Плачущий Ангел (сборник)
Иногда в качестве крестных приглашают католиков, а то и мусульман. Спрашиваю:
– Разве католик и уж тем более магометанин станут учить вашего сына или дочь православию?
– Батюшка, это – мой деловой партнер, мне с ним в интересах бизнеса хорошо бы породниться. – И «копеечку» пытается незаметно сунуть.
А однажды приводят крестного папу – молодого человека в шортах, в несвежей майке и в сандалетах на босу ногу. Правда, на шее – золотой крест чуть меньше моего наперсного, висящий на соответствующей цепи. Спрашиваю у родителей:
– Что же для такого ответственного момента вы никого приличнее не нашли?
Крестный услышал и взорвался. Ругается и блатной распальцовкой у меня перед носом размахивает. Снова обращаюсь к родителям:
– И вам действительно подходит такой крестный?
Те мне тихонько:
– Батюшка, крести, у него денег – куры не клюют!
Понятно. Надо – берите. Я в таких случаях с родителями не спорю. Зачем? Разве мне дано их переделать? Только обозлятся. Пускай жизнь учит…
Порой люди не могут преодолеть свое чувство брезгливости и страх перед возможной инфекцией и причащаться с одной ложечки вместе со всеми. Я сам человек по природе брезгливый и никогда не стану в кафе или столовой пользоваться плохо вымытой посудой. Возмущаться и скандалить не стану, а просто пойду и помою еще раз. А вот в храме причащаю всех одной ложечкой. И мало того, после службы потребляю все, что осталось в чаше. Омываю сосуды и ложечку кипятком и опять-таки всю эту воду не выливаю, а выпиваю. Ничто, даже самая малая капелька святыни, не должно пропасть! И если другие люди могут лишь догадываться о состоянии здоровья тех, кто пришел на причастие, то я представляю себе его очень хорошо. Сегодня путь человека в Церковь все чаще лежит через болезни и страдания. Вот после всех больных – и раком, и СПИДом, и гепатитами священники последними потребляют Дары. И я не знаю ни одного случая, когда бы хоть кто-нибудь из них заразился! Если бы было по-другому, всесильная СЭС «размазала» бы в советские годы и последние наши храмы. В то время подошел бы любой предлог. Дело в том, что Дары, имея земную природу, после освящения начинают подчиняться небесным законам, и все то недоброе, что попадает от нас в Чашу, немедленно прекращает существовать.
Часто людей заботит: «А как нам нужно одеться, идя на крещение?» Всегда отвечаю: «Одевайтесь прилично, а уж как? Ну, как сможете…» Никогда не прогоняю женщин в брюках. Помню, разговорился с одной девушкой. А у нее, оказывается, в гардеробе и юбки уже нет ни одной. Ничего, та, кто решит в храме остаться, со временем и юбочку себе сошьет, а заставлять никого не нужно. Христос никогда не действует через насилие.
Почему-то часто считают, что в храме самое главное для женщины – покрывать голову платочком. Посмотришь, летом заходят дачницы, а вместо косынки – носовой платок на темечке. Как будто женская макушка для мужчины – самое соблазнительное место! Встанет перед иконой такая красотка в мини-юбке с платочком на головке, помолится, поклоны положит. А всем сзади нее стоящим мужикам – куда глаза девать? Это только святые ничего не видят, а мы, грешные, все замечаем, и, вместо того чтобы молиться, мужская половина начинает отвлекаться. Покрыться для женщины – значит никак не обращать на себя внимания, а не только на голову носовой платочек положить. Посмотрите, как на иконах изображают Пресвятую Богородицу. Так в ее время одевались благочестивые женщины: просто, и в то же время величественно.
Нередко слышу такие вопросы: «Батюшка, как часто нужно в церковь на службы ходить? Достаточно ли будет прийти раз в месяц, или все-таки следует почаще заглядывать?» Не знаю, что и ответить… Верующего человека всегда тянет в храм, ему без дома Божия – невмоготу. К тому же воскресный день мы в любом случае должны начинать с молитвы в храме. Зачем? Да очень просто: после двух часов, проведенных в церкви, ты уйдешь в мир на целую неделю, и какой ты на самом деле христианин, проявится именно вне храмовых стен. В церкви мы все дружелюбны, радушны, улыбаемся и любим друг друга. А в миру – такие, какие есть. Так вот, чтобы иметь силы быть христианином, нам и нужно надышаться святыней за эти два воскресных часа, иначе где же силенок набраться?
