Миланский вокзал

– Вы наверняка читали газеты за последние несколько дней, – сказал Далмассо, вытирая лицо уже насквозь мокрым носовым платком. – «Центральный вокзал: колыбель преступности», «На вокзале свирепствует насилие», и так далее, и тому подобное. Районный совет, районные комитеты, ассоциации торговцев, политики… Все они требуют законности и безопасности. Все они призывают к более решительному вмешательству правоохранительных органов.

Комиссар сделал паузу, наморщив лоб.

– А кто крайний, как думаете? Мы, конечно. Ничего нового, да, парни? Все это мы уже проходили. Перманентный, мать его, кризисный цикл. В конце концов, с теми силами и ресурсами, которыми мы располагаем, уже просто чудо, что нынешняя ситуация является исключением, а не нормой. Но на этот раз всё по-другому. Некоторые из вас, возможно, слышали об этом: уже некоторое время рассматривается фараоновский план перестройки вокзала. Это будет радикальная перестройка, которая полностью изменит его облик, превратив вокзал в своего рода торговый центр, полный магазинов, баров, ресторанов и кто знает чего еще; место, где люди больше не будут просто приезжать и уезжать на поездах, а станут приходить, чтобы поесть, сделать покупки, развлечься. Как на вокзале Термини в Риме, типа того. До сих пор у проекта была трудная жизнь, осложненная бесконечными спорами и конфликтами. Но в марте МКЭП[11] наконец одобрил его, и были выделены первые средства. Ожидается, что строительная площадка будет открыта к концу года. На самом деле, разумеется, ничего такого не случится и начало работ все равно сдвинется. Но рано или поздно благословенная перестройка начнется, это уж точно. К тому времени, когда бы оно ни настало, ситуацию на вокзале надо взять под контроль. На кону стоят большие деньги и огромные выгоды, как экономические, так и политические. На заседании комитета провинции по порядку и безопасности на прошлой неделе практически не было разговоров ни о чем другом, и даже заместитель министра внутренних дел выступил по телефону из Рима. Он дал понять, что если в ближайшее время не появятся конкретные результаты, полетят головы. В заключение, добавил он, нужно очистить станцию от разных подонков, и теперь это действительно нужно сделать раз и навсегда.

Следующие полчаса Далмассо провел, выслушивая споры и протесты своих подчиненных. Отдел был сильно недоукомплектован, средства и оборудование оставались неадекватными и устаревшими; дежурных нельзя было нагружать; понадобилось бы больше, чем те жалкие тридцать активных камер наблюдения, на которые они могли рассчитывать в данный момент; самые крупные проблемы на самом деле возникали не внутри вокзала, а в прилегающих районах, которые не находились под строгой юрисдикцией «Полфера»… Все это было понятно Далмассо, как и причины для жалоб, – и недовольство подчиненных он вполне разделял, но загвоздка состояла в том, что ему нечем было их успокаивать. На все просьбы о предоставлении дополнительных ресурсов он получил от своего непосредственного начальства лишь туманные и неопределенные обещания.

По окончании собрания полицейские стали с ворчанием расходиться. Лица их были угрюмыми, а настроение – хуже некуда. Были объявлены отсрочки отпусков и продленные смены.

Меццанотте все еще оставался на месте, приводя в порядок свои бумаги. Проходя мимо него, Карбоне нарочно задел складную столешницу его стула, в результате чего ворох бумаг полетел на пол. Он пошел дальше, даже не обернувшись; за ним тащились Лупо и Тарантино, его несносные приспешники, которые топтали разбросанные по полу страницы, выдувая розовые пузыри из жевательной резинки. Из-за своей привычки всегда жевать ее они выглядели еще тупее, чем обычно.

После инцидента с ультрас двумя неделями ранее Меццанотте старался избегать любых столкновений с Карбоне. К тому времени, когда он вернулся из пятидневного отпуска по болезни, его раздражение частично прошло, и на тот момент повторное рассмотрение вопроса уже не имело особого смысла. В любом случае, несмотря на то что Карбоне лишил его премии за освобождение заложника, поведение Рикардо во время вылазки на «поезде ужаса» произвело сильное впечатление на четырех оперативников, которых он захватил с собой, и те принялись рассказывать о случившемся. У него сложилось впечатление, что это способствовало небольшому повышению его рейтинга в отделе, так что ему было чему радоваться.

