– Именно это и хотел я сказать, – подхватил я. – С дурным настроением дело обстоит совершенно так же, как с ленью, ибо это именно своего рода лень. Мы все в той или иной мере подвержены сей напасти, однако стоит лишь взять себя в руки, как дело вновь спорится и работа доставляет нам истинное удовольствие.
Фредерика слушала меня с большим вниманием, а кавалер ее заметил, что человек не властен над собою, в особенности над своими ощущениями.
– Речь здесь идет о неприятных ощущениях, – возразил я, – от коих каждый желал бы избавиться; узнать же предел своих сил нельзя, покуда не испытаешь их. Конечно, если человек болен, он готов вопрошать о своей болезни всех докторов и для сохранения здоровья не остановится ни перед какими жертвами, не побоится никаких горьких пилюль.
Заметив, что пастор напрягает слух, чтобы следовать беседе, я возвысил голос, обращая свои слова непосредственно к нему.
– В проповедях своих служители Церкви обличают столь многие пороки, – говорил я. – Однако мне никогда не доводилось слышать, чтобы темою пастырских наставлений становился угрюмый нрав[15 - Теперь уже располагаем мы замечательною проповедью Лафатера на сию тему, в коей между прочим говорится и о книге пророка Ионы.].
– Пусть этим занимаются городские пасторы, – молвил старик. – Крестьянин не знает дурного настроения; а впрочем, порою это было бы не лишним и в наших краях, во всяком случае, жене моей да еще, пожалуй, господину амтману лишнее назидание, верно, не повредило бы.
Все общество рассмеялось; старик и сам от души посмеялся своей шутке, но сильный кашель, коим он тут же разразился, прервал на некоторое время нашу беседу. Затем господин Шмидт вновь взял слово:
– Вы назвали дурное настроение пороком; я нахожу, что это преувеличение.
– Ничуть, – отвечал я, – ибо свойство сие, коим вредим мы себе и ближнему своему, не заслуживает иного названия. Не довольно ли того, что мы не способны сделать друг друга счастливыми? Отчего же нам непременно надобно еще и отнять друг у друга простую радость, выпадающую на долю каждого? Укажите мне человека, который, пребывая в дурном расположении духа, пожелает быть настолько любезен, что поскорее уединится, дабы не сеять вокруг уныние и тоску! Не есть ли дурное настроение всего лишь внутреннее наше недовольство своим собственным несовершенством, досада на самое себя, всегда сопряженная с завистью, которую питает глупое тщеславие? Видеть счастливых людей, обязанных своим счастьем не нам, есть для нас невыносимая мука.
Лотта улыбнулась мне, заметив волнение, с которым я говорил; блеснувшие же в глазах Фредерики слезы еще более подстегнули мое красноречие.
– Горе тому, кто воспользуется своею властью над чужим сердцем, чтобы лишить его простых радостей, рождающихся в нем самом. Никакие дары, никакие блага на свете не искупят одной-единственной минуты радости, отравленной завистливою враждою нашего мучителя.
Сердце мое в этот миг переполнилось, воспоминания стеснили мне грудь, и слезы навернулись на глаза.
– Ты не в силах оказать друзьям своим большей услуги, нежели умножить их счастье, не лишая их радостей, но разделять с ними оные, – вот что надобно твердить себе всякий день! – воскликнул я. – Способен ли ты дать другу, терзаемому душевною мукою, сотрясаемому опасною страстью хотя бы каплю утешения, хотя бы немного утолить его боль?
