Душой уносясь на тысячу ли…
Больше у меня не было ни душевных сил, ни желания растравлять печаль расставания. Покрытые деревьями холмы и малахитовые воды озер по обеим сторонам дороги полностью завладели моим вниманием. Стояла золотая осень. Шесть лет шла война, но лес на холмах не пострадал и был по-прежнему пышным и густым. Каждый год в Гёттингене я любовался пестрым многоцветьем осенних рощ, вот и теперь эта красота была перед моими глазами; из быстро мчащейся машины этот постоянно меняющийся вид радовал взор. Однако, когда мы въехали в довольно большой город, то перед нами снова оказались руины домов, ранившие сердце. Настроение постоянно менялось, как прилив и отлив: то радостное и приподнятое, то подавленное. Я не удержался и снова вслух произнес две строки:
Хуже всего одинокому дереву на равнине,Когда закат окрасит красным ледяное небо.Такие чувства были тогда у меня на душе.
Мы выехали из Гёттингена почти в полдень, а когда добрались до Франкфурта, уже стемнело, и нам пришлось заночевать. Возможно, сопровождавший нас майор американской армии рассчитывал именно на это, потому что во Франкфурте находился штаб американских войск в Германии, и с ночлегом и питанием проблем не было. Мы остановились в специальной гостинице для американских офицеров, которая называлась «Четыре сезона». Управлявшие гостиницей американцы были очень дружелюбно настроены, приготовили нам прекрасный обильный ужин, накормили до отвала. Тут надо сказать, что мы все были тогда практически нищей братией: американских банкнот у нас не было, немецкие вроде бы отменили, словом, денег ни гроша, и тем не менее нас настолько радушно приняли, что это не могло не вызвать благодарности. Американцы по натуре легки на подъем, энергичны, даже с избытком, не слишком (как кажется на первый взгляд) серьезны. Гостиница отнюдь не отличалась тишиной и спокойствием, однако нам было весело, и мы отлично провели вечер.
Утром следующего дня мы погрузились в машину и отправились в путь. Ниже привожу отрывок из моего дневника, запись от 7 октября 1945 года:
Мы ехали восемь с лишним часов на юг по государственной трассе. По пути не было городов, даже деревень мы видели немного. Дорога в основном шла по прямой, но в Мангейме мы заблудились и долго кружили, пока нашли выезд из города. Этот большой город разрушен почти полностью. Объехав Гейдельберг, увидели вдали синеющие горы. Во французской оккупационной зоне стало заметно меньше автомобилей. Собственно, и французских солдат в частях было мало, в основном встречались чернокожие и азиаты. В сумерках прибыли на границу между Германией и Швейцарией. Через французский контрольно-пропускной пункт проехали легко и думали, что никаких трудностей нас не ожидает и далее. Но, оказавшись на территории Швейцарии, много времени потеряли, разбираясь с визами, снова вернулись в немецкий Ленах, где остановились в гостинице для французских офицеров.
Так и прошел мой последний день в Германии. Думали, что попутный ветер наполняет наши паруса, но оказалось, что он дул как раз навстречу – на границе «сели на мель» и ни туда ни сюда; вполне понятно, что на душе было тревожно.
Наутро мы снова вернулись на границу Швейцарии, связались по телефону с китайским посольством и моим однокашником Чжан Тяньлинем. В любом случае назад пути не было, даже если бы мы захотели вернуться. Наше положение, конечно, нельзя было описать советом Сунь-цзы «разбить котлы и сжечь лодки» – лодок с котлами в наличии не имелось, но и отступать было нельзя, да и некуда. В итоге нам, можно сказать, повезло: швейцарская сторона разрешила въезд. Мы, группа китайцев, конечно же, чуть не прыгали от радости. А вот сопровождавших нас американского майора и водителя-француза в Швейцарию не пустили. Нам было очень неловко, мы чувствовали себя виноватыми перед ними, но сделать ничего не могли, только подарили им на память мелкие китайские безделушки, которые у нас были с собой. Мы и сами понимали, что это все чепуха. Люди встречаются и расстаются, как листочки ряски на поверхности бегущей воды – так же случайно и мимолетно. С двумя нашими приятелями – американцем и французом – мы провели вместе всего-то два дня, но, расставаясь, чувствовали настоящую грусть, а их лица запомнились нам навсегда.