Когда Карбоне и его приспешники ушли, ухмыляясь и обмениваясь «пятюнями», Меццанотте попытался встать, но Колелла, сидевший позади него, удержал его, положив руку ему на плечо.

– Не стоит, Кардо, – прошептал он ему на ухо, – пусть идет.

Позади троицы шествовала агент Нина Спада, которая старательно обходила упавшие бумаги и бросала на него долгие взгляды, сопровождаемые улыбкой – то ли ироничной, то ли озорной. Апулийка по происхождению, она была миниатюрной, но весьма фигуристой, чего не могла скрыть даже униформа, которая едва скрадывала ее взрывоопасную сексуальность. Половина мужчин в отделе с ума по ней сходили, но Нина Спада была та еще штучка и без труда их отваживала. Она прекрасно знала, как выжить в этой преимущественно мужской высокотестостероновой среде. Прямолинейная до откровенности, Нина была обладательницей черного пояса по дзюдо, а вне службы разъезжала в шипованной кожаной куртке на старом «Харли Дэвидсон Спортстер». Поговаривали, что она спала с Карбоне.

– Ох, Кардо, ты видел, как она на тебя смотрела? – Колелла пихнул его локтем. – Я думаю, ты ей нравишься…

– Не говори ерунды, Филиппо, она просто со мной поздоровалась. С тех пор, как я здесь, мы обменялись лишь двумя словами – «да» и «нет».

На самом деле, хотя Нина, как и большинство ее коллег, благоразумно держала дистанцию, он уже не в первый раз ловил на себе ее настойчивые взгляды, интерпретировать которые не решался.

– Да брось, ясно же – она на тебя запала.

– Завязывай, кому говорю… Лучше помоги мне собрать эти гребаные бумаги.

Сидя на своем месте в комнате отдыха офицеров, Меццанотте зевнул и потянулся. Затем угрюмо уставился на кипы бумаг перед собой: отчеты о преступлениях, служебные рапорты, протоколы всех видов. Он просидел за столом уже несколько часов, но так и не смог разобраться с накопившимися делами. Рикардо ненавидел офисную работу и никак не мог привыкнуть к тому количеству документации, которую ежедневно приходилось вести в полиции. Поэтому с облегчением принял телефонный звонок дежурного Фумагалли. У патруля были проблемы, и ему срочно требовалось подкрепление. Рикардо мог бы просто послать пару человек, но, поскольку у него возник повод избавиться от этой смертельной скуки, решил заняться этим лично. Он прошел через комнату офицеров, остановился в дверях и, увидев Колеллу, который по своей привычке, как только выдавалась свободная минутка, возился с компьютером, велел ему следовать за собой.

Направляясь наружу, мимо навесов, они шагали по тротуару в восточном конце двора, огибая платформу 21. У вечно закрытого входа в Королевский павильон – роскошный зал ожидания, изначально предназначенный для семьи и двора Савойской династии, – как всегда с тех пор, как ему указали на него, взгляд Меццанотте на мгновение остановился на одном из больших декоративных керамических расписных люнетов, нависавших над воротами. На нем также был изображен Муссолини, лицо которого, однако, было отстрелено каким-то партизаном после Освобождения, и с тех пор никто не осмеливался его восстановить. Этот след истории, который не смогло загладить время, завораживал его.

– В чем дело? – спросил Колелла, который, задыхаясь, тащился за ним.

– Патруль застал врасплох трех молодых парней с баллончиками, которые расписывали бок поезда, остановившегося на платформе за пределами станции. Двоих удалось задержать, но третий забрался на вершину одного из контейнеров и угрожает спрыгнуть.

Первый участок широкой возвышенной насыпи, по которой проходил пучок путей, выходящих из электростанции, был загроможден строениями и сооружениями разного рода, многие из которых сейчас не использовались и были полуразрушены, как, например, мрачные кабины управления железнодорожным мостом, стоявшие посреди рельсов. Среди них были и две железобетонные водонапорные башни. Именно туда направлялись двое полицейских.

