А впереди была вся жизнь…

– С того краю, у огородов, есть ещё танцплощадка и летний кинотеатр. Правда, танцплощадку уже разломали… А летний построили вместо зимнего – его сжёг пьяный киномеханик. И всё-таки у нас два кинотеатра! Второй, наверное, сама видела – возле вокзала. Там тоже крутят фильмы.

И осекся: «Ёлки-палки, сейчас восжелает в кино. А откуда у меня деньги?».

Но она тактично помалкивала. И я, мучимый безденежьем, дал себе зарок: «Обязательно заработаю деньги, чтобы не жидиться».

Затем с не меньшей важностью продолжил:

– У нас и Ленинов два, второй тоже возле вокзала. Не меньше по размеру. Ещё один недалеко, в парке судоверфи.

Все три фигуры вождя рабочих были стандартны: эдакий мужик в кепке и пиджаке на массивной тумбе, который указывает в густые кушеря: «Правильной дорогой топаете, товарищи!». Сам такой весь белый (от извёстки) и пушистый (как бы), точно заяц. А ещё недавно в Заканалье открыли ого-го какой монумент с фигурой защитника трудящихся всего мира! До того на его месте стоял огроменный Сталин, да слышал от старожилов, после провели рокировку, и тёмной ночкой усача скинули, а поставили поставли лысого. Слазь, власть переменилась! Что и почему народу, впрочем, не объясняли. Поставили, и точка! Молитесь отныне – вновь! – на него. Но, по-любому, эти махины в несколько десятков метров напоминали о статуях фараонов. Впервые задумался: «Нафига нам столько Ильичей?».

Я обожал древнюю историю, и на ум взбрели каменные изваяния, которые в учебниках почему-то звались «бабами», хотя на реальных баб не походили вовсе. Да разве Ленин – идолище? Прямо богох…йство в чистом виде. Что за бред лез мне в бестолковку! Пора бы о более ЗАНИМАТЕЛЬНЫМИ вещами заняться.

Мы прошли мимо пивного киоска, который был уже давно заброшен. В былые времена возле него колобродили хмельные сарептяне (сарептовцы, сарептяновцы? до сих пор не ведаю). Таким образом они готовились перед очередной встрече с «важнейшим из искусств», по мнению Ильича (помнил этот лозунг с местного драмкурятника, где мыла полы моя бабуля).

Очутились возле белокаменного фонтана в виде вазы. Вода из него уже давно не изливалась, в круглом бассейне покоились мумии лягушек, которые не сумели избежать трагичной участи. Было совсем не романтично, и я потянул свою пассию к скамейке неподалёку.

Восторженная Иришка оглядывалась вокруг:

– Как у вас здорово. У нас в Чапурниках сплошная степь и суховей.

Я понял, что наступил подходящий момент:

– Э-э, это… можно тебя поцелую?

Она испуганно отстранилась:

– Да ты что?!

Что-что… Будто предлагаю прыгнуть с обрыва! Я стушевался:

– Ну, что… В кино всегда целуются, когда сядут на лавочку. Нам что, нельзя?

Иришка потупилась, прошептала:

– У меня ТАКОГО никогда не было.

Я чуть не ляпнул: «Не было, так будет!». Но попридержал свой нрав до подходящей минуты. Не спугнуть бы, робкую пташку! Не то не увижу концовку романа, который и так чуть не оборвался. А так хотелось прочесть его до конца… Болтают, девчонки созревают быстрее, чем мальчишки. Но здесь я бы дал ей фору в амурных кувырканиях. Ещё в школе мы вытворяли на продлёнках такие кардебалеты с одноклассницами! Учителя уйдут по личным делам, а мы – швабру в двери, и давай тискать девчонок! Они визжат, носятся меж партами, да выскочить наружу не могут – кто-нибудь всегда на шухере стоял. Ляпота…

Вдруг Ира тихо прошептала:

– Только если один раз. В щёчку…

В щёчку, так в щёчку. Лиха беда начало! Моё чмоканье эхом разнеслось по безлюдному парку.