Наконец мы окончательно простились с Германией и вступили на землю Швейцарии.
Во Фрайбурге
Швейцарию я мечтал увидеть с самого детства, когда рассматривал фотографии и картинки с тамошними пейзажами. Меня поражал вид сверкающих озер, прекрасных и удивительных гор, окутанных волшебной дымкой и подобных райскому саду в чудесной стране. Мне всегда казалось, что изумительные пейзажи на этих картинах – лишь плод воображения художников, а в реальном мире не может быть такой природы.
Сегодня я сам оказался среди красот Швейцарии и глядел на них из окна поезда, поражаясь прекрасному, словно сон, ландшафту. Реальность намного превосходила то, что я видел на картинах и фотографиях. Далекие горы изгибались, словно излом бровей, серебром сверкали снежные вершины, а их отражения опрокидывались в глади озер – все это было окутано волшебным туманом, а берега отливали изумрудной зеленью, как в стране небожителей. Я полжизни изучал языки, полжизни учился искусству говорить, полжизни потратил на чтение лучших произведений китайских и зарубежных авторов – но сегодня оказалось, что все выученные мной языки, все слова, все прочитанные книги не могут помочь описать ту красоту, которая была у меня перед глазами. Пытаясь и так, и сяк, но тщетно, я был вынужден вслед за персонажем «Нового изложения рассказов, в свете ходящих» («Ши шо синь юй») [14] воскликнуть в отчаянии: «Ну никак не выходит!»
Теперь я наконец осознал, что все это не было плодом фантазии художников, сном или мечтой. Более того, творения живописцев оказались лишь слабым подобием реальности. В китайских старинных стихах говорится:
На лучшей картине не передашь осанку ее и лицо.Напрасно властитель велел казнить художника Мао Янь-шоу. [15]Волшебство швейцарских пейзажей неподвластно кисти рядового мастера, и это сказано вовсе не в укор художникам.
Я уезжал из Гёттингена, мучимый голодом и терзаемый страхами; как говорится, «укушенный змеей однажды, три года шарахается от веревки в колодце». На случай непредвиденных ситуаций в пути я бережно хранил при себе несколько кусков черного хлеба. Между тем в дороге, хотя и ушло на нее целых два дня, хлеб этот мне не понадобился. Когда мы сели в швейцарский поезд, я подумал, что историческое предназначение этого черного хлеба не может быть осуществлено, в Швейцарии ему делать нечего – как говорится, «есть меч, да нечего сечь», – и он больше не нужен. Я решил по нашему национальному обычаю выбросить его в окно швейцарским муравьям, хоть и не знал, по зубам ли он им будет, – пусть полакомятся! И вот я, высунувшись в окно, любуясь открывавшимися видами синих гор и зеленых вод, стал выискивать на придорожной насыпи не слишком чистое местечко, где будет какой-нибудь мусор, чтобы мой хлеб обрел там последнее пристанище. Однако сколько я ни старался, от границы и до самой швейцарской столицы – города Берн – я так и не нашел даже клочка земли, где было бы хоть чуть-чуть мусора, хоть несколько обрывков бумаги. Я был не просто «разочарован» – я был сражен наповал, и так и сошел с поезда со своим куском черного хлеба в руке.
На вокзале нас встречали мои старые приятели: Чжан Тяньлинь, Ню Сиюань и их сын Чжан Вэнь, а также представители посольства. Мы приехали домой к Чжану, передохнули и отправились в китайское консульство в Швейцарии доложить о прибытии. Встретились с советником по политическим вопросам доктором Ван Цзяхуном. Он тоже учился в Германии, правда, намного раньше нас. Мы довольно легко нашли общий язык и в целом неплохо поговорили. Он выдал нам пособие за октябрь, рассказал о положении дел в Китае. Похоже, Ван Цзяхун, как и Чжан из Гёттингена, был настроен пессимистично. Однако нас это не касалось, мы не обратили внимания на его проблемы. Гоминьдановское правительство дало указание посольству в Швейцарии приложить все силы, чтобы материально поддержать застрявших в Европе китайских студентов. Однако всем было хорошо понятно, о чем речь: «Все знают, что за человек Сыма Чжао»[16] – алчность всегда и во всем на первом месте. Но и на том спасибо. Чтобы сократить расходы, в посольстве нам порекомендовали ехать во Фрайбург, городок неподалеку от Берна, и поселиться в пансионате, устроенном католической церковью. Против этого мы также не возражали – была бы крыша над головой.
