Преодоление (сборник)
На следующей перемене Куница, побитый и удивленный, вместе с дружками пришел снова. И я молча побежал к нему, точно боясь, что он передумает и уйдет. В этот раз я снова бил его, бил головой о стену, а потом спустил с лестницы. С того дня я перестал бояться. Еще раз на следующий день Куница попытался было, гипнотизируя меня своим холодным взглядом, вернуть утраченные позиции, но, в очередной раз получив отлуп, полностью исчез из моей жизни.
Потом я наподдал еще двоим-троим моим бывшим товарищам, наиболее отличившимся в те дни, и ушел из школы. Не мог я больше учиться вместе с ними, меня мутило от одной только мысли, что приду снова в класс и вновь увижу эти лица. Я уходил с гордо поднятой головой, неплохими оценками по предметам и двойкой по поведению.
Одна-единственная встреча произошла у нас с Куницей уже спустя много лет. Ведь в любом романе рано или поздно старые враги встречаются снова, на так называемой «узенькой дорожке». И эта встреча должна была когда-то случиться, и она случилась. К тому времени я уже успел окончить институт и только-только вернулся из армии.
Была декабрьская ночь, проводив девушку, я возвращался домой. Иду задворками, место темное, и всего один тускло горящий фонарь. Дорожка действительно узкая, двоим не разойтись. Под фонарем стоит кучка молодых людей, а на дорожке – Куница. Я сразу узнал его, но не сворачиваю с дороги и иду прямо на него. Чувствую, что и он узнал меня, смотрит своим привычно холодным немигающим взглядом. Возмужал, стал шире в плечах, наверное, уже и на зоне побывал.
Иду ему навстречу и понимаю, что я его не боюсь, пускай рядом с ним его неизменные дружки и в карманах конечно же ножи, тогда это у нас было в обычае, но страха нет. Не знаю, может, Куница и высматривал у меня в глазах присутствие страха, а если бы увидел, то и бросился бы на меня. Но нет, метра за два, как мне подойти, он вдруг резко отошел в сторону и отвел взгляд.
Я понял, что снова победил его, но только еще прежде, за несколько лет до этой нашей с ним встречи, я победил себя. Победив себя, заставил его бояться и уважать меня.
Сидим в трапезной с отцом Виктором, пьем чай и рассуждаем на высокие материи. Поговорили, кстати, и о страхе, о необходимости преодоления мальчиком этого чувства еще в детстве, чтобы не потянулось оно за ним во взрослую жизнь. И о том, как индивидуальны пути преодоления внутреннего присущего нам чувства самосохранения, граничащего с таким пороком, как трусость. Ведь и на самом деле, откуда берутся трусы?
Вот, помню, давно уже как-то смотрели мы чеченскую хронику.
Идет отряд моджахедов – большой, человек в пятьсот. И вдруг откуда-то сбоку начинает строчить по ним одинокий пулемет, кого-то посекло пулями, другие стали отстреливаться и довольно быстро подавили ответным огнем одинокую точку сопротивления. Пулемет замолчал, а навстречу бандитам приближается фигурка нашего солдата с высоко поднятыми руками. В руках автомат.
– Не стреляйте! – кричит солдат. Подходит ближе. – Вот смотрите, я не сделал в вашу сторону ни одного выстрела, я не стрелял, это они стреляли. – показывает он в сторону погибших пулеметчиков, – а я нет!
К несчастному солдатику подошел бородатый чечен и, резко развернув его на себя, перерезал под общий смех парню горло. Трусов не уважают нигде. Хотя, по свидетельству знакомых спецназовцев, и среди горцев храбрецов на самом деле ничуть не больше, чем среди наших ребят.
Мы разговаривали с отцом Виктором и пытались понять, когда мальчик становится воином. И пришли к выводу: тогда, когда в его жизни появляется то, ради чего он способен пожертвовать собственной жизнью. Мы ведь как говорим? Что самое дорогое у человека – это его собственная жизнь. Вот такой человек, что ценит свою жизнь больше всего остального, на самом деле очень опасный человек. Именно среди таких людей бывает самый высокий процент предателей и подлецов.
Так вот, для настоящего воина высшее состояние – это готовность положить душу свою за други своя, а иначе он не воин. Самое большее – наемник, а наемник в конце концов обречен на поражение, даже если остается жить.