Женщина лет сорока плачет в храме: «С дочкой что-то происходит! Как оформила себе паспорт на другое имя, так все и началось. Дерзкой стала, непослушной, покуривает, домой вовремя не приходит. Батюшка, может, давай ее перекрестим, может, она вновь станет доброй и любящей девочкой?» «Эх, мать, – думаю, – если бы все было так просто, то мы бы непременно так и поступали. Только крестят человека один-единственный раз, а потом всю жизнь учат его быть человеком и начинают эту учебу сразу же по рождению и без отрыва от маминой веры и маминой молитвы.
Объяснил я все это матери и посочувствовал ей:
– Теперь мужества тебе, сил и любви к дочери, чтобы преодолеть то, что сама же в ней и вырастила!
– Батюшка, мне же об этом никто никогда не рассказывал! Если бы я это тогда, сразу же после крещения, знала, то и с дочерью у меня было бы сейчас все по-другому…
Вот я и рассказываю.
Чудеса
Тетя Валя, моя бывшая соседка, всякий раз, как ложилась в больницу, звала меня ее причащать. Сама она в храм не ходила – не могла выстоять службу. Когда-то, уже в зрелом возрасте, пришла в храм и простояла всю службу, не сходя с места. Подошвы ног у нее потом горели, и после этого она не смогла себя заставить прийти еще хотя бы раз. «Разве можно объять необъятное?» – спрашивал я ее тогда. В Церкви нельзя на «забег» длиной в целую жизнь выбегать как на стометровку. Нельзя с ходу, наскоком постичь Бога нашим поврежденным сердцем и судить о Церкви пораженным страстями умом.
В больницу, считала тетя Валя, батюшка уже сам обязан идти. Каждый год тяжелейший бронхит укладывал ее на больничную койку, и всякий раз, только причащаясь Святых Христовых Таин, она возвращалась к жизни. Так было несколько лет подряд, а в итоге подвело сердечко, прямо на Благовещение.
В одно из таких посещений я захватил с собой лишнюю частичку Святых Даров. Спрашиваю медсестру: «Нет ли у вас какого-нибудь безнадежно больного, но только чтобы в разуме был человек?» Думаю: все равно мне потом его отпевать, может, кого и подготовить получится. С этим у нас плохо – не хотят люди уходить из жизни по-христиански. Откладывают исповедь и причастие на такое «потом», что остается только руками разводить. Боятся батюшку пригласить, примета, мол, плохая. Если пригласишь – непременно помрешь. Без него еще, может, и выкарабкаешься, а с попом – уже точно не жилец!
Иногда отказ от причастия мотивируется брезгливостью. Старенькая бабушка, лет за восемьдесят, раковая больная, страдает от водянки, разлагается уже при жизни.
– Мать, давай батюшку пригласим, покаяться тебе нужно, святыню принять!
– Нет, брезгую я из одной ложки!
А то, что ею самой могут побрезговать, до сознания человека не доходит… Провели меня в палату. В ней отдельно, видимо, чтобы не смущать других больных, тихо умирала женщина. Помню, звали ее Ниной. Взгляд – безучастный ко всему, голос еле слышен. Сестра говорит мне: «У нее пролежни уже до костей». Я потом видел их, Нина сама мне показывала. От копчика до поясницы и на пятках – широкие полосы, цветом напоминавшие офицерский ремень. Не было у нее ни газет, ни книжек, ни телевизора, не стояли на тумбочке и обычные в таких местах маленькие иконочки. Я присел рядом и спросил у Нины: «Вы верите во Христа?» Она сказала, что много слышала о Нем, но конкретно ничего не знает. Я рассказывал ей о Христе, о Его любви к человеку, о Церкви, которую Он основал и за которую умер. Она внимательно слушала меня, и когда я спросил ее, не хочет ли она принять Святое причастие (а тянуть с предложением было нельзя – никто не знал, доживет ли она до завтрашнего дня), Нина согласилась. Она действительно принесла покаяние, как смогла, конечно, и причастилась. Перед причастием я предупредил ее, что Бог волен сохранить ее на земле, но она должна обещать Ему, что оставшуюся часть жизни проведет в храме. Нина пообещала: если выживет, то будет жить совсем другой жизнью, и заплакала.
