Прошло минут пять в молчаливых страданиях. И уже без трамвайных колёс в голове заскрипело.
Наконец Иван Трофимович поднял голову и, покачивая ею из стороны в сторону, с тяжёлым выдохом изрёк:
– О-пу-пе-ел! – глаза его закатились. – Ещё на кой-то хрен к себе позвал. И не одного, всех!
Иван Трофимович знал за собой маленький грешок: когда подопьёт, так становится рубаха-парень с душой нараспашку – всякий раз что-нибудь да выкинет от простоты душевной. За что Вера Никитична уже не раз его благодарила. То-то ему будет!..
Только сейчас он понял, что его с утра томило. И вот отчего он не мог так долго насмелиться, позвонить жене.
Ну, танцор, допрыгался!
Всё бы он мог себе сейчас простить. Даже лобызания с Кузьмой… Тьфу! – с Кузькой, прости Господи. Сейчас, поди, обтирается, подхихикивает, старый пень. Но то, что от доброты душевной опять наприглашал к себе гостей ? это уже чёрт знает, что!
Топотков надолго замолчал, тупо уставившись в шкаф, на полках которого находились СНиПы, чертежи в папках и в рулонах. Но волна негодования на самого себя сходила, и в глазах появились проблески жизни. К тому же он находился в весёлой шкатулке, где долго не погрустишь. В ней играло солнце, разбрызгивая искры и зайчики по полу, по стенам, по шкафам.
– Дурак-с, ваша светлость! Вот где дурак, так дурак! Каких век не видывал. Да хоть бы пьяным был в стельку…
Он действительно не был пьян до беспамятства. Но расходилась душа, разгулялась, и не столько от вина стал пьяным, сколько от охватившего его веселья, радости. Под конец вечера он всех любил: и юбиляра, и баяниста, и гостей – оттого и лез лобызаться.
А у нас как? Уж если ты обнял человека, да, не дай Бог, ещё позвал к себе в гости – так уж всё! Ты дурной человек, тряпка. Ты распахнул душу, а это такое место, куда можно только!.. Он сплюнул.
Эх-хе, вот народ. До чего же мы огрубели, ни любви в нас не осталось, ни радости. Повыпотрошенные, деформированные. Даже жена родная не понимает. Тут от души, от чистого сердца. Разве это дурно?
– А может и плохо! – ответил он вслух, словно по подсказке. – Ведь гостей угощать чем-то надо. Это ведь не ранешеное время. Сейчас, попробуй на такую зарплату, накорми да напои? И потом – хлопоты. Жене хлопоты. Оттого и дурно.
Топотков поморщился и вышёл в коридор. Выпил два стакана газированной воды и, воровато оглянувшись, ? не видит ли кто, как он мучается с похмелья, ? вновь вернулся в кабинет. Прохладная вода, несколько раз отрыгнувшись газом, родничком прокатилась по пищеводу, охладила разогретые внутренности и бушующие в них старые дрожжи.
Похмелье пошло на пользу. Прочистило мозги.
– Мда… Погулял…
А позвонить надо. Иван Трофимович не помнил, гостей он приглашал при жене или без?..
– Видимо, без неё, – заключил он. – Конечно без неё. Теперь бы уж все провода оборвала. Ох, дубина…
Топотков всё надеялся, что позвонит жена. Сам же не решался.
Он представил, как всей компанией гости вваливаются к ним в квартиру. Разрумяненные на первом морозце, жизнерадостные.
– Здрасте! А вот и мы…
Ивана Трофимовича передёрнуло в нервном ознобе лицо.
– И где она была? Не могла чем-нибудь трахнуть по макушке! Хоть домой не ходи.
О! Стоп! Вот это мысль. А что если и в самом деле домой не идти? Созвониться с Верочкой и махнуть куда-нибудь… в кино или так часов до десяти погулять по улицам, в парке. Пусть те у подъезда посидят, помёрзнут на холодке. Ха! ? посидят-посидят и умотают.
И хоть мысль была как будто бы удачной, спасительной, однако, нравственная сторона её задела Ивана Трофимовича. В ту же минуту восторг сменился на нерешительность, и палец, набиравший номер телефона, медленно отпустил диск на последней цифре.
– Алёу, – услышал он родной голос с мягкими интонациями, от которого сам теряет голос.
Иван Трофимович, смущённый, прикрыл трубку ладонью, кашлянул.
– Говорите, вас слушают.
– Это я, Верочка. Доброе утро, то есть день.
– А, добрый, добрый. Как ты там? – в голосе прослушивалось сочувствие.
– Да так, ничего… Я как там вчера?.. Перебрал, кажется? – у него повело челюсть на сторону.
– Да нет. Ты очень даже мило вчера выглядел.
– Ты!.. Ты серьёзно?!.
– Вполне. Давно таким не был. Душа всей публики. От тебя и сейчас все в восторге. Слышишь, приветы передают!..
Лицо Ивана Трофимовича засветилось от счастья, словно солнечный зайчик осветил его изнутри, глаза заблестели. Он слышал голоса нескольких женщин.
– Ага! Слышу! Всем там, приветики! – подскочил он со стула. – Так что, сегодня опять вечеринка предстоит?
– Где? – уже сдержаннее донеслось до слуха.
– Так у нас. Я… я ведь приглашал!
– Успокойся, Топотуша, – глухо сказала Вера Никитична, видимо, прикрыв трубку ладонью. – Они, что, думаешь, люди без понятия? Очень милый и деликатный народ. Ты знаешь, кого приглашать, – и в трубке послышался добродушный хохоток.
Топотков тоже засмеялся, даже с какой-то детской радостью, и притопнул ножкой.
– А то б встретились, а? Такая компания! Такие люди!
– Успокойся, Топотуша. Это уже не смешно, – и в трубке запикали короткие гудки.
Иван Трофимович на окрик жены осёкся, и было присмирел. Но ненадолго. В душе у Ивана Трофимовича вновь всё заходило.
Разговор с женой, её похвала, и одобрение её сослуживцев за вчерашний вечер, подействовало на него столь же благоприятно, как если бы он принял бокал шампанского или, на худой конец, пиво.
Топотков хлопнул в ладоши:
– И-эх!.. Расступись, грязь – в пролётке князь!.. Ядрёный корень… – и пошёл по кабинету под "камаринского"…
Даже будучи в столовой в обеденный перерыв, стоя в очереди у раздатки, гладя на всех весёлым взглядом, ему так и хотелось топнуть ножкой. И сокрушался: до чего же всё-таки мы скучно стали жить! Собираемся раз в год, а то и в два, и то по каким-либо поводам, случайно. Негде грудь развернуть, душе волю дать…
Э-эх! Умрёшь от скуки.
Йога.
В праздник Фёдор Спиваков был в гостях у родственников. Там он выпил и от радости, что эта самая, "огнеопасная", течёт по горлу дармовая, на грудь принял сверх всякой меры. Какая-то жадность к водке появилась, как у вконец оголодавшего человека.