Я рассказал отцу Виктору ту историю из моего прошлого, ставшую для меня своеобразной чертой, под которой закончилось детство и начался процесс становления мужчины. А батюшка продолжил:
– Мне твой рассказ напомнил случай из моей собственной юности. В свое время я был призван в армию и служил в одной из десантно-штурмовых бригад. Когда начались события в Карабахе, нас в срочном порядке перебросили в те места. И мы вступили в боевые столкновения с противником. Причем воевали там не столько армяне с азербайджанцами, сколько мы с турками.
Как только Союз стал давать трещину, так наши соседи сразу же стали пробовать нас на прочность. Сейчас нередко можно услышать: ну зачем мы воюем на Кавказе, отдайте Кавказ кавказцам, пускай они сами между собой и разбираются или зачем мы втянулись в войну за Цхинвал, зачем там своих людей кладем? Бать, ты этих людей не слушай. Если мы хотим выжить, нам придется воевать. Если не будем воевать в Южной Осетии, значит, будем воевать на всем Кавказе, не станем воевать на Кавказе, война придет в Москву. И это все уже было на нашей с тобой памяти.
Так вот, отче, моя группа, а я в то время был сержантом-срочником, мне тогда еще и двадцати не было, совершала рейды по тылам противника. Мы устраивали диверсии, взрывали склады с боеприпасами, мосты, базы с горючкой.
Однажды, уже выполнив задание, возвращались домой. Не стану посвящать тебя в подробности, но насолили мы противнику крепко, поэтому и бросились они за нами в погоню, отомстить решили.
Мы спешно отходили, стараясь не вступать ни в какие стычки. И вот во время отхода один из моих бойцов, Дима, подрывается на мине. Взрывом ему оторвало пятку. Что было делать? Сам понимаешь, в нашей ситуации или погибать всем, или ему одному. Мы перевязали раненого и оставили ему в дополнение к его боезапасу пистолет, на случай «если». И отряд пошел дальше, погоня уже дышала нам в спину.
И в этот момент, когда мы тронулись в путь, а он остался, я понял, что не могу его бросить. Вот не могу, и все. Не смогу я тогда жить дальше, есть, пить, не смогу, если брошу. И я остался. У нас уже тогда было с собой специальное средство, от которого человек переставал чувствовать боль и усталость, и даже при ранении мог двигаться своим ходом. Я ввел его Диме, и мы пошли. Конечно, догнать отряд мы не смогли бы ни при каких условиях. Дима где-то шел, а где-то я волок его на себе.
Единственное, чем могли нам помочь ребята, так это тем, что пошумели и увели погоню за собой. Поэтому мы и смогли несколько дней спокойно «ковылять» по направлению к своим. Дима мог идти, наступая только на одну ногу, а на другую я соорудил ему что-то наподобие костыля. Он шел, повисая на мне. И я время от времени вводил ему средство обезболивания, чтобы он не терял сознания.
Те, кто преследовал отряд, не смогли догнать наших ребят, зато они вычислили нас с Димой. Зная, что у нас раненый, они понимали, что диверсионная группа, будь раненый в основном составе, не смогла бы уйти от преследования. Тело они не нашли, значит, кто-то каким-то образом должен еще пробиваться назад вместе с ним, отдельно от остальных.
Тогда они просто рассчитали путь, которым мы пойдем, и двое суток ждали нас. Мы, по всей логике вещей, должны были выйти и двигаться по одному неглубокому ущелью. Обойти его с раненым на руках было невозможно, и противник занял позицию наверху по стенам ущелья с обеих сторон.
Я шел и волок Диму на себе, он у меня что-то уже лопотал в бреду. Мы вошли в ущелье, и только тогда я увидел их. Они стояли, совершенно не прячась, наверху, по стенам слева и справа. Я, вскинув автомат, продолжал идти и тащить друга. Потом опустил оружие, понимая, что сопротивляться бесполезно, мы были как на ладони. Что делать? И я решил не останавливаться. Если попытаются взять в плен, то у меня была граната. Мы шли, и я ждал, когда они начнут стрелять. Но они не стреляли. Вот мы прошли уже половину пути, и было так тихо, что я слышал, как бьется мое сердце, а оно готово было выскочить из груди. Может, они не хотят стрелять нам в лицо и расстреляют потом в спину? Это невыносимо тяжело: медленно идти под прицелом автоматов, каждый шаг как последний. И только ждешь: когда?