Потом я приходил к ней еще раз, принес Евангелие. Когда вошел в палату, увидел Нину стоявшей у окна. Удивительно, но после причастия ее состояние совершенным образом изменилось. Нина внезапно и резко пошла на поправку, ей осталось только залечить пролежни и выписаться домой. Наши медики не могли объяснить причину столь непонятного выздоровления фактически обреченного на смерть человека. На их глазах произошло настоящее чудо.
С тех пор я нередко встречал Нину в поселке и ни разу не видел в храме. Я напоминал женщине об обещании, данном ею перед причастием, но она всякий раз находила причину, почему до сих пор не нашла времени даже просто зайти в храм. Почти год Нина докладывала мне о своих успехах на даче: «У меня трое мужиков, батюшка, мне их всех кормить нужно, вот и тружусь не покладая рук!» Где бы ни происходила наша встреча, Нина всегда бурно приветствовала меня. Я напоминал ей о ее словах, сказанных на смертном одре. «Неужели ты не понимаешь, что если не исполнишь свое обещание, то умрешь?» Нина на мои слова всегда как-то отшучивалась, пока уже поздней осенью, после окончания всех сельскохозяйственных работ, не сказала мне жестко и определенно: «Я никогда не приду к тебе в храм. Неужели ты этого до сих пор не понял? Я не верю ни тебе, ни в твоего Христа».
Не знаю, как сейчас живет Нина, и жива ли она вообще. Но я больше не встречал ее в поселке. Никогда с тех пор не встречал…
Недавно друзья отвезли меня к одной моей старой знакомой, назову ее Надеждой. Мы виделись с ней года три назад. Надежда по-человечески очень несчастна. В свое время болезнь сделала ее кости настолько хрупкими, что почти каждое падение приводило к какому-нибудь перелому. А потом еще и злокачественная опухоль в довершение всех бед… Муж ее к тому времени уже умер, детей супруги не нажили, да и из родственников практически никого не осталось. Надежда была обречена на одинокую и мучительную кончину, если бы не встретила гастарбайтера из Узбекистана по имени Камил. Не знаю уж, что могло привлечь Камила в Надежде, но сам он, человек немолодой и одинокий, взял на себя заботу об этой несчастной женщине. Камила я знал хорошо, он целый сезон отработал у нас, ремонтируя колокольню. Правда, тогда я не разглядел в нем тех качеств, о которых узнал потом. Так вот, именно Камил заявил Надежде о необходимости пригласить к ней на дом отца, так меня называли наши строители-узбеки. «Отец помолится, и тебе станет легче, – убеждал он Надежду. – Нужно молиться, Надя. Я буду молить Аллаха, а ты молись Христу, и Он тебе обязательно поможет!»
Надежда впоследствии рассказывала мне, как Камил убеждал ее начать молиться и как ей было трудно преодолеть свое неверие и решиться на разговор со священником. Прежде она ни во что не верила, зализывала в одиночестве свои раны и готовилась умирать. Все в ее жизни было жестко и определенно, а тут вдруг какая-то ирреальность… Итак, друзья привезли меня домой к Надежде. Она знала, что я буду предлагать ей принять причастие, а для этого ей нужно было хотя бы не курить с утра, но она, конечно же, выкурила пару сигарет. Помню, как суетился Камил, как он был рад принимать отца в качестве почетного гостя в своем доме.
Надежда лежала в постели с очередным переломом. Общий язык мы с ней нашли на удивление легко. Она всю жизнь проработала простым маляром на стройках, а я десять лет – рабочим на железной дороге. Это обстоятельство нас, наверно, и сблизило. Она думала, что увидит перед собой нечто из другого мира, а пришел такой же работяга, как и она сама, и нам было о чем поговорить. Я рассказывал ей о Христе и Его страданиях, а она мне – о своих болях. В конце концов я услышал от нее то, чего ждал. Она сказала, что хотела бы верить во Христа и, наверное, стала бы христианкой, но, очевидно, не судьба… «Надежда, – ответил я ей тогда, – если ты действительно Ему поверишь, то Он может сохранить тебе жизнь и поставить на ноги. Но потом ты уже не выйдешь из храма. Если ты на это твердо решишься, все так и произойдет». Она обещала.