Когда юная подруга, чьи лучшие годы отравлены тобой, лежит на смертном одре во власти последнего, страшного недуга, в полном изнеможении, устремив безучастный взор к небу, и смертный пот на бледном челе выдает близость роковой минуты; и ты стоишь в изголовье, точно проклятый, внутренне корчась от противоречивого чувства – готовности на любые жертвы ради того, чтобы вдохнуть в холодеющее сердце хотя бы каплю бодрости, хотя бы искру мужества, и сознания собственного бессилия…
Воспоминание о подобной сцене, коей я был участником, обрушилось на меня с такой чудовищною силой, что, прижав к глазам носовой платок, я поспешил удалиться, и лишь спустя несколько времени голос Лотты, звавшей меня и напоминавшей, что нам пора отправляться в обратный путь, вернул меня к действительности. О, как она бранила меня по дороге домой за то, что я все принимаю так близко к сердцу! Она говорила, что это меня погубит, что я должен поберечь себя! О, ангел! Я должен жить хотя бы ради тебя!
6 июля
Она все дни проводит у своей умирающей подруги, нисколько не меняясь, – все то же заботливое, милое создание, которое повсюду сеет радость и облегчает страдание. Вчера вечером она с Марианной и крошкой Мальхен отправилась на прогулку; зная о том, я встретил их, и мы пошли вместе. Через полтора часа воротились мы назад и приблизились к источнику на окраине города, который в свое время так полюбился мне, а теперь стал еще во сто крат дороже. Лотта присела на низкую каменную ограду, мы же стояли перед нею. Я окинул взором уединенную рощицу, где сердце мое еще недавно сжималось от одиночества, и воспоминания об этом тотчас ожили во мне.
– Милый источник, – молвил я, – давно не наслаждался я твоею прохладой, все спешил мимо, не удостоивая тебя даже взглядом.
Снизу по ступеням деловито поднималась со стаканом воды Мальхен. Взглянув на Лотту, я вдруг ощутил со всею полнотою то чувство, которое она вызывает во мне. Между тем Мальхен приблизилась к нам; Марианна хотела взять из рук ее стакан, но та воспротивилась.
– Нет! – воскликнуло дитя с прелестнейшим выражением маленького личика. – Нет, пусть сперва напьется Лотта!
Искренность и доброта, с которою она произнесла это, привели меня в такой восторг, что я, не умея выразить его иначе, поднял малютку в воздух и крепко поцеловал ее, она же вскрикнула и громко заплакала.
– Вы поступили дурно, – сказала Лотта.
Я, пораженный ее словами, молчал.
– Идем, Мальхен, – продолжала Лотта, взяв ее за руку и увлекая вниз по ступеням. – Если быстро-быстро умыть личико свежей водицею, то ничего и не случится.
И вот я стоял и смотрел, с каким усердием терла малютка свои щечки, с какою верою в то, что чудотворный источник очистит от любой скверны и избавит от позорной участи обрасти отвратительною бородою; и когда Лотта сказала ей, что довольно, что опасность миновала, ребенок с прежним рвением продолжал тереть водою личико, как будто от продолжительности омовения зависел его исход… Доложу тебе, Вильгельм, ни один обряд крещения не вызывал во мне большего пиетета, нежели эта маленькая сценка у источника. И когда Лотта поднялась наверх, я готов был броситься перед ней на колени, как перед пророчицей, смывшей грехи целого народа.
Вечером я не удержался и поделился радостью дневных впечатлений своих с одним господином, в коем предполагал я найти живое участие, зная его острый ум, но не тут-то было! Он осудил Лотту, заметив, что не следует морочить детей, ибо это ведет к многочисленным недоразумениям и предрассудкам, от коих надобно оберегать человека с младых ногтей. Тут пришло мне на ум, что господин этот восемь дней назад крестил свое чадо, и потому я поспешил переменить тему разговора, не изменив, однако, своего мнения, что с детьми надобно поступать так же, как Господь поступает с нами, оставляя нас в блаженном неведении относительно многих тайн бытия и лишь умножая тем самым наше счастье.
8 июля
Какие мы, в сущности, дети! Как жадно можем мы ловить чей-то взор! Какие же мы дети!