Наконец мы прошли все ущелье, и только тогда я остановился и оглянулся назад. По стенам никого не было. Они ушли, так и не выстрелив.
Когда мы добрались до своих, было столько ликования. Дима сейчас живет недалеко от Нижнего, я потом с ним встречался.
И знаешь, правильно говорят, что жизнь порой поворачивает круче любого романа. Уже давно закончилась та война, давно распался Союз. Дело было в Москве, я тогда служил старшим лейтенантом, и мой взвод охранял встречу представителей закавказских республик. Там я и познакомился с одним из сотрудников охраны азербайджанской делегации. Разговорились, и я сказал ему, что еще мальчишкой воевал в Карабахе. Он обрадовался и сказал, что тоже принимал участие в той войне. Мы разговорились и стали перечислять места, где участвовали непосредственно в боях. И представляешь, оказалось, что он был командиром той самой группы, что устроила нам тогда засаду. Мы с ним даже обнялись. Он-то мне и рассказал, как они нас ждали.
– Почему же вы не стреляли? – спрашиваю.
– Потому, что я команду не дал стрелять, – отвечает.
– А почему ты не дал команду?
– А тебе бы хотелось, чтобы я ее дал, да?! Сам понять не могу, не дал, и все тут, но только не из жалости. – Помолчали. – И знаешь, когда мы возвращались, меня никто из бойцов не спросил: почему мы не стали стрелять? И еще, самое главное. Меня никто не сдал начальству. Я смотрю, в лейтенантах ходишь? Не много же ты наслужил в новой России. Что, уже скоро на пенсию? Хотя, – он махнул рукой, – таким, как мы с тобой, никогда не выслужится до высоких чинов.
Прощаясь, мы еще раз обнялись, и он сказал:
– А все-таки хорошо, что я тогда не стал стрелять. Ведь это то немногое, брат, за что и мне сегодня не стыдно ходить по земле.
Положение обязывает
Весной автомобиль моего друга, отца Виктора, вылетел на встречку и чудеснейшим образом, никого не задев, остановился в кювете, уткнувшись в пень. Первым же делом, придя в себя, батюшка позвонил друзьям в Москву. Через два часа его машину уже везли в ремонтную мастерскую, а он заехал ко мне.
Батюшка представил мне своих друзей:
– Знакомься, это – Игорь.
Выше меня на голову, классический квадратный подбородок и на глазах солнцезащитные очки. Игорь – полковник МВД, большую часть службы проводит на Кавказе, в настоящее время в отпуске.
– Игорь, возьми благословение у отца Александра, хорошо, теперь поцелуй ему руку, как я тебя учил.
Игорь, стараясь не ошибаться, складывает руки под благословение. Чувствуется, что это действие ему еще в новинку.
– А это Андрюша, мой старый друг.
Андрея не нужно ничему учить и ничего напоминать. Он, в отличие от мощного Игоря, привычно и быстро укладывает руки для благословения. Под свитером и легкой курточкой до пояса угадывается тренированное гибкое тело. Внешне он походит на пантеру грациозностью и легкостью движений. Потом уже отец Виктор сказал мне, что Андрей – Герой России, а Игорь ведет ответственнейший участок работы.
Я удивился:
– Ты потревожил таких людей, и они, оставив все дела, немедленно приехали к тебе?
– А что же здесь удивительного? Мы воевали вместе, ходили на задания и служить начинали в одном отряде. Мы и сейчас не забываем друг друга. Если нужна помощь, любой из нас может звонить хоть ночью, и друзья обязательно приедут.
Отец Виктор рассказал мне трогательную историю про двух бывших высокопоставленных спецназовцев, которые поссорились самым что ни на есть жесточайшим образом, занимаясь бизнесом уже в наше время. Не то что здороваться, слышать друг о друге не могли. Через какое-то время в семье одного из них случилась беда, и он вынужден был просить помощи у того, с кем уже долгое время не общался. А тот, кого попросили помочь, отбросил, словно ненужную пену, все, что разделило бывших боевых друзей, и не раздумывая пришел на выручку.
Кстати, именно друзья собрали деньги и помогли моему товарищу приобрести новый автомобиль взамен попавшего в аварию. Но и сам он постоянно озабочен сбором средств на какой-нибудь немецкий протез для подорвавшегося на мине военнослужащего или на лечение тяжелобольного, никому не нужного ребенка. А то вдруг ночью по звонку может собраться и уехать за несколько сотен километров от дома. И тогда просит меня послужить за него.