Это было в три часа пополудни, солнце светило вовсю. Было не очень жарко, но воздух оставался неподвижен и тяжел. Окна верхних этажей домов и дворцов с видом на эстакаду, прорезавшую город, казались сценами пустого театра. Рикардо шел по насыпи, где между рельсами и стрелочными переводами то тут, то там росли пучки сероватой травы и грибные ростки, когда заметил что-то на земле. Сначала он не понял, что это за бесформенный сверток, брошенный в куче обломков. Затем, когда подошел ближе, различил морду с маленьким розовым языком, торчащим между острыми клыками, и непрозрачные глаза, широко раскрытые до такой степени, что они почти выскакивали из глазниц. Это была мертвая кошка; ее маленькое тело окоченело и скрючилось, а шерсть была так измазана землей, что приобрела желтоватый оттенок. У нее были отрублены все четыре лапки, а в широкой ране на животе яростно жужжал рой мух.

Колелла, который сильно отстал, догнал его, пыхтя как паровоз, и остановился рядом с ним.

– Что там такое?

Рикардо лишь выразительно кивнул в сторону кошки.

– Ну и мерзость! Видать, погибла под поездом, бедняга, что тут поделаешь… Пойдем?

Рикардо еще несколько мгновений стоял, глядя на изуродованный труп животного, затем пришел в себя.

– Да, пойдем.

Дверь из облупившегося и ржавого железа вела в здание, граничащее с восточной частью вокзала, со стороны площади Луиджи ди Савойя, прямо напротив автобусного терминала. На одной из дверей – простая пластиковая табличка с надписью «C.D.A. – Центр социальной помощи», а под ней – «Зарезервировано для пассажиров первого класса».

Она была открыта. Стоя на тротуаре в нескольких метрах от нее, Лаура некоторое время наблюдала за ней. Здесь постоянно суетились какие-то убогие и потрепанные на вид люди. Она попыталась заглянуть внутрь, но ничего не смогла разглядеть. Лаура колебалась еще несколько минут, переминаясь с одной ноги на другую, а затем приняла решение. Она тяжело вздохнула и пошла дальше. Войдя, испуганно огляделась.

Стены голого помещения с высоким потолком, под которым проходили большие выступающие трубы, были украшены красочными фресками, вносившими веселую нотку в унылую обстановку. Помимо нескольких металлических шкафов и картотек, в комнате было всего три стола, за одним из которых сидел крупный мужчина с густой черной бородой. Лаура узнала в нем Леонардо Раймонди, главу Центра. Еще здесь были два волонтера. Они разговаривали с грудастой женщиной в обтягивающей одежде и с такой черной кожей, какой только может быть черная кожа, толстым и грязным парнем, от которого исходила резкая вонь, и худым и нервным молодым человеком, чьи руки заметно дрожали. На двух деревянных скамьях, установленных у стены по бокам входной двери, ждала своей очереди небольшая толпа бомжей, наркоманов и иммигрантов, преимущественно мужчин. Все уставились на нее с настойчивым любопытством, от которого ей становилось не по себе.

Как только бородатый мужчина заметил Лауру, он помахал ей рукой и продолжил разговор с женщиной – той самой, которую Лаура приняла за нигерийскую проститутку. Через несколько минут Раймонди тепло попрощался с ней, надолго сжав обе ее руки в своих, затем встал и подошел к Лауре. Он действительно был очень высоким. Его исхудалое лицо, изборожденное ранними морщинами, выглядело усталым, а глаза – печальными, несмотря на улыбку, которой он одарил ее. Но в глубине его взгляда, как сразу почувствовала Лаура, горели непоколебимая сила и решимость.

– Ты Лаура, не так ли? Приятно познакомиться. Я – Леонардо, но все здесь называют меня Лео, – сказал он ей низким, мягким голосом, полным обнадеживающего самообладания, поразившим ее еще тогда, когда они разговаривали по телефону. – Давай не будем просто стоять, а пойдем и поговорим; я объясню, как здесь все устроено, а ты расскажешь мне немного о себе.