Иришка замерла. Тогда я ещё раз чмокнул её. Чего терять возможность?

Она отстранилась:

– Хватит. Ещё кто-нибудь увидит. Пора домой, а то твоя бабушка будет волноваться.

Да мне было пофиг волнение бабули, когда такая каша заваривается. Я размечтался о бо̀льшем в наших отношениях. А пока мы шли обратно, Иришка открыла мне страшную тайну:

– Мне мама говорила, что целоваться можно только взрослым, не то это… Ещё дети появятся.

– Да ты что! – засмеялся я как можно равнодушнее. И решил её подвигнуть к новым интимным подвигам (не останавливаться же на щёчках!): – До детишек ещё далеко.

Кажется, я её убедил, теперь она уже шла более гордая собой. А то!..

Уже на пороге эта Ирулина повернулась и показала острый язычок, прыснула и скрылась в дверях. Ах, ты такая-сякая проказница! Заразила-таки сладостной болезнью, а теперь издевается.

В общем. приходилось встречаться тайком, когда бабулька отлучалась. По её сердитому бурчанию понимал: она не горела желанием оправдываться перед чужой мамкой за её обрюхатенную дочку. Тут с любимой родственницей возникали явные внутриполитические расхождения.

Наша идиллия с Иришкой развивалась классически: ну, там бесконечные прогулки по вечерам – то в заброшенном парке у больницы, то вдоль затона или канала. Мы болтали об общих прочитанных книгах, о других странах, которые – несомненно! – посетим, о том, кто кем хочет стать. Затаённые вздохи, сначала робкие, но затем перерастающие во всё более страстные, лобызания. Но никак не получалось закончить мелодраму громким трахом. Я её в кусты и тёмные подъезды тащил, она всё упиралась. В результате мы начинали дуться друг на друга. И не разговаривали по суткам. Хотя видел: Иришка не хочет разрывать отношения. Что же её привлекало во мне? Я был уверен, что именно моя наглость.

Потом вновь вздохи, лобызания, упирания и прочая херня. Ведь вижу, что хочет, а отбрыкивается! Само слово «сношаться», если бы я произнёс его, привело бы девственницу в шок. Уж каким доводами не пытался – как настоящий, якобы, знаток – убедить, мол, всё будет окей. И, вообще, нафиг тебе целка – полный предрассудок. Нет, и точка! «Бл…дь, да сколько же можно гулять без толку!» – злился я. Тут ещё такая проблемка, о которой никому особо не признаешься. В Кабардинке по весне у меня заболели… сиськи. Я просто офигевал: это ещё что за напасть? Эти сосочки будто жгло огнём! К нм невозможно было прикоснуться. И сразу начался невыносимый хотюн. Я готов был залезть уже чуть ли не на старушек, хотя не понимал, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ. В конце концов исподволь разговорился со своим приятелем Пашкой, и он по великому секрету сообщил, что и у него болят сиськи. Вот те раз! И у многих других пацанов. Да что же это за недуг такой страшный?!

Всё выяснилось совсем с иной стороны. Была у меня там же – в Кабарде, закадычная подруга Маринка, длинная, но симпатичная казашка. По секрету открылась, что девчонки страдают не меньше от той напасти. Тихо хихикала, когда я её тискал в уголке:

– Посоторожнее – у меня там ноет. Не понимаешь что ль? Это же наш организм созревает. Знаешь, мы Верку прихватили на тихом часе. Она чё-то там вытворяла с зубной щёткой под простынёй. Позорище! Мы её обсмеяли, и теперь никто с ней не разговаривает.