Тем же вечером на машине мы прибыли во Фрайбург.
Пансионат, в котором нас поселили, носил имя святого Августина. Здесь жили не только китайские студенты-католики (к слову, среди них был даже один священник), но и те, кто не причислял себя к какой бы то ни было конфессии. Они все вместе пришли на автостанцию, чтобы встретить нас. В этом пансионате я прожил несколько месяцев.
Фрайбург – городок маленький. Населения в нем всего несколько десятков тысяч, но тем не менее есть довольно известный католический университет и богатая библиотека – тоже, можно сказать, центр культуры. Швейцария – горная страна, а Фрайбург – горный район в горной стране. В самом городе рельеф еще относительно ровный, но стоит выйти за городскую черту, как со всех сторон вас окружают отвесные скалы. Между утесами на стальных тросах натянуты висячие мосты длиной под сотню метров, по ним пешеходы и машины могут перебраться на другую сторону. Когда люди идут по мосту, он раскачивается; когда едут машины – дрожит, словно вот-вот обрушится в бездну. Если смотреть с моста вниз, то кажется, будто глядишь из самолета, голова кружится и в глазах рябит.
Абсолютное большинство местного населения говорит на французском. Однако в селах я видел старинные здания, у которых на колоннах или над окнами вырезаны надписи на немецком. Я догадывался, что раньше в этом месте жили немцы, а после по неизвестной причине жители, говорившие на немецком, уехали, и их сменили франкофоны. Швейцария – многонациональное государство, официальных языков здесь три: немецкий, французский и итальянский, поэтому большинство швейцарцев владеет несколькими языками. Кроме того, Швейцария – это всемирный сад и парк, мечта туристов, поэтому английский здесь тоже широко распространен. Даже старушки-цветочницы на бернских улицах говорят на нескольких языках, и в этом нет ничего необычного.
Не был исключением и пансионат, в котором я остановился. Его хозяин, священник Шарье, говорил на французском, а управляющий-австриец (тоже священнослужитель) – на немецком. Управляющий был очень высокого роста и любил пошутить. При первой же встрече он заявил: «Когда я был маленький, то забыл остановиться в росте, поэтому и стал таким большим!»
В христианстве священники-мужчины пользуются большой свободой, за исключением брака, им доступны все мирские удовольствия, нет ограничений в еде и питье, особенно в питье: многие католические монастыри в Европе делают очень хорошие вина. А вот женщины-монахини во многом ограничены.
Поскольку пансионат был при католической церкви, его внутренний распорядок имел некий отпечаток религиозности. Самым ярким впечатлением для меня стала обязательная молитва перед едой. Каждый раз перед тем, как приступить к трапезе, все выстраивались перед накрытым столом и произносили слова молитвы. Я не верю в бога, но есть-то надо, поэтому мне приходилось церемонно стоять вместе со всеми непродолжительное время, после чего мы набрасывались на еду.
Отец Шарье был деятелен и полон энергии. Вскоре после моего приезда Ватикан назначил его архиепископом (главой трех кантонов). Приведу отрывок записи из своего дневника, чтобы не исказить факты:
21 ноября 1945 года
Позавтракал пораньше и вышел. Все потому, что сегодня новый настоятель Шарье вступает в должность. Долго стоял перед резиденцией настоятеля, видел, как одетые в красное священники высокого ранга один за другим садились в машины и уезжали. Пошел в большой магазин, купил кожаный чемоданчик и вернулся. Разговаривал с Фэном и Хуаном. В одиннадцать часов вместе вышли в город посмотреть шествие. Только в двенадцать услышали вдалеке музыку, а вскоре увидели солдат и полицию, следом за ними – студентов. Колонны шли одна за другой, очень много. Позади всех – священники, важные правительственные чины, главы приходов. В самом конце – представитель папы, настоятель Шарье, в очень необычных одеждах – как у бэйпинских лам, когда они пляшут, изгоняя демонов. Церемония закончилась около часа дня.