Не так давно приезжает батюшка ко мне пообщаться. За столом в трапезной он занимает много места, но не довлеет над собеседником. Вроде внешне, как обычно, весел, подвижен, многословен. Только замечаю, что в глазах у него время от времени появляется беспокойство. Будучи человеком бесхитростным и прямым, он не умеет прикидываться и врать. И в этом очень напоминает ребенка – такой большой добрый ребенок.
– Что случилось, отец? Может, я что посоветую?
Батюшка шумно и продолжительно вздохнул, словно размышляя, стоит ли меня посвящать в его дела.
– Вчера вечером друг позвонил. Хороший мужик, но, как это говорят, человек со сложной судьбой. Он в конце восьмидесятых, перед самым выводом наших войск из Афгана, попал в плен. Потом, через несколько лет, не помню уж каким образом, но ему удалось вернуться домой. Пришел, а его уже заочно отпели. Девчонка давно за другого вышла, да и домашние на него смотрели, как на привидение. Замкнулся парень в себе, стал людей избегать и, как это у нас водится, начал пить. Прошло время, история его уже стала забываться, а тут недавно орден его нашел, еще советский. Решили вручить прилюдно, поздравить человека. Вот подросшее поколение про него и узнало. Только вместо уважения начались насмешки, а потом и вовсе издеваться стали. Проходу не дают. Как увидят его, так и начинают подкалывать, мол, как там, в плену, тебя моджахеды, часом, не обрезали, может, ты мусульманином стал? И это еще самые невинные шутки. Про другое и говорить неудобно. Он, пьяный, жалкий, кричит им что-то в ответ. Выждали пацаны момент, окружили да давай с него штаны стягивать. Хохочут. Им забава, а другу моему обидно. Вот и звонит он мне, совета просит. Говорит: «Или я их перестреляю, или себя порешу, затравили, не могу больше».
– Так, может, нужно поговорить с теми ребятами, объяснить им, чтобы оставили человека в покое?
– Ты плохо представляешь ситуацию. Эти ребятки, им лет по двадцать, а уже живут криминально. В их среде силу уважают, и слушать они будут только тех, кого будут бояться. Раньше мне проще было. Я на такие «разборки» поездил. На самом деле там все просто. Берешь кого-нибудь из друзей, чтобы тот сзади стоял. Приезжаешь, а тебя встречают человек восемь. Мне уже было достаточно один раз посмотреть, чтобы понять, кто передо мной. Чаще всего соберется шпана гурьбой, думают, числом напугают. Попробуй напугай, если у меня в кармане граната, но это так, на всякий случай. Подойдешь, вежливо спросишь: «С кем говорить будем?» Выйдет кто-нибудь такой важный, думает, что дружки его в обиду не дадут.
Задаю вопрос: «Ты, когда человеку по телефону угрожал, деньги с него требовал, каким пальчиком на трубке номер набирал?» «Вот этим», – показывает. «Ну, раз этим, вот пусть он и отвечает». И ломаешь ему палец на глазах у всех остальных. Потом стоишь спокойно и ждешь, что будет дальше. Как правило, один орет, а толпа в кусты – и бегом.
Но сейчас что делать? Сейчас-то я уже священник. Не могу я, как раньше, людям пальцы ломать. А только словом не пронять этих ребятишек, они уже в слово без силы не верят. Вот такая у меня появилась проблема, батюшка.
Месяца через два после того нашего разговора встречаемся с отцом Виктором в областном центре на ежегодном общеепархиальном крестном ходу. Разговорились.
– Кстати, – спрашиваю, – чем закончилась та история про твоего приятеля-афганца?
Отец Виктор улыбнулся:
– Там все, слава Богу, уладилось. А ребятки оказались на самом деле очень милыми и слушали меня внимательно. На днях они мне звонили, доложились, что в церковь заходить стали, батюшке тамошнему помогают.
Сказать честно, меня его слова просто потрясли. Как такое может быть? Как из хулиганов вдруг в какую-то пару месяцев люди превращаются в верующих прихожан? Здесь бьешься-бьешься годами, чтобы человека в Церковь привести, а тут… Чудеса, да и только.
– Батя, ты, наверное, волшебное слово знаешь. Поделись опытом. Как тебе это удалось?
Батюшка засмущался, но чувствовалось, что ему приятно вспомнить его недавнюю миссионерскую поездку.