Лаура последовала за ним к его столу и села на стул, который до недавнего времени занимала чернокожая женщина. Раймонди молчал несколько секунд, прикрыв глаза, поставив локти на стол и подперев ладонями лицо, словно пытаясь собраться с мыслями, потом заговорил:

– Видишь ли, Лаура, есть три вида бедности: первый – это несчастье, отсутствие денег, отсутствие дома, голод и холод; второй – болезнь, физическая или психическая, к которой я также отношу все наркотические зависимости; и затем – самое худшее из всего – одиночество, отсутствие личных и социальных отношений, семейных связей или дружбы. А здесь, на вокзале, всего этого в избытке. Центральный вокзал – место пересечения всех форм несчастий и трудностей в городе, перекресток боли и отчаяния. Многие из самых слабых и несчастных людей, не могущих идти в ногу со временем и оттесненных на обочину общества, рано или поздно оказываются здесь. И мы заботимся об этих несчастных людях. Только мы. Потому что до них никому нет дела. Ни политикам, ни организациям, ни гражданам. За исключением тех случаев, когда они воспринимаются как угроза безопасности и общественному порядку, как это было в последние дни. И поэтому единственным ответом, решением, которое нам предлагают, являются репрессии; при этом никто не понимает, что одних репрессий недостаточно – если они не сочетаются с солидарностью, то ни к чему не приводят. Необходимо устранить причины всего этого дискомфорта, помочь этим людям воссоединиться с обществом, реинтегрироваться, иначе проблема будет повторяться бесконечно, без изменений, снова и снова. Что касается нас, то мы делаем всё возможное и невозможное, имея в своем распоряжении скудные средства, понимая, что самая серьезная и трудно искоренимая проблема – это одиночество. Потому что проблемы первого типа можно решить, возможно, с помощью работы, а болезни можно вылечить. В то время как одиночество в конечном итоге разрушает личность, лишая ее идентичности. Для того чтобы восстановить ее, требуется долгий и трудный путь оздоровления с весьма неопределенными результатами.

Раймонди сделал паузу. Не зная, что сказать, Лаура энергично кивнула, как, впрочем, делала уже несколько раз за время его речи.

– И этого очень много, понимаешь, – страданий и несчастья, даже в таком богатом обществе, как наше. Гораздо больше, чем можно себе представить. Просто посчитай: наркоманы, бездомные, алкоголики, психически больные; люди, которые сидят или сидели в тюрьме… нелегальных иммигрантов пока оставим в стороне. Это два с половиной миллиона. И в каждую из этих ситуаций вовлечены в среднем четыре члена семьи, итого получается десять миллионов человек. Каждый шестой прохожий, который пересекает улицу, может быть, пытается улыбнуться, но в сердце у него царит смерть.

«Знаю, знаю, – подумала Лаура. – Знаю слишком хорошо…» Но ничего не сказала, просто кивнула в очередной раз.

– Наша работа может быть тяжелой, чего уж тут, – продолжал Раймонди, – и ты должна это понимать. Конечно, бывают и радости, но для каждой из них нужно пройти через множество разочарований и поражений. С тех пор как я здесь, я познал бездну и ад, я видел, как умирают люди, я соприкоснулся с глубочайшим отчаянием и болью в сердце. Требуется много терпения и упрямства, нужно научиться защищаться от эмоций. Но я не теряю веры, потому что знаю: то, что я делаю, то немногое, что мне удается сделать, все равно имеет значение для этих людей, и я по-прежнему убежден, что даже в самом запутанном случае где-то есть решение – просто нужно продолжать искать, пока не найдешь его.

Из всей речи Раймонди именно эти несколько слов запечатлелись в голове Лауры: «нужно научиться защищаться от эмоций». «Да, – подумала она, – это именно то, что мне так необходимо». Слушая его, Лаура убедилась в том, что действительно сделала правильный выбор.

– Четыре эспрессо, пожалуйста.

После того как трое юных художников-граффитистов были переданы родителям, с должным нравоучением, но без протоколов, и с обещанием, что впредь они будут вести себя хорошо, Меццанотте отвел Колеллу и двух других агентов в «Гран-бар» в восточной части Главной галереи, чтобы предложить им кофе. Они заслужили это. Все закончилось хорошо, но потребовалось несколько часов на то, чтобы убедить мальчишку слезть с резервуара для воды, и не обошлось без напряженных моментов. Джулио Сгамбати, более известный среди миланских граффитистов под кличкой Кабум, перелез через металлическую балюстраду и сел на узкий выступ резервуара, держась руками за железные прутья; его ноги болтались на высоте более десяти метров. Черная толстовка с капюшоном, джинсы с очень низкой талией, из которых торчали цветные трусы-боксеры, колючий ежик волос и серьга; на вид ему было около шестнадцати лет, но по документам позже выяснится, что всего четырнадцать. Его отец, работавший водителем грузовика, видимо, не знал другого способа привить дисциплину своему непокорному и мятежному сыну, кроме как поднимать на него руку и лупить ремнем. Пацан был буквально в ужасе, когда узнал, что его остановила полиция. «Он меня до смерти измочалит, я лучше покончу с собой», – повторял он, глядя в пространство перед собой широко раскрытыми глазами. Меццанотте забрался на самый верх резервуара и сел, прислонившись спиной к балюстраде, не слишком близко к граффитисту, но достаточно близко, чтобы того можно было поймать при малейшем подозрительном движении. Он долго беседовал с ним, терпеливо пытаясь преодолеть стену уныния, гнева и недоверия, за которой тот скрывался. Его отец никогда не поднимал на него руку, за исключением того единственного ужасного случая, но сам Рикардо прекрасно знал, каково это – расти в тени слишком сурового и строгого родителя. Возможно, именно поэтому ему удалось найти нужные слова, чтобы завоевать доверие граффитиста и мало-помалу успокоить его.