Вон оно что… Но не дуры ли бабы! Её обсмеяли, а сами не против попробовать… И той болезнью мучительной надо самостоятельно переболеть, лекарства от неё никто и никогда не изобретёт. Умозрительно-то мне всё было понятно. Но как же от стояка отделаться? По вечерам в интернате уже стали проводить дискотеки. И пока танцуешь невинно с девочкой, твой «дружок» снизу начинает потихоньку просыпаться… Ты краснеешь, бледнеешь, а девчонка, ЧТО-ТО ощутив, прыскает, отворачивается вбок. И тебе становится ещё неудобнее. И что? Взять да сказать, что тебе поплохело, что не в состоянии далее касаться партнёрши, которая столь привлекательна? Ага, таких непередоваемо замечательных ощущений ты не получал никогда. И по своей воли вроде не хочешь отказаться. Прямо засада какая-то.

Хотюн не отпускал и летом. Потому я продолжал упорную осаду гм… вожделённой драгоценности Иришки. Хотя приладиться к её упругой заднице никак не удавалось.

Однажды я почти завалил квартирантку прямо на бабулину пуховую перину. Но она не давала задрать подол, уцепившись за него, как за знамя полка. Я просто х. ел от её невинности! Что ещё больше заводило мою настырность. Даже зауважал девушку за неприступность её «крепости»: значит, другим тоже не досталось, и то – зачёт… Признаюсь честно: прямо-таки горело заломать целку. Увы, пока приходилось просто подруюкаться сверху, через одежонку. Здорово, но не то.

Пока я дёргался, как недоделанный кролик, моя напарница по блуду, тихо полёживала. Млела она или нет? Трудно было определить, а спросить стеснялся при всей моей разнузданности. Внезапно послышалось шебуршание в прихожей. Бабулька вернулась с престарелого женсовета, который по вечеру роился у подъезда на скамейке. Там старушки вечно обсасывали кости соседям: кто умер, кто родился-женился, кто кувыркается с чужим супругом, наивно веря, будто местная разведка ничего не прознала.

Я вскочил, как ужаленный в зад! Отпрыгнул к окну и страстно заинтересовался, когда же начнётся дождик. Иришка присела к столу с красной лампой, как бы изучая учебник по геометрии. Хотя заметил, как бабуля зыркнула сначала на плохо разглаженную постель, потом – на меня. Проскрипела настойчиво: «Ты иди, внучек, иди. Не мешай, девочке готовиться к экзаменам».

Моя зеленоглазая зазноба звёзд с неба не хватала и намеревалась стать специалистом по трикотажу. Меня столь заурядная мечта несколько озадачивала. Я-то мечтал стать медиком, и не простым, а таким, чтобы понимать, как в лабиринте мозговых извилин рождаются мысли, – нейрохирургом. Намеревался даже прославлавиться. О чём однажды скромно обмолвился. Иришка засмеялась:

– Ты фантазёр!

Я сделал вид, что обиделся:

– У мамы подруга – заведующая отделением в больнице. Сказала, что с моими способностями из меня вполне может выйти хороший врач.

Иришка на миг задумалась:

– Хотя кто знает, что нас ждёт впереди? Будем надеяться на лучшее.

Так истекли полторы недели наших невнятных отношений. Как бы ни было, Иришка нравилась мне всё больше и больше. И она тоже – я видел – тянулась ко мне. Так, значит, это настоящая любовь? Нет! Я с возмущением отвергал столь НЕДОСТОЙНЫЕ пацана нежности. Засмеют же дружки! Даже самому себе не мог признаться в глупейшем увлечении. Хотя у бабули встречались уже почти не таясь. Но по-прежнему не заходило. На мои уламывания Иришка топорщилась: «Ты с ума сошёл! Нам всего-то сколько лет? ВСЁ будет после свадьбы».