Удивительное дело, но думаю, что Надежда исцелилась по вере мусульманина-гастарбайтера. Ее нога немедленно срослась, и женщина впервые за несколько лет вышла из дома без костылей. Дальше – больше, ее сняли с учета как онкологическую больную. Прошло больше года; она ходила по городу, посещала друзей, но так и не нашла времени хоть раз зайти в храм, что стоит рядом с ее домом. Чудеса…
Чем можно объяснить такую неблагодарность тому, Кто только что так волшебно даровал тебе еще один шанс на жизнь? Понятное дело, даровал не ради телевизора с его бесконечными сериалами и прочей ерунды, а на покаяние. Я знал, что ее болезнь вернется. Так и случилось: вновь – больничная койка и кучи лекарств. Спасибо, что хоть Камил не оставляет – вот уже десять лет живут вместе.
И вот на первой неделе Великого поста Надежду привезли к нам на службу. Снова мы разговаривали с ней о грехе, снова я готовил ее к причастию. Она знала, что будет причащаться, знала, что ей нужно хотя бы утром воздержаться от курения, но, конечно же, накурилась. Иного я и не ожидал, но, тем не менее, допустил к причастию, потому что, возможно, это ее последняя возможность побывать в храме. Причащал и думал, а вдруг Господь даст ей еще один шанс? Кто знает, но я почему-то сомневаюсь…
Иван
Помню, как он впервые пришел к нам в храм: такой забавный мужичок-лесовичок. Небольшого роста, полный. Робко подошел ко мне и попросил поговорить с ним. Сказал, что тяжело болен и жить ему осталось недолго. «Если сделать операцию, врачи говорят, проживу еще шесть месяцев, а если не сделать, то полгода, – невесело пошутил он. – За свои шестьдесят шесть лет я как-то никогда не задумывался ни о жизни, ни о смерти, а вот сейчас хочешь не хочешь, а нужно готовиться. Помоги мне, батюшка!»
Он стал часто бывать на службах, читал Евангелие. Регулярно причащался, но одного я никак не мог от него добиться: очень уж мне хотелось, чтобы он по-настоящему покаялся. Не так, как часто говорят люди, приходя на исповедь: «Грешен». Спросишь: «В чем?» Ответ: «Во всем». И молчок, «зубы на крючок». И как ты его ни раскачивай, ну не видит человек в себе греха, хоть ты его палкой бей!
Мы каждый день молимся молитвами святых. А ведь они себя самыми грешными считали. Читаешь: «Я хуже всех людей» – и думаешь: «Что, неужели хуже моих соседей?» Не понимаем мы, что чем выше поднимается в духовном плане человек, тем больше ему открывается его несовершенство, греховность его натуры. Это как взять листок бумаги и поднести его к источнику яркого света. С виду листок весь белый, а на свету каких только вкраплений не различишь! Вот и человек – чем ближе становится он ко Христу, тем больше видит в себе дряни.
Но никак я не мог внушить эту мысль Ивану. Нет у него грехов, и все тут! Вроде и искренний человек: старается, молится, а ничего в себе увидеть не может. Долго мы с ним боролись, может, и дальше бы продолжали, да срок поджимал. Начались у Ивана боли, стал он в храм приходить все реже. По-человечески мне его было жаль, но ничего не поделаешь. Бог его больше моего пожалел, дал такую язву в плоть! Неужели было бы лучше, если бы он умер внезапно, например во сне? Вернулся бы из пивной или из гаража, прилег бы вздремнуть и больше бы не проснулся? Господь ниспослал ему болезнь во спасение, и мы обязаны были успеть.
Однажды раздался звонок: «Батюшка, Иван разум потерял! Можно ли его причастить? Всякий раз после причастия ему становилось легче». Поехали в его деревеньку. Дом их стоит на отшибе, метрах в ста от остальных. Захожу и вижу Ивана. Сидит на кровати (он уже не мог вставать), доволен жизнью, улыбается. Увидел меня, обрадовался, а потом задумался и спрашивает: «А ты как попал сюда? Ведь тебя же здесь не было». Оказывается, метастазы, поразив головной мозг, вернули его сознание ко времени тридцатилетней давности. Иван сидел у себя на кровати, а вокруг него шумел своей жизнью большой сибирский город, в котором он когда-то жил. Он видел себя сидящим на зеленом газоне, кругом проносились и сигналили машины, мимо сновали люди. Все были заняты своими делами, и никто не обращал внимания на Ивана. Вдруг он увидел напротив себя на этом же газоне священника, к которому он подойдет только через десятилетия.
– Неужели и ты был тогда в моей жизни?
Я решил немного подыграть ему и ответил:
– Да, я всегда был рядом. А сейчас давай будем собороваться, и я тебя причащу.