Спустя месяц с лишним, 25 декабря 1945 года, я побывал на первой мессе архиепископа Шарье. Вот отрывок из моего дневника, запись сделана в тот самый день:
Сегодня предстоятель Шарье первый раз проводил большую мессу. Мы пришли в собор Св. Николая, внутри уже было довольно много народу. Немного постояли, и началась церемония. Отец Шарье вышел в сопровождении группы священников, играла музыка, пели, били поклоны, много всего. Отец Шарье проследовал из алтаря в помещеньице, похожее на большую клетку, и оттуда говорил верующим. Окончив речь, снова взошел к алтарю. Только теперь по-настоящему началась большая месса, и опять кланялись, пели, били поклоны – по-всякому, и так до половины двенадцатого, когда все, наконец, закончилось.
Человек я совершенно нерелигиозный, и таковы были мои впечатления и воспоминания о католической службе в Швейцарии. Ранее и после этого случая мне не приходилось сталкиваться с католицизмом. Один священник, живший в том же пансионе Св. Августина, несколько раз говорил со мной о вере и боге; похоже, ему хотелось «посвятить» меня, обратить в религию. К сожалению, ни одна клеточка во мне не верила, или, скажем иначе, я был обычным светским человеком, не имевшим никакой потребности в религии; так что я не оправдал его надежд. После Освобождения [17] я встречал его в Пекине; к тому времени он снял сутану, надел мирскую одежду, завел семью и открыл свое дело. Мы больше не вели долгих разговоров, я не расспрашивал о том, что с ним произошло, это было бы неудобно. Однако размышления об удивительных поворотах человеческой жизни не покидают меня.
Во Фрайбурге было много того, о чем стоит вспомнить; пожалуй, самым выдающимся стало знакомство с немецкими и австрийскими учеными. Все они, конечно, говорили по-немецки. Прежде всего следует упомянуть профессора Фрица Керна [18]. Раньше он был профессором истории в одном немецком университете – кажется, Боннском. Будучи прогрессивно настроенным, он выступал против нацизма, не смог оставаться на родине и был вынужден бежать в Швейцарию. Но и здесь он не сумел найти место профессора в университете, а Швейцария, знаете ли, – такое место, где рис стоит как жемчуг, а дрова – как корица. От безысходности его жене пришлось устроиться нянькой в семью деревенского пастора, жили они неподалеку от Фрайбурга. Характер у пастора был тяжелый, сельские жители дали ему прозвище «Буря», весьма точно отражавшее особенности натуры этого человека: если он взрывался, то это и было подобно буре со шквалистым ветром и проливным дождем. Каково быть нянькой в семье у такого хозяина, можно только догадываться, но в целом понятно. Однако надо было кормить семью – и ни дня не работавшая в Германии жена профессора была вынуждена склонять голову в чужом доме, терпеть и молча глотать обиды.
Самому профессору Керну было уже за пятьдесят, но этот энергичный человек с прямым и открытым характером казался мне воплощением настоящего германского духа. Мы познакомились совершенно случайно, но чувствовали себя так, будто знаем друг друга давно. Одно время мы виделись почти каждый день, вместе переводили «Лунь юй»[19] и «Чжун юн»[20]. Керн мечтал написать многотомную «Историю мира» и в этом масштабном труде подвергнуть Китай и страны Запада доскональному исследованию с позиций сравнительно-исторического подхода и сравнительной культурологии. Изучение китайских классиков тоже было частью этого грандиозного плана. Стиль ученого часто заставлял меня вспоминать об «универсальных гениях» в истории Германии – великих мэтрах, достигших успеха во многих областях знания. Иногда я подшучивал над ним, говоря, что он слишком много мечтает, – профессор смеялся и соглашался со мной. Иногда он уличал меня в излишней критичности; я, конечно же, не обижался.