Да бл…дь, до свадьбы как до Пекина раком! Мне-то ещё нужно было закончить школу, выучится на кого-то, а еб. ться хотелось невмоготу! Тем не менее, почему-то верил свято: «Она, конечно, из села, там у них всё строго. Но всё равно добьюсь своего – ну, того самого. Иначе, как узнаю, хорошо ли будет швориться моя предплагаемая жена?». И по ночам в фантазмах истекал той самой, как у поэта, половой истомой. Как там у Лед Зеппа? I wanna, wanna whole lotta love![6]

И одновременно удивлялся собственному долготерпению. Почему, сам не понимаю. Мне с детства представлялось, что все девушки – ангелы. И даже в сортир не ходят, как пацаны. Нет, девчачий туалет имелся в школе, но он явно существовал для отвода глаз – мол, они такие же люди, как мужской пол. На деле же девчонки не э-э… Ничуть не гадили. Это при том, что точно знал, что все женщины по-любому трахаются со всего размаху и так, и эдак. Как-никак порнофоточки уже гуляли среди подростков. Как-то прикупил с рук настоящие игральные карты из Гонконга. Сторговался с цыганом за девять рублей вместо червонца! В колоде из пятьдесяти четырёх карт порно (что так задорно!) расцветало во всех вариациях. В отличии от нашей советской действительности, где всё выглядело слишком уныло. И даже е…ля была, как бы, в большом дефиците. Позабавило, что в отличие от стандартной схемы, где любая четвёрка козырей выглядела одинаково, мастера печати правил не соблюдали: каждая дама или королевна выглядела по-своему, тузы и вальты тоже были женского рода с соответствующими прелестями и прикидами, и больше показывали, чем скрывали. Любуясь атласными шлюшками, я, почти, как настоящий диссидент, недоумевал: «Почему искуство любви – это плохо?».

Ещё мне казалось, что девочки НИКОГДА не матерятся. Впрочем, почему казалось?! Я, действительно, не слышал в школе от них ни единого бранного слова. И сам старался вслух не матерится. Если только про себя, точнее, про прочих (шутка, если кто не поймёт). Мат-перемат в присутствии ангельских созданий в коротеньких платьицах – ни-ни. Вот такой мучил моральный бзык, понимаешь ли.

Позже меня начало тяготить одно обстоятельство: моя краля уже начинала – пока недосягаемую для меня – «взрослую» жизнь в техникуме. Я пока продолжал крошить зубы о гранит науки в школе, будь он неладна. Да разве можно изменять своей мечте? Я хотел стать врачом. И ради мечты нужно было потерпеть.

У меня была сестрёнка Ленка, такой шкет пяти годков. Она появилась в моей жизни после того, как мать вроде бы обрела семейное счастье с отчимом (я к нему относился уважительно, так как он много читал, что возвышало его в моих глазах).

Сестрёнка обожала играть «во врачей». И жёлтого плюшевого медведя так накачивала водой из игрушечного шприца, что с него лилось не переставая. Раскладывая пипетки, ножницы и ватки, Ленка приговаривала:

– Мой бЛатик станет вЛачом, я буду у него медсестЛой. Буду помогать лечить.

Бедный медведь уже не знал, как избавиться от её лечения. Ему полегчало только тогда, как сестрёнка перекинулась на мягкотелого в прямом смысле зайца. Если бы он был живым, то Ленка, как настоящий врач, сумела бы залечить его до смерти.

Наконец, закончилась уже поднадоевшая десятилетняя тюрьма. Кстати, для меня – с неплохим аттестатом. Теперь нужно было упереться рогом, чтобы хорошенько проштудировать необходимые на экзаменах предметы для мединститута. Этот вуз считался престижным в городе, и туда даже многие выпускники опасались поступать из-за большого конкурса на место. А я решился.

Зоология-биология, русский-литература были для меня не проблемой. По физике и химии пришлось попотеть готовя метры «шпор»; но справился. Чем больше я вгрызался в подготовку к экзаменам, тем больше жаждал учиться в ЭТОМ вузе.