– Приехал я к другу, и тот указал мне на автомастерскую. Она вожаку местной шпаны принадлежит, той самой, что третировала его. Вызвал я того на улицу, поговорить, мол, нужно. Он, как моего приятеля увидел, так все сразу и понял. Вечером уговорились встретиться. Ладно, подождал я до вечера. Заезжаю в мастерскую, там этот самый парень и с ним еще трое. Подошел к ним: «Может, поедем за городом пообщаемся?» Они ухмыляются, чудно им с попом говорить, тем более я их как бы на разборку приглашаю. Поехали. Я на своей машине, они вчетвером – на своей. Отъехали от города километров пять, остановились в лесочке. Удобное место, тихое.
Смотрю на них, а они перемигиваются друг с другом и руки прячут кто за спиной, кто за пазухой. Понятно, скорее всего, кастеты, а может, и монтировки приготовили. И все это на одного смиренного попа. Нет, думаю, так дело не пойдет, и разговора у меня с вами не получится. Ну что же, придется брать инициативу в свои руки. Подошел к машине, открыл багажник, достал свою «Сайгу», она у меня именная, мне ее ребята мои, когда я на пенсию из отряда уходил, на память вместе с разрешением на ношение подарили. Внешне она вылитый автомат, хотя оружие это охотничье. Передернул затвор, смотрю, не ожидали они такого. Наглые ухмылки с лиц исчезли, а после того, как выстрелил в землю у них перед ногами, они и вовсе на колени попадали и игрушки свои побросали. В глазах страх. Ладно, думаю, напугать я вас напугал, дальше-то что? Что им сказать? Жалко мне их стало, ведь совсем еще мальчишки, только-только жизнь начинают, а уже заблудились.
И не знаю, откуда мне пришла эта мысль? Только стал я им про сына рассказывать, про моего Андрюшку. Я тебе-то самому про него рассказывал, нет? Ведь он же нам с матушкой Богом данный. Мы же после дочек, что в самом начале нашей семейной жизни родились, все мальчика хотели. А закрыл Бог чрево у моей половинки, и никак. И по врачам ходили, операцию жене делали, а все не получается. А когда я в Церковь пришел, священником стал, помню, прошу духовника своего: «Помолись, батюшка, мы уже с супругой в возраст входим, а мальчика все нет». А он мне: «Ты вот что, попроси святейшего Алексия помолиться о вас с матушкой. Есть у него такой дар, насчет ребятишек, это я точно знаю». – «Ничего себе, – думаю, – как же я простой священник буду просить самого патриарха о моем семейном деле молиться? Мне же к нему еще пробиться нужно». И вот подгадал момент. Привозят в Москву мощи апостола Андрея Первозванного. Узнаю, где святейший будет молебен служить, беру матушку и едем. Смелость, как ты знаешь, города берет.
Знакомый батюшка провел меня в алтарь. Дождался конца службы. А когда все священство подходило к предстоятелю под благословение, подошел и я. Набрался смелости и обратился к нему со своей просьбой. Патриарх выслушал меня и спрашивает: «А где матушка? Позови ее». Я чуть ли не бегом побежал. Следом из алтаря вышел патриарх. Он по-простому, с такой любовью поговорил с нами, потом возложил нам на головы руки и попросил у Неба для нас мальчика. Хочешь – верь, хочешь – нет, но через месяц матушка понесла. И я уже тогда знал, что это будет мальчик. Назвали в честь святого апостола Андрея.
Эту историю я и рассказал им, о своей жизни рассказал, о мужской дружбе, о войне. Ведь сейчас у меня наступило время страданий, стали болеть раны, переломы, все, что в молодости, казалось, прошло, не оставив следа. Порой так тяжело, жить не хочется, а мой Андрюшка самим фактом своего бытия словно требует: «Держись, отец, ты мне еще очень нужен».
Поначалу в разговоре с молодежью батюшка, словно дирижер палочкой, размахивал ружьем перед носами своих собеседников, потом за ненадобностью бросил его в багажник.
– Хорошо мы тогда поговорили, долго сидели. Услышали они меня.