Мы ездили в Вальгейм. Дамы отправились первыми в экипаже, и вот во время нашей прогулки мне показалось, будто в черных глазах Лотты… Ах, какой я глупец! Прости! Но видел бы ты эти глаза! Буду краток (ибо мои глаза от усталости закрываются сами собой). Вообрази: дамы сели в карету, а у подножки кружком выстроились юный В., Зельштадт, Одран и я. Дамы через окошко благосклонно болтали с этими беспечными юнцами, коим, конечно же, не занимать ни легкости, ни веселости. Я искал встретиться глазами с Лоттою, но она, увы, переводила взгляд с одного на другого, только не на меня! Не на меня! Я, единственный, чей полный отчаяния взгляд неотрывно прикован был к ней, не удостоился ее внимания. Сердце мое беззвучно взывало к ней стократным «адьё!». Но она меня не видела! Карета тронулась, проехала мимо; я, глядя ей вслед, тщетно силился проглотить комок слез и вдруг увидел шляпку Лотты, высунувшейся из окошка, чтобы посмотреть – о боже, не на меня ли? Дорогой мой! Теперь я лелею эту неопределенность; в ней мое утешение: быть может, она оглянулась на меня! Быть может!
Доброй ночи!
О, какое же я дитя!
10 июля
Много теряешь ты, не видя того клоуна, в коего превращаюсь я всякий раз, когда в обществе говорят о ней! В особенности когда меня спрашивают, нравится ли она мне… «Нравится»!.. Вот слово, которое приводит меня в ярость. Что же это должен быть за человек, коему Лотта всего лишь «нравится», чьими мыслями и чувствами не владеет она безраздельно! «Нравится»!.. Давеча меня спрашивал некто, как мне нравится Оссиан![16 - Легендарный кельтский поэт, живший, по преданию, в III в. – Примеч. пер.]
11 июля
Фрау М. очень плоха; я молюсь за ее жизнь, разделяя боль Лотты за эту несчастную. Мы встречаемся изредка у одной общей знакомой, и сегодня Лотта рассказала мне об одном удивительном происшествии. Старый М., непревзойденный скряга и скопидом, всю жизнь притеснял и мучил свою жену, во всем ее ограничивая; однако ей всегда удавалось действовать в обход его воли. Несколько дней назад, когда доктора признали состояние ее безнадежным, она велела позвать мужа и обратилась к нему с следующими словами (Лотта стала свидетелем этого разговора):
– Я должна признаться тебе в одном прегрешении, которое после смерти моей может стать причиною недоразумений и огорчений. До болезни моей я вела хозяйство со всею возможною осмотрительностью и бережливостью; надеюсь, ты простишь меня за то, что я все эти тридцать лет невольно обманывала тебя. С самого начала нашего супружества ты определил несоразмерно малую сумму на расходы по кухне и домашние нужды. Когда хозяйство наше окрепло и доходы умножились, ты не пожелал увеличить сумму моих еженедельных трат; словом, не мне напоминать тебе, что, невзирая ни на какие нужды и расходы, ты требовал, чтобы я обходилась лишь семью гульденами в неделю…
Я безропотно исполняла твою волю и еженедельно брала часть прибытка из кассы, пользуясь тем, что никто не мог заподозрить хозяйку в воровстве. Я ни гроша не истратила понапрасну и со спокойною совестью отошла бы теперь в мир иной, если бы не мысль о той несчастной, которой предстоит вести хозяйство после меня и которая придет в недоумение, как мне удавалось сводить концы с концами, ведь ты станешь уверять ее, что твоя первая жена успешно обходилась этой суммой.
Я говорил с Лоттой о странной слепоте наших ближних, которые едва ли могут не заподозрить неладное, видя, как домочадцы их обходятся семью гульденами, в то время как расходы видимо превышают сию сумму. Впрочем, мне и самому доводилось встречать людей, кои без удивления, как должное, приняли был дар пророка, пресловутый кувшинчик с неубывающим маслом[17 - Третья Книга Царств, 17, 14–16. – Примеч. пер.].
13 июля
Нет, я не обманываюсь! В ее черных глазах читаю я искреннее участие во мне и в моей судьбе. Я даже чувствую (и в том смело могу довериться моему сердцу), что она – о, смею ли я вымолвить эти слова, равнозначные райскому блаженству? – что она любит меня! Любит меня!.. Как вырос я в собственных глазах! Тебе я не стыжусь признаться в этом, ты поймешь меня. Я сам себе кажусь божеством с тех пор, как она полюбила меня!