Он охотно согласился. За эти полгода Иван полюбил молиться. Через два дня, утром в воскресенье перед самой литургией я увидел его входящим в храм. Он был в полном разуме, шел ко мне и улыбался.
– Батюшка, я все понял! Я понял, чего ты от меня добиваешься!
Наконец, мне довелось услышать настоящую исповедь, ту самую, которой так долго ждал. Я его разрешил, он отстоял службу, причастился и только после этого уехал. Перед отъездом сказал: «Приди ко мне, когда буду умирать». Я обещал.
Через день мне позвонила его дочь:
– Вы просили сообщить, когда отец начнет умирать. Он периодически теряет сознание.
Я вошел к нему в комнату. Иван лежал на спине и тихо стонал. Его голова раскалывалась от боли. Я присел рядом и тихонько позвал:
– Иван, ты слышишь меня? Это я. Я пришел к тебе, как и обещал. Если ты меня слышишь, открой глаза.
Он открыл глаза, уже помутневшие от боли, посмотрел на меня и улыбнулся. Не знаю, видел он меня или нет. Может, по голосу узнал. Улыбнувшись в ответ, я сказал ему:
– Иван, сейчас ты причастишься в последний раз. Сможешь?
Он закрыл глаза в знак согласия. Я его причастил, и умирающий погрузился в забытье. Уже потом его вдова сказала мне по телефону, что Иван пред кончиной пришел в себя.
– У меня ничего не болит, – сказал он, улыбнулся и заснул.
Отпевал я его на дому, в той комнате, где он и умер. Почему-то на отпевании никого не было. Видимо, время было неподходящее.
Я взглянул на Ивана и остановился в изумлении. Вместо добродушного простоватого мужичка-лесовичка в гробу лежал древний римлянин, и не просто римлянин, а римский патриций.
Лицо изменилось и превратилось в лик. Словно на привычных узнаваемых чертах лица проступило новое внутреннее состояние его души. Мы с тобой успели, Иван…
О, великая тайна смерти, одновременно и пугающая, и завораживающая! Она все расставляет по своим местам. То, что еще вчера казалось нам таким важным и нужным, оказывается не имеющим никакой цены, а то, на что прежде и внимания не обращали, становится во главу угла всего нашего бытия – и прошлого и будущего. Не нужно плакать об умерших: дело сделано, жизнь прожита. Нужно жалеть живых, пока есть время. А оно обманчиво, течет незаметно и заканчивается внезапно. Там времени нет, там – вечность.
Родственники Ивана почти не заходят в храм. Никто не заказывает в его память панихиды и поминальные службы. Но я поминаю его и без них, потому что мы с ним за те полгода стали настоящими друзьями, а друзьями не разбрасываются!
Подарок
В дни Рождественских праздников ко мне приехал мой друг, отец Виктор. Я радуюсь его приездам, потому что мы с ним всегда находим общие темы для разговоров. Еще бы они не находились: мы все-таки земляки! К тому же батюшке частенько привозят гостинчики из Белоруссии.
Сам он родился в селе, где его хорошо помнят, и потому ему перепадают разные деревенские вкусности. Иногда это полендвица[2], иногда – домашняя колбаска, и неизменно – белорусское сало.
О сале всякий белорус может говорить долго и содержательно. Он знает, как его нужно солить, сколько добавлять перца и почему опасно экспериментировать с чесноком. Без запинки укажет, как долго сало должно выдерживаться в собственном соку или в солевом растворе и где его потом лучше хранить. Здесь нужен опыт. А разве не важна структура самого сала? Мы с моим другом предпочитаем брюшинную часть с мясными прожилочками, так называемый «бекон». Такое сало имеет привкус вяленого мяса, но в сочетании с жирком всякий раз получается такая неповторимая вкусовая гамма, что подлинный гурман смакует его так же, как вдыхает в себя винный букет настоящий дегустатор.
