быстрее, Егорка, быстрее!
И он старается. Знает, что, если опоздают к автобусу – в школу уже не попасть. А сегодня конкурс, и надо написать работу, и обязательно хорошую, чтобы выиграть, чтобы потом в Москве, куда папу скоро переведут, Егорку бы обязательно приняли в хорошую школу. Папа у него военный, уже совсем немолодой. Он большой и лысый, зато усы у него густые и мягкие, он в них смешно улыбается и называет себя старым воякой. А мама всегда вздыхает и укоряет его ласково:
– Куда тебе воевать-то, Миша! Уж скоро на пенсию.
А отец хорохорится, обижается:
– Есть еще порох в пороховницах. Нечего меня со счетов сбрасывать! Я, между прочим, ценный кадр.
Мать замолкала, но упрямая складочка у переносицы продолжала выражать несогласие. Потом, спустя годы, Егор понял, о чем так красноречиво говорила эта складка: «Что ж это тебя, такого ценного и незаменимого, все время в глушь посылают?! То в Мурманске света белого не видим (там Егор и родился, слабеньким и болезненным, мать так боялась рахита, что даже вырвалась от мужа на полгода и уехала с ребенком на родину, в Краснодар, но потом они вернулись – семья), то на границе с Афганистаном вздрагиваем от каждого шороха, то в Якутске мерзнем от невыносимого холода». Егор часто думал о том, что мать очень любила отца, и про себя удивлялся этому чувству без тени расчета, без крупинки меркантильности. Все только о нем, все только для него, и ничего для себя. А ведь на пятнадцать лет моложе, и фигура красивая, и коса до пояса, и ухажеров – один другого краше. Могла бы остаться в своем теплом, сочном, фруктовом, богатом Краснодаре и горя не знать, а вот бросила всех и вся (и город, и родителей, и друзей, и институт), перевелась на заочное – и вперед за любимым практически на край света. Где Краснодар и где Якутск?
– Святая женщина! – часто говорил отец о матери, и маленький Егор удивлялся таким словам, а вырос – понял: святая. И радовался, что в конце концов за терпение и за любовь досталось ей от жизни справедливости. Отца не только не списали, а пригласили в Москву, и сразу в Академию Жуковского, готовить молодые кадры. Видно, не были его слова о себе пустым бахвальством. Он действительно был отличным специалистом по ракетным установкам, а профессионалы такого класса, несмотря на объявленное во всеуслышание разоружение, продолжали оставаться в цене. Кто его знает, насколько затянется потепление в отношениях и что на самом деле творится за закрытыми дверьми Пентагона. Наши тоже не лыком шиты. В лицо улыбаются и головами кивают, договора подписывают, руки пожимают, а за спиной подстраховываются: практиков хотя бы в теоретики переводят, чтобы почва была подготовлена, случись что, быстренько обратно перескочим к ракетам, установкам и той державе, которую все боятся.
Так что Егоркин отец – ценный специалист, и его переводят в Москву. А с ним и семью, конечно. А в Москве все по-другому. Там не одна школа в семи километрах от дома, а огромный выбор и большие возможности. Это сейчас Егора и других детишек (их мало, всего человек пять) подбрасывают на гарнизонной машине, но иной раз она занята, и приходится, как сегодня, идти пешком несколько километров до автобуса. Автобус как раз поспевает к парому, и всех переправляют на другой берег реки. А там и школа, и рынок хороший, и станция – в общем, цивилизация. А если опоздать на автобус, то пиши пропало: следующий паром только через три часа – не добираться же до школы вплавь. Поэтому Егор спешит, старается не отстать от матери, не подвести, успеть.
Теперь он знает, что к автобусу они поспели вовремя, и работу он тогда написал отлично, лучше всех. Но как это было, сказать не может – не помнит. Ветер помнит, дождь, поле, черные круги под глазами матери, а школу, учителей, ребят – смутно, все какими-то урывками, пятнами, и не цветными, а серыми и блеклыми, будто подтверждающими этим незначительность таких воспоминаний. Вот и вся его начальная школа. Имени первой учительницы Егор тоже не помнил: оно было слишком сложным и быстро улетучилось из сознания. Первый класс застал его еще в Таджикистане, и единственное, что он вынес оттуда, – это ощущение постоянного удивления оттого, что одноклассникам тяжело давался русский, в то время как он сам – Егор – бойко лопотал по-таджикски.
Он и сейчас кое-что помнит: ласково пожимает жене руку и говорит улыбаясь:
– То боздид, сынок!
– Что? – Маша от удивления даже перестает следить за Мишкой, который уже шагает увереннее (его подхватила и повела за собой уверенная рука одиннадцатиклассника).
– В смысле удачи, всего наилучшего.
– Опять эти твои приколы. – Машин взгляд снова прикован к ребенку, а Егор усмехается: прикольного тогда в жизни на границе с Афганом было мало (это уж точно), но услужливая детская память постаралась по максимуму уберечь от неприятных видений. Кошмары Егора не посещают. А вот Миньку, теперь уже почти бегущего за выпускником к школе, он постарается запомнить. Это веселая картинка: впереди огромный букет, сзади пляшущий Человек-Паук, а между ними вихрастая голова на тоненькой шее с красными от волнения ушами. Наконец голова, букет и портфель исчезли за порогом школы. Ученики теперь непрерывным потоком плыли к зданию. В небо взмывали все новые связки шаров, из колонок пели о том, «чему учат в школе», а из микрофона лился торжественный голос директора, рассказывающий о достижениях каждого покидающего двор класса.