Профессор Керн и его жена очень беспокоились о том, как я живу. За десять лет в Германии я так и не накопил денег на приличное пальто. Оказавшись в Швейцарии как раз к зиме, я все ходил в своем тоненьком коверкоте, купленном одиннадцать лет назад еще в Китае. Супруги Керн посмеивались и называли его «ментельшен» – пальтишко, плащик. Жена профессора неоднократно штопала прорехи на моей одежде, а еще связала мне свитер; все это вызывало вполне понятные чувства в сердце человека, более десяти лет скитавшегося по чужим краям вдали от родных деревень и колодцев. В моем дневнике после даты «20 ноября 1045 года» об этом сказано так:
Проф. Керн уговаривает меня любыми способами остаться. Я знаю его недавно, но между нами установились отношения, даже, пожалуй, более высокие, чем между учителем и учеником; я не могу не испытывать к нему сильной привязанности. И он не хочет, чтобы я уезжал. Я человек эмоциональный и впечатлительный, конечно же, расставаться будет тяжело. Не знаю, почему небо сделало меня таким?
Вот насколько глубокие чувства я испытывал. Эту супружескую пару я буду помнить до конца своих дней. После возвращения в Китай я несколько раз писал им, они отвечали, ну а потом – «жизнь, дела, заботы» и так далее. До сих пор каждый раз, думая о них, я ощущаю сердечное волнение; нахлынут воспоминания, и радость, и боль одновременно – именно так, как говорится: «И в кислом сладость есть, и в горьком – острота».
Еще я вспоминаю австрийских ученых Шмидта и Копперса [21], возглавлявших так называемую Венскую школу [22]. Они были антропологами и, как ни странно, католическими священниками. Когда разразилась Вторая мировая война, Австрия очень быстро оказалась поглощена нацистской Германией; спасаясь от этого бедствия, они бежали в Швейцарию и обосновались неподалеку от Фрайбурга в сельском местечке Фройдевилле, где была довольно богатая библиотека. Сюда приезжали многие крупные представители Венской школы и зарубежные ученые, здесь велась активная исследовательская работа. Впервые я увидел профессора Керна 23 октября 1945 года на вечере, который устроил Нойверт, управляющий пансиона Св. Августина. Второй раз мы встретились два дня спустя как раз в этом научно-исследовательском институте в Фройдевилле. Там же я познакомился с японским ученым Нумасавой.
Шмидт ранее преподавал в Китае, в пекинском католическом университете Фужэнь, а здесь был главой Венской антропологической школы. Он написал много научных трудов, создал целую систему классификации языков, в мире наук о человеке его имя было широко известно. Я с чувством глубокого уважения общался с этими людьми; они принадлежали к «святым отцам», но в них самих не было ничего ханжески-религиозного. Исследуя другие религии, они придерживались вполне объективного подхода. Я думаю, их можно считать настоящими учеными.
По рекомендации профессора Керна я был принят швейцарским банкиром и популяризатором науки Альфредом Сарасином. Этот мультимиллионер интересовался индологией и собрал по этой теме солидную библиотеку, которой с его разрешения пользовались многие ученые. Должно быть, по этой причине профессор Керн и посоветовал мне свести с ним знакомство. Сарасин жил в Базеле, довольно далеко от Фрайбурга, добираться нам пришлось на перекладных. Я с изумлением рассматривал библиотеку Сарасина, трудно было представить себе, что во «всемирном саду» окажется такой уголок индологии. Хозяин пригласил нас выпить чаю с пирожными. Потом мы распрощались и отправились к одному пастору, много лет прожившему в Китае. Звали его Гельтцер, и он пригласил нас отужинать. Когда мы вышли от него, было уже довольно поздно; на вокзале нам сказали, что прямых поездов до Фрайбурга в это время не бывает. Делать нечего, я сел на какой-то поезд, полагая, что Швейцария – страна маленькая, и на какой ни сядь, все равно доедешь, куда тебе надо. Однако, очутившись в вагоне, я совершенно перестал понимать, где север, а где юг, где запад и где восток. Все смешалось.