…Он высыпал пакетик сахара в маленькую чашку, стоявшую на стойке, и теперь медленно потягивал кофе, слушая болтовню Колеллы и двух офицеров. Поговорив о развитии событий в деле, которое чуть больше месяца назад потрясло весь корпус железнодорожной полиции – убийстве суперинтенданта Петри несколькими бригадирами во время обычной проверки поезда, – они начали сплетничать о некоторых коллегах, чьи имена Рикардо все еще с трудом сопоставлял с лицами. Только когда почувствовал в кармане брюк вибрацию своего мобильного телефона, который часто держал в беззвучном режиме во время дежурства, Меццанотте вспомнил, что телефон вибрировал и раньше, когда он был на вершине водонапорной башни и в дежурной части с граффитистами и их родителями. Рикардо вытащил его. Это была Аличе: череда ее неотвеченных звонков и голосовых сообщений.

– Алло, Али, прости меня, но…

Аличе не позволила ему закончить. Она была сама не своя; ее тон менялся, из обвиняющего становясь умоляющим.

– Кардо, я тебя столько времени ищу, где тебя носит? Почему ты не отвечал? Я… – И она разрыдалась.

– Извини, я был занят, трудное задание… Что стряслось?

– О, Кардо, это было ужасно!.. Я только что вернулась домой, и… И… – Ее голос вновь дрогнул. Несколько мгновений она изо всех сил пыталась сдержать слезы. В конце концов сдалась и заплакала.

Теперь начал волноваться и Меццанотте. Заметив вопросительные взгляды Колеллы и других коллег, позабывших о своих разговорах, он произнес, слегка повысив голос:

– Аличе, прошу тебя, успокойся! Я ничего не понимаю, что произошло?

На другом конце линии повисла тишина. Потом Аличе высморкалась и прошептала:

– О, Кардо, мне так страшно, так страшно… Пожалуйста, возвращайся домой. Приезжай поскорее!

– Выезжаю. Жди.

Меццанотте выбежал на улицу, не попрощавшись и даже не задумавшись о том, что надо переодеться. В его голове одна за другой всплывали мысли о том, что могло произойти, и от этих мыслей все внутри клокотало от ярости.

Когда он распахнул дверь небольшой двухкомнатной квартиры на четвертом этаже здания без лифта на Виа Падова, арендованной по возвращении в Милан после двух лет, проведенных в Турине в качестве дежурного агента за рулем, в гостиной было темно и пусто. По лестнице Рикардо мчался сломя голову – и вконец запыхался. Включив свет, огляделся. Он уже заметил, что на замке нет следов взлома, но на всякий случай держал кобуру расстегнутой. Все выглядело правильно, все было на своих местах, кроме двух пластиковых пакетов с продуктами, брошенных на столе рядом с мини-кухней. Рикардо несколько раз звонил Аличе, но ответа не получил. Дверь в ванную была открыта, внутри никого не видно, поэтому, если Аличе еще дома, она должна находиться в спальне. Может быть, что-то не давало ей ответить? Или кто-то… Пульс ускорился, когда Меццанотте на цыпочках направился в комнату; его пальцы касались рукоятки «Беретты».

Несколько секунд он стоял неподвижно перед приоткрытой дверью. Света в комнате не было. Стояла тишина. Пытаясь задержать дыхание, Рикардо медленно открыл дверь.