– Пойдем! – Егор потянул жену за рукав.
– Сейчас, погоди. – Маша вертела головой по сторонам, на ее лице застыла приветливая улыбка.
«Все ясно: ей необходимо, не откладывая дело в долгий ящик, познакомиться с парочкой таких же сумасшедших мамаш, вступить в родительский комитет и начать действовать во благо собственного ребенка. Ничего, работа не волк…» Егор сам удивился собственным мыслям, раньше он не позволял себе так рассуждать о работе, а теперь… теперь ему можно. Он ведь отключил мобильный. Ну, не совсем, конечно, просто звук вырубил, а вибрацию в кармане чувствовал уже раз пятнадцать. Но он же даже не собирается проверять, кто был таким настойчивым. Ну ладно, может, и собирается, но позже, а сейчас он намерен забыть о работе. Так что пусть и Маша оставит свои попытки ринуться в бой.
– Пойдем! – настойчиво повторил Егор. – Через два часа его забирать, тогда и перезнакомишься со всеми.
– Да куда идти-то?
– Ну, там в кафе, в кино. А хочешь, на выставку какую-нибудь сходим?
Взгляд жены был недоверчивым, слишком недоверчивым, и Егору стало неприятно, даже стыдно немного.
– Ты… ты серьезно? – Маша смотрела так, будто он сообщил ей о приглашении на Луну.
– Вполне.
– Конечно. Хорошо. Здорово. – Жена заволновалась, стала снова оглядываться по сторонам, будто боялась что-то забыть впопыхах, и Егор засмеялся, глядя на нее. От стыда не осталось и следа. Он снова чувствовал себя на коне: приятно доставлять людям удовольствие.
– Пошли уже, – и он начал прокладывать дорогу в толпе, крепко держа Машу за руку: – Извините. Разрешите. Прошу прощения.
– А куда, куда пойдем? – Маша теребила сзади рукав его пиджака.
– Да куда угодно, Мань. Хорошо, что ты наконец согласилась вырваться. Я слышал, в нашей галерее очень хорошая экспозиция. – Энтузиазм накрыл Егора с бешеной скоростью. В эйфории от внезапно свалившегося на него счастья он начал тараторить без умолку: – Ой, Машка, а в новой кондитерской такие пирожные вкусные. Я туда заезжал как-то.
«Черт! Сейчас спросит, почему домой не купил, и все пропало».
Но Маша спокойно шла сзади, не выпуская из рук пиджак мужа.
«Пронесло».
– Давай сходим, а? И Миньке купим. А еще в «Детский мир» можно, он давно новый поезд просит. Я соберу железную дорогу, хорошо? И поиграем вместе. Кстати, в кино ведь тоже куча премьер. Этот фантастический, помнишь? Ну, про космос что-то, я тебе говорил. Я бы хотел посмотреть. И комедия еще идет французская с Жаном Рено. Говорят, неплохая. А можно Мишку дождаться и втроем на мультик махнуть. Как тебе, а?
– Здорово. Но пошли уж лучше сейчас. Хорошо?
– Хорошо. – Егору с трудом удалось среагировать вовремя. Слишком много сторонних шумов, кроме собственного безостановочного стрекотания, дребезжало в его голове. В левом ухе звучала теперь песенка про улыбку, в правом – смешался весь остальной шум и гам школьного двора. И вдруг как гром среди ясного неб, долетел зычный голос директора:
– …цкая Маргарита Семеновна.
Егор резко остановился. Маша от неожиданности больно стукнулась носом о его спину и спросила с обидой:
– Ты чего?
– Ты слышала, слышала? – спрашивал он взволнованно, стараясь разглядеть, что происходит у порога школы.
– Да что именно?
– Учителя сейчас объявили.
Маша равнодушно пожала плечами:
– Десятый класс пошел со своим руководителем. Не знаю, какая-то Маргарита. А что?
– Нет-нет, ничего. Показалось, наверное.
– Что показалось-то?
– Ничего, Мань, ерунда. Не бери в голову. Пошли. – И опять: – Извините. Разрешите. Прошу прощения.
Это начальную школу Егор помнил смутно, а вот старшую хотел бы забыть и не мог. Нет, он не изводил себя мыслями о прошлом и не бередил душу воспоминаниями специально. Но разве можно уберечь себя от чьей-то мимолетной фразы, от какого-то незначительного слова или от неожиданной встречи, которая в одно мгновение перевернет всю жизнь с ног на голову, сожмет человека в тиски и снова пропустит через мясорубку памяти.
«Выставка, кафе, кино и еще «Детский мир», – Егор упрямо заставлял свои мысли двигаться в нужном направлении, но они сбивались с дороги и падали на одну и ту же обочину: «Маргарита Семеновна. Маргарита Семеновна… Мало ли на свете Маргарит? Да, вагон и маленькая тележка. И училок среди них наверняка пруд пруди. И Семеновны, конечно, не одна и не две, а может быть, и целая сотня. Ну что ты задергался опять? Что занервничал? Твоя Черновицкая уже давным-давно на пенсии, если вообще не на небе. Так что дурь все это. Нечего ей делать в этой школе!»
Егор посадил жену в машину, забрался сам, завел двигатель и резко, слишком резко, нажал на педаль газа.