Не знаю, дерзость это или чутье, но я не вижу в сердце Лотты места для моего соперника. И все же когда она говорит о своем женихе и в голосе ее звучит столько тепла и любви, я чувствую себя государственным преступником, коего только что лишили всех чинов, наград и шпаги.
16 июля
Ах, как стремительно бежит по жилам моя кровь, когда пальцы наши нечаянно соприкасаются или моя нога под столом вдруг встретит ее ножку! Я отстраняюсь от нее, как от огня, но некая таинственная сила вновь неудержимо влечет меня к ней. У меня кружится голова и мутится рассудок. Ах, она в своей невинности и непосредственности не чувствует, как мучительны для меня эти маленькие вольности. А когда в увлечении беседы она кладет мне на руку свою ладонь или придвигается так близко, что я чувствую ее божественное дыхание, у меня темнеет в глазах, словно меня ослепила молния… О, Вильгельм! Если я когда-нибудь дерзну злоупотребить этим ангельским доверием и… – ты понимаешь меня. Но нет, я не настолько порочен! Хотя и слаб! Слаб! А разве это не порок?
Она для меня – святыня. Пред ней всякое вожделение пристыженно умолкает. В ее присутствии я не помню себя; каждая частичка моего существа словно сотрясается невидимым ураганом. Есть у нее одна излюбленная мелодия, которую играет она на фортепьяно с поистине ангельскою силой, так просто и так вдохновенно! Стоит ей лишь взять первую ноту, как в груди моей мгновенно стихают боль, смятение и тоска.
Какие бы чудеса ни приписывали волшебной силе музыки, я готов поверить даже в самые невероятные из них. Как меня трогают эти незамысловатые звуки! И как верно умеет она выбрать время для музицирования – нередко именно в ту минуту, когда мне хочется пустить себе пулю в лоб! Мрак и хаос в душе моей тотчас рассеиваются, и я вновь могу дышать полною грудью.
18 июля
Вильгельм, друг мой, на что человеку мир без любви? Какой прок в волшебном фонаре без света? Но стоит лишь поместить внутрь него лампочку, и тотчас на белой стене являются разноцветные картинки! И пусть они суть всего лишь мимолетные видения, призраки, мы все же исполняемся счастья, когда стоим перед ними, как дети, и простодушно радуемся этим маленьким чудесам. Сегодня мне не довелось повидаться с Лоттою, я стал жертвою докучливых гостей. Что мне было делать? Я послал к ней своего слугу, чтобы иметь подле себя хоть одно живое существо, коему посчастливилось сегодня лицезреть ее. С каким нетерпением ждал я его, с какою радостью встретил! Я готов был расцеловать его и непременно сделал бы это, если бы у меня хватило на то духу.
Сказывают, что бононский камень[18 - Фосфоресцирующий шпат, обнаруженный в 1602 г. в Италии близ Болоньи (древнее название Болоньи – Бонония) и названный Болонский, или бононский, камень. – Примеч. пер.] впитывает солнечные лучи и, полежав несколько времени на солнце, долго еще светится в темноте. Таким же диковинным камнем казался мне и этот парень. Мысль о том, что взор ее касался его лица, его щек, его пуговиц, ворота его сюртука, делала все это в глазах моих святыней, драгоценностью! В ту минуту я не уступил бы этого юношу и за тысячу талеров. Мне так отрадно было его присутствие. Только не вздумай смеяться надо мной! Скажи по совести, Вильгельм, какие же это призраки, если они доставляют отраду?
19 июля
«Я увижу ее!» – восклицаю я, пробудившись утром и радостно приветствуя солнце. «Я увижу ее!» – и одно это желание тотчас вытесняет из груди моей все прочие. Всё, всё сливается и растворяется в сей лучезарной перспективе.