За окном было не видно ни зги. Я, конечно, знал, что там вздымаются к небу сказочно-великолепные горы и поблескивает темная вода озер, но в темноте их было не разглядеть. Вагон, напротив, был светел, здесь не прекращались разговоры и смех. Я чувствовал себя словно Алиса, попавшая в Зазеркалье, – настолько происходящее было не похоже на реальность. К счастью, рядом со мной сидел мужчина средних лет, говоривший по-немецки, – ни имени его, ни подданства я не спросил. Завязалась оживленная беседа; слово за слово, и мы почти стали друзьями. Не знаю уж, каким образом вышло, но я заговорил о том, что фрайбургского аббата Шарье повысили до епископа над тремя кантонами. Тут моему новому приятелю как будто наступили на мозоль; он разом пришел в возбуждение, заявил, что сам он протестант, стал громко ругаться и бранить католическую церковь на весь вагон.
Как для католицизма, так и для протестантизма я – человек посторонний и не имею права высказываться на эту тему. Увидев, что я совсем не возражаю, мой попутчик распалялся все сильнее. Поезд тем временем кружил по Швейцарии и в конце концов остановился во Фрайбурге. Я не знаю, куда ехал этот человек, но с поезда мы сошли вместе. Он повел меня в какую-то гостиницу и настоял, чтобы я с ним выпил. Мне не нравятся спиртные напитки, но пылкому проявлению чувств трудно противостоять, пришлось выпить несколько рюмок; опьяневший, с трудом соображая, уж и не знаю, как я добрался до своей комнаты, опустил голову на подушку и тотчас уснул. Этот мой приятель пропал, исчез в неизвестном направлении, словно был только в моем воображении. Позже я вспоминал события той ночи, и не мог с уверенностью сказать, что было реальностью, а что – моим воображением. Неужели я всего лишь увидел сон?
Из Швейцарии во Францию, в Марсель
В посольстве мы объявили, что поедем во Францию, в Марсель, на поезде, а багаж пусть отправляется вслед на нами на грузовике. Сказано – сделано. Багажа было немного, многотонная грузовая машина осталась полупустой – вещи даже дно кузова не закрыли полностью, смех, да и только.
Но нам до этого было мало дела. Загрузив багаж, мы получили полную свободу, сели в поезд и отправились в Женеву, весело провели там несколько дней, а потом снова поездом помчались во Францию. Было 2 февраля 1946 года. При пересечении границы французская таможня проверяла нас весьма основательно, потому что в то время из Швейцарии во Францию контрабандой возили часы, это был очень неплохой способ заработать. При нас было несколько чемоданов, если каждый раскрывать и так не торопясь все просматривать, то сколько же уйдет времени?! Как говорится, «жизни человеческой не хватит, чтоб дождаться, пока воды Желтой реки станут прозрачными»… Так можно и на поезд опоздать. Один из нас машинально, в полной растерянности от напряжения, вытащил из кармана монетку в один швейцарский франк – мелочь, собственно, а не деньги. Я страшно испугался и ждал, что таможенник разозлится, но вдруг случилось чудо – этот таможенник положил монетку в свой карман, начертил что-то неразборчиво на наших чемоданах, какие-то «дьявольские знаки», и мы прошли.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
«Отбыть в Западные края верхом на журавле» – метафора смерти. – Примеч. ред.
2
Ли Юй. «Вновь весенняя светит луна…». Перевод В. Н. Марковой. Цит. по: Антология китайской поэзии в 4 томах. М.: Гослитиздат. 1957. – Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.
3
Маньчжоу-го – марионеточный режим Японии на оккупированной территории Маньчжурии, существовавший между 1932 и 1945 годами, номинальным главой которого стал последний китайский император Пу И. – Примеч. ред.
4
Ли – китайская мера длины, измерявшаяся количеством шагов и соответствующая расстоянию около 500 м. – Примеч. ред.
5
Чи – китайская мера длины, сопоставимая с английский футом; в разные периоды имела разные значения – от 0,16 до 0,3 метра. – Примеч. ред.
6
Внешняя Монголия обрела независимость от маньчжурской династии Цин (1644–1911) 1 декабря 1911 года благодаря Синьхайской революции, разрушившей империю. Новое правительство Китая не имело возможности удержать регион в составе страны, но и признавать утрату части территории не спешило. Попытка в 1919 году восстановить контроль над этим регионом провалилась, и пять лет спустя Монголия при поддержке СССР была объявлена народной республикой. – Примеч. ред.