Трудно понять, что мной руководило на тот момент. Выгода? Совершенно нет. Желание помочь здравоохренению многостральной страны? Вряд ли. Об этом пусть башка болит у начальства. Тогда, может быть, выяснить детальнее (пардон!), как выглядят дамы? Не зря же поговаривали, что поступают в «мед», у кого стыда нет! Опять не то (впрочем, не без того). Как ни странно, мне реально казалось, что я смогу приносить пользу людям.

И, вообще, врачи вызывали восхищение с детства, так как был частенько клиентом медучреждений из-за своей хлипкости. Ведь простуды так и преследовали мой организм! Больше всего мне нравилась в поликлинике рослая, но весьма симпотная педиатр. Светленькая и в золотистых очках. Как же она была со мной упредительна! Такой доброты я не видел даже от мамани, и потому до сих пор не забываю (ну, кроме того, как её имя-отчество). Или вот такой интеллигентный мужичок с бородкой был в старинной железнодорожной больнице в Сарепте. Подходил он к постельки, и участливо спрашивал всех о здоровье. Глаза добрые-добрые. И знал о тебе больше, чем ты сам – что и где свербит в родных печёнках. Это ли не чудеса? Прямо доктор Пилюлькин! Который лечил всех подряд – и людей, и зверушек. Разве не образец для подражания?

А ещё был «Айболит – 66».[7] Своей добротой он даже Бармалея с кентами перевоспитал! Те не хотели, а он их всё равно заставил… Так как же не стать медиком? То есть понимать, из чего же состоит человек, отчего он вдруг загибается, и затем спасать его, чтобы он тоже жил долго и счастливо. Разве это не интересно? И даже, говорят, благородно. Вот до чего доводят сказки, засевшие в тупых извилинах.

…Да, всего какие-то полгода полгода назад я гордился, что являюсь настоящим студиозусом, который штудирует латынь, как в Средневековье. Пропасть забытья всё поглотила. Но откуда-то снизу, сквозь отдраенный пол казармы, по-прежнему доносился бодряцкий хор: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус»[8]. И всё такое прочее – весёлое и грустное одновременно, уже почти пропавшее.

Как же это было?..

Я не верил собственным очам, когда вперился в строчку одного из листков, наклееных на стенде. Там красовалась моя фамилия. Я замер, сердечишко заколотилось с удвоенной силой. Неужели это вправду?..

Ты убивал часы напролёт на то, чтобы осилить редуты экзаменов. Ты писал и запоминал десятки фактов, цитат, формул в надежде, что они пригодятся в решающую минуту. При этом был совсем – нет, вообще! – не уверен, что это поможет. И такое раздвоение личности не позволяло расслабиться, нервировало. Ты тихо истерил в отчаянии, ибо никто не давал никакой гарантии, что твои потуги не напрасны. Разве тут не ох…еешь?!

Биологию-анатомию я сдал на отлично (ещё бы их не знать!). Русский язык с литературой тоже сдал на «пятёрку» (как же иначе!). Экзамен по химии дался не просто, однако получил-таки «четвёрку».

Последним испытанием была физика. Я ненавидел её правила и формулы. Ну, что поделаешь, коли нет склонности к строгим наукам! Правда, закон Ома рассказал и пояснил экзаменатору на примере. Но третьим пунктом задачка… Все рядом сидевшие уже сдали листочки. А я сидел, словно придавленный стотонной плитой. Был на грани срыва. Рушились песочные грёзы о том, как стану эскулапом. Уже представил, как пойду на набережную и брошусь с причала в «набежавшую волну». Абсолютно серьёзно! Нахер мне такая жизнь, если не стану врачом?

Пожилой экзаменатор оказался вполне понимающим. Спросил, в чём причина. «А если вот так попробовать?». И точно – это же правильное решение! Всё расписал, как надо, и со вглядом приговорённого к аутодафе посмотрел на преподавателя. Он одобрительно улыбнулся и поставил также «четвёрку».