Потом уже, как домой ехал, представил. Подогнать так вот вечерком к тебе в поселок самоходную гаубицу, хорошая это вещь, да как дать из нее разок холостым. Чтобы повыскакивал народ в страхе из своих домов, оторвался бы от телевизора, пустой болтовни, водки. А мы их уже ждем и говорим: «Люди, очнитесь. Жизнь так коротка, нельзя ее транжирить по пустякам. Спешите жить, спешите творить добро». Может, хоть тогда услышат? Как тебе мое, новое миссионерское ноу-хау? Дарю.
Недели через две пригласили нас с ним в соседний городок на концерт классической музыки. Давали его верующие музыканты из Москвы. Собралось множество слушателей. Мы с отцом Виктором были среди почетных гостей. Поначалу, пока играли известных композиторов, слушать было интересно, но потом молодые музыканты стали представлять свои собственные сочинения. Смотрю, мой друг начинает потихоньку клевать носом. Я, опасаясь, что среди музыкальных тем слушатели услышат пробившийся молодецкий храп, периодически толкал его в бок.
Помню, знакомый батюшка из соседней с нами епархии рассказывал про одного священника, который страдал избыточным весом. Очень хороший, духовный был батюшка, но больной. Так он засыпал даже на поклонах во время Великого поста. Стоит на коленях, и такой храп. В самом начале девяностых он в составе делегации от их епархии по приглашению англикан присутствовал где-то там, в Лондоне, на службе в их главном храме, ну и, понятное дело, заснул. Представьте, какое там эхо. После концерта говорю отцу Виктору:
– Все-таки, батя, какие мы с тобой серые люди, – намекая ему на тот факт, что ничего не смыслим в классической музыке.
На что мой товарищ ответил:
– Нет, отче. Мы с тобой не серые. – И, выдержав паузу, добавил: – Мы с тобой добрые.
Обескураженный его логикой, я только и нашелся что спросить:
– Это с чего ты взял, что мы с тобой добрые?
– Потому, что мы священники. Мы по положению с тобой люди добрые. А разве это не так? – И, подмигнув мне, снова повторил: – Положение обязывает.
Синдром
В середине девяностых к нам в бригаду на железную дорогу пришел молодой парень, звали его Дима. Был он сиротой, воспитывался в детдоме, но чувствовались в нем природная порядочность и уважительное отношение к старшим. Работал ответственно, наша железнодорожная премудрость давалась ему легко. И через год начальство предложило ему пойти учиться на заочку в наш колледж. Уже работая на станции, Дима женился, и в положенное время у него родилась замечательная малышка.
Казалось, что теперь в его жизни только и будет продолжаться такая вот светлая полоса. Скажу честно, нам было жаль его сиротства, и мы всей бригадой, как могли, опекали парня и радовались его успехам.
Прошло года три, и вдруг нашего Диму словно подменили. Нет, он все продолжал быть таким же обходительным и добрым, но только начал пить. На станции в то время народ уже не пьянствовал. А Дима как с цепи сорвался. Перед работой нас регулярно проверяли. На первый раз, если кто и попадался, медсестра могла глаза закрыть, мало ли, с кем не бывает, но когда это становится системой, то уже никто на работе тебя держать не будет. Мы и на поруки Диму брали, перед начальством за него ходатайствовали. И никак не могли понять, что с парнем произошло. Пытались разговаривать с ним, и упрашивали, и грозили, и к совести взывали. Ничего у нас не получилось.
Он поначалу нам ничего не рассказывал, а потом выяснилось, что наш Дима в первую Чеченскую кампанию участвовал в штурме Грозного и воевал там еще целых четыре месяца. Сам он был во взводе минером, может, поэтому и жив остался. За это время состав их взвода обновлялся трижды, а Диме повезло, ни царапины. Вышел его срок службы, вернулся парень домой и постарался полностью выбросить из памяти войну, но через три года она его все равно настигла.
– Не могу, – говорит, – глаза закрою, и понеслось. Взрывы, крики, плач детей, куски человеческих тел и кровь, всюду кровь. Вот только водка и помогает забыться.
Короче, уволили нашего Диму, а психиатр поставил диагноз – «чеченский синдром».
Сколько на нашей памяти было таких синдромов – и «вьетнамский», и «афганский», а вот теперь еще и «чеченский». Очень часто приходится слышать, что вот, мол, возвращаются солдаты с войны. Вроде и жить по-людски хотят, а ничего не получается. И, как правило, начинают пить. Мы их не понимаем, думаем, что пьют они из баловства, а те, оказывается, от страха бегут, война начинает «догонять». И не только во снах, но и наяву.