Аличе была там, одна. В полумраке, освещенном бликами уличных фонарей, она скорчилась на краю кровати, обхватив руками поджатые ноги и уронив голову на колени. Ее густые рыжие волосы отливали медью в полумраке комнаты. Когда она подняла мокрое от слез лицо и увидела темный силуэт, выделяющийся в освещенной рамке порога, то вздрогнула.

– Это я, – пробормотал Рикардо. – Я здесь.

Аличе ничего не сказала, даже не пошевелилась.

Когда он перевел взгляд на комод, стоявший у стены напротив кровати, над которым находилось основание беспроводного телефона, то увидел, как мигнул зеленый светодиод, сигнализирующий о наличии сообщений в автоответчике.

Меццанотте подошел к комоду и нажал кнопку прослушивания. Голос, раздавшийся после сигнала, был хриплым и глухим; вероятно, его искажал носовой платок, прижатый к динамику. Акцент был неразличим.

– Ты слишком много болтаешь, Меццанотте. Держи свою пасть закрытой и не вмешивайся в дела, которые тебя не касаются, если не хочешь, чтобы случилось что-то плохое. Мы следим за тобой, инспектор, за тобой и твоей рыжей шлюхой. Она хороша, да? Отличный зад… Интересно, как она им трясет, когда ее трахают? Возможно, нам захочется попробовать… Что скажешь; может, она захочет, чтобы ее хоть раз как следует оттрахали настоящие мужики, а не такой полудурок, как ты? Как по мне, так, похоже, ты просто не можешь… – Еще один сигнал оборвал сообщение по истечении отведенного времени.

Только когда запись остановилась, Меццанотте осознал, что во время прослушивания так сильно сжал кулаки, что ногти впились в ладони.

Несколько месяцев назад, когда начались эти угрозы, он обратился к следователю прокуратуры, который был назначен для расследования дела, основанного на его заявлении. Рикардо знал доктора Требески, уже имел возможность сотрудничать с ней, ценил ее и доверял. Именно поэтому он решил рассказать все, что знал. «Давайте посмотрим правде в глаза, инспектор: что бы вы хотели сделать? – сказала ему заместитель прокурора, поправляя на носу маленькие очки, придававшие ей вид угрюмого профессора. – Подать официальную жалобу? Ну и что с того? Вы потребуете защиты у полиции, а вам подсунут друга или сообщника обвиняемого… Нет, поверьте мне, я советую вам – и как судья, и как друг: самое лучшее для вас сейчас – это стиснуть зубы и терпеть. Предварительное расследование идет полным ходом, и обвинительное заключение уже составлено, не в последнюю очередь благодаря вам. Вскоре мы будем требовать вынесения приговора, и я не сомневаюсь, что в конечном итоге добьемся весьма сурового вердикта. Увидите, все кончится раньше, чем вы думаете. Кроме того, в конце концов, мы всё же говорим о полицейских, пусть и коррумпированных, а не о мафиози или каморристах. Я не верю, что они когда-нибудь выполнят свои угрозы, хотя не отрицаю, это, конечно, неприятно».

Меццанотте был не так уверен в этом. Он уже указал судье на то, что, возможно, расследование еще нельзя считать завершенным. Рикардо подозревал, что главарь банды скрылся. Среди арестованных по делу не было ни одного, кто обладал бы статусом лидера, и тот факт, что никто не дал соответствующих показаний, несмотря на огромное количество улик, говорит о том, что они надеялись на вмешательство кого-то, кто вырвался из сетей следствия и находится довольно высоко на иерархической лестнице. Но Требески, уверенная, что у нее на руках есть все необходимые козыри, была полна решимости продолжать. Рикардо ответил, что если какие-то детали еще не выяснены, то они выяснятся в ходе слушаний.

Хотя он не мог полностью разделить убежденность следователя прокуратуры в том, что те, кто угрожал ему, не перейдут от слов к делу лишь потому, что носят форму, учитывая то, что они уже доказали свою склонность к решительным поступкам, а также его оптимизм по поводу сроков и результатов судебного процесса, Рикардо не мог отрицать, что рассуждения Требески были здравыми.

Однако не из-за этого – или, по крайней мере, не только из-за этого – он наконец последовал ее совету. Заявить об угрозах, попросить о помощи означало бы показать себя слабым и испуганным – такой радости он ни за что на свете не хотел бы доставить своим преследователям, а также всем тем коллегам, которые считали его покрытым позором за то, что он осудил других полицейских.