Но даже сдав экзамены, я ещё не был уверен, что буду принят в заветный вуз.

Поступление в «мед» было личным маленьким чудом гигантских размеров! Даже сейчас, в казарме, передо мной возникало счастливое лицо мамочки тем июльским деньком.

Придя в себя от прятного шока, я отправился на электричке домой. На Бекетовке увидел маму, стоявшую на платформе (она как раз была дежурной по станции). Выскочил в тамбур и показал ей раскрытую пятерню:

– Маманя, я студент!

Моя родительница чуть не бросилась под колёса! На её лице также отразилось безразмерное радость. Да, мы оба были полны прекрасных надежд и веры в лучшее будущее. Небосвод озарился ярчайшей радугой! Мама вмиг перескочила через пару рельс, поцеловала в щёку и сказала:

– Езжай домой, сынок, отдохни после всего.

Витали сплетни, что в «мед» поступают лишь по блату. Я не верил клеветнической чуши. Ведь никого же пока не поймали за шкодливую руку. Хотя, и возможно. Но вот наглядный пример: я без чужой помощи, САМ, поступил в институт! И был полон желания двигаться дальше.

Затем состоялось посвящение в студенты. Мы, глупые цыплята, стояли рядами в белых халатах и шапочках, напряжённо внимая напутствиям седовласых мэтров. Первым вполз упитанно-лощённый глава «меда», растекался мёдом в пожеланиях. Эдакий слишком добрый праведник, который говорит слишком правильные речи. Что-то в них отторгало, будто их произносил злой жирняк У из мультика. Ну, да ладно, не будем придираться.

Тем не менее, я, как и другие «позвонки» (так снисходительно нас называли старшекурсники), чувствовал себя кем-то особенным, не похожим на прочих сверстников. Ты – некая элита среди себе подобных. Что и говорить, отличные ощущения! Ага, охрененный такой лондонский денди. Если сам себя не похвалишь, ходишь, как оплёванный. Однако дело не в этом. Я поверил в собственное предназначение, высоко вознёсся. И полагал, что никогда не упаду.

Но нет, затем был холодный душ. Он малость отрезвил, вернул к реальности. Наступил сентябрь, и нас отправили на месяц в колхоз. Студентов с рюкзаками и сумками из разных вузов кучковались на Площади павшх борцов (весьма знаково!). Походили автобусы, дяди и тёти указывали, куда садиться. И… вперёд! Навстречу трудовым, х…й знает каким, свершениям.

Судентов- медиков отправляли в самый(!) передовой колхоз «Волгодон». Ну да, изучение сельхозпродукции нам точно не помешало бы. Мы должны были помогать труженикам села, коли сами не справляются с возложенной непонятно кем и почему – задачей. Откуда взялась эта совеЙская трудотерапия для потенциальных, а также уже состоявшихся интеллигентов? Хрен его знает! Слыхал, просто инженеро̀в и прочих технарей тоже отправляют по осени на поля. Видимо, чтобы не забывали, в каких тяготах хлебушек добывается. Возможно, и правильная традиция. Работа на земле – она всех уравнивает: и сельчанина, и музыканта с инженером, и даже профессоров.

Я чесал репу, глядя на поля до горизонта. Полный «алес капут»! Такие же «позвонки» из моей группы охреневали не меньше. Нужно было ползти на карачках по борозде, собирая в ящики помидоры далеко за горизонт.

– Ну, это ваш участок, – определил бригадир в кирзухе и видавшей виды, клетчатой кепке. Он всё время «нукал». И неопределённо махнул рукой вдаль. – Ну, обед с двенадцати до часу. Но прошу не расслабляться. У вас соцсоревнование с соседней группой – кто наберёт быстрее и больше.

Колхозник скептично оглядел нашу чистую городскую униформу. Единственноое различие на головах: парни в треуголках из газет, девчонки в платочках. Ухмыльнулся. Накануне поморосил дождик, и грязи в полях хватало.