Не подумайте, что мы с отцом Виктором обжоры! Нет, мы с ним – просто любители и знатоки этого деликатеса, и еще немножко – его поэты. Нам важен сам процесс дегустации, порой он напоминает мне японскую чайную церемонию. Разве на таких церемониях выпивают двухведерные самовары чая? Нет, так учатся наслаждаться вкусом! Может быть, кто-то и попытается обвинить нас с батюшкой в грехе ларингобесия, но как объяснить строгому судье, что даже простой черный хлеб, испеченный на родине и привезенный за тысячу километров, несомненно, окажется лучше покупной местной буханки? Домашний хлеб будет вроде бы тем же, но в нем будет присутствовать едва уловимый запах детства. Вот его-то и нужно ощутить, выделить и насладиться им. Юность моя мне давно уже неинтересна, а вот запахи и вкусы детства меня волнуют до сих пор…
Конечно, сало – не ириски: много не съешь, да и последствия чрезмерного увлечения вскоре скажутся на фигуре. Хотя почему большинству нравятся худые лица и изможденные тела? Знаете ли вы, что еще Юлий Цезарь не доверял истощенным и малорослым людям, полагая, что тщедушность свидетельствует лишь о том, что огонь неудовлетворенного честолюбия испепеляет их внутренности. Они мечтают о власти и нередко становятся участниками всевозможных заговоров. То ли дело люди, чьи фигуры пускай медленно, но верно стремятся к шарообразной форме. Скажу вам по секрету: таких опасаться не следует – они удовлетворены своим положением в обществе и обрели внутреннюю гармонию. Вспомним, что еще древние греки говорили о шаре как об идеальной геометрической фигуре…
Отец Виктор шумно поздравил меня с праздником и заговорщицки сообщил, что привез гостинчик. Я уже мысленно представил себе кусочек сала с мясными прожилочками, но вместо этого батюшка неожиданно вытащил из багажника своего вместительного автомобиля спортивный тренажер фирмы «Кеттлер». После демонстрации немого восхищения я, наконец, спросил у него о предназначении этого замечательного снаряда. Рассказывая о достоинствах тренажера, отец Виктор напоминал заправского менеджера по реализации спортивного инвентаря. Он сноровисто забрался на тренажер и со знанием всех тонкостей его устройства рассказал и показал, как нужно правильно эксплуатировать эту недешевую заграничную штучку.
«Но самое главное, – заявил он, – добросовестный пользователь тренажера может в кратчайшие сроки вновь вернуться чуть ли не к юношеским формам. Короче, долой гиподинамию, вперед к спортивным вершинам!» – такими словами мой друг завершил свой вдохновенный монолог.
Слушая отца Виктора, я невольно сравнивал наши фигуры и пришел к выводу, что тренажер, пожалуй, все-таки больше необходим ему, чем мне. И его подарок в таком случае – несомненная жертва с его стороны. Совесть стала обличать меня, и я возразил батюшке, что не могу бесконечно пользоваться его добротой, а столь замечательный тренажер нужен ему самому. И наверное, мы бы еще долго препирались, если бы отец Виктор вдруг не заговорил умоляющим тоном:
«Отченька, прошу тебя, забери ты его! Ведь, скажу откровенно, как только появилась эта штука в моем доме, житья никакого не стало! Матушка, всякий раз видя меня сидящим за столом или лежащим на диване, начинает упрекать: мол, о твоем здоровье позаботились, такую замечательную вещь подарили, а ты к ней и не подходишь! Немедленно вставай и жми на педали, сбрасывай лишние килограммы! Долго я все это терпел, а сегодня вернулся со службы пораньше и, пока жены не было дома, забрал его и привез тебе».
Я понял, что должен выручить друга. Мы затащили тренажер ко мне на пятый этаж и оставили его в прихожей.
Через какое-то время уже моя матушка, придя домой, обнаружила подарок отца Виктора. И уже мне, в свою очередь, пришлось рассказывать ей о достоинствах столь замечательного приобретения. Матушка осталась довольна, все занялись своими делами, и я забыл о тренажере. Но вскоре моя половина напомнила мне о его существовании. Уже через несколько минут мне пришлось вытирать пыль со снаряда, которая скопилась на нем в доме отца Виктора, и на деле приступать к его освоению.
Через несколько дней я стал обращать внимание на то, что все, о чем рассказывал мне мой друг, стало происходить и в нашем доме. С тревогой я вслушивался в те же упреки, о которых меня предупреждал батюшка. Я понял, что все это – симптомы одной и той же болезни, которая развивается у матушек с появлением в доме тренажеров.
Пора было спасать жену. Следовало тщательно продумать пути отступления, а именно: куда девать снаряд, если процесс зайдет слишком далеко. Все-таки отец Виктор нашел не самый лучший вариант: если уж даришь какую-то вещь, то будь любезен, дари без нежелательных последствий для облагодетельствованного!