– Как с оплатой? – робко спросил толстяк в очках Толик.

– Ну, как… Как заработаете, так и получите, – неопределённо ответствовал нукала. – Начальство решит.

Вот паразит. Всё неизменно по стишатам: справа – молот, слева – серп, это наш советский герб; хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь… Сами знаете, что. В толпе скривились, недовольно зашептались. Некто голосом совы прогундел: «Без-воз-мезд-но». Вспомнилось бабулино присловье (видно, она вспоминала своё): «Колхоз – дело добровольное, но вступить ты в него обязан». Вот оно значит как…

Однако делать нечего. Ведь при добровольно-принудительной системе считается нормальным упираться, не вякая лишнего, а получать, сколько скажут. Замычишь против, получишь по шапке.

Сначала мы ползли между валков с самыми серьёзными намерениями победить соседние группы. И даже стали их обгонять. После привезли на «козле» обед в бачках. Поели наспех, и что-то нас развезло. Солнышко припекало, было душновато от испарений сырой земли, и охватывала такая дремливость что ль. Взялись нехотя, хотя сгибаться уже не было сил.

Толик выразил общее сомнение:

– По-моему, до конца поля, как до коммунизма. Не скоро к нему доползём. Караул какой-то!

Здоровенный и кучерявый Петро откликнулся:

– Сам знаешь, развитый социализм – что недоразвитый коммунизЬм. Потому будь доволен тем что есть.

И мы покорячились в бороздах, подбадривая друг друга шутками и анекдотами.

Однако, что-то стало скучновато, и я навесиком бросил зелененький томат в плотно сбитую Светульку. Как бы заигрывал с ней, симпатичной и совершенно не любящей штукатуриться, как многие девчонки группы (даже если на них никто не смотрел в этих кушерях). Она, точно училка, строго глянула. Ишь недотрога! Экс-отличница в школе, такие редко бывает улыбчивыми.

Тогда кинул помидорчиком в Надюху. Та была всегда заводной и сразу ответила смачным помидорищем. Я еле успел уклониться! Как заговорщики улыбнулись друг другу, и уже все вошли в азарт. Приколисто получалось: метнёшь незаметно в Толяна и нагнёшься, будто вроде не ты. Он подслеповато потаращиться и метнёт в другого, подозревая того в подлянке, и тоже нагнёт голову – мол, не при делах. Тот тоже в кого-то метнёт. Ошмётки от сочных снарядов так и разлетались! Доставалось всем по спине и тыквам (чтобы никому не было обидно).

Однако нам показалось мало собственных разборок. Бригадира поблизости не наблюдалось, и мы открыли огонь по соседям, на что те живо откликнулись. Контратаки следовали одна за другой, и хохоту было полно! В общем, неплохо провели рабочий день. До горизонта мы так и не добрались, и к пяти нас сняли с трудовой повинности. Возвращались грязные, перемазанные деревенской «косметикой». Зато отдохнули от души.

В другой раз отправили в степь собирать арбузы. Кидали их в кузова грузовиков. Хотя увесистую ягодищу не всегда удачно ловили сверху. Она шмякалась оземь, и спело трескалась на куски. День был на редкость жаркий, и мы с удовольствием лопали разбитые арбузы. Одно фигово – руки слипались от сладости. Мало того, мы по глупости надумали мыть их нежной мякотью. Получилось ещё хуже. Приторная липкость чуть не сделала нас крэйзи – мы ни к чему не могли притронуться! Воды не было, и едва дождались, когда заберут из знойных степей.

Так проходила тягомотина трудодней. Поселили в огромнейшем ангаре. Эдакая половина стальной бочки длиной в сто метров. По центру с одного бока к другому висела белая материя – как обычно: мальчики налево, девочки направо. Типа, храните духовную чистоту, господа потенциальные медики. Увы, в первые же сутки я убедился в обратном.