Альбом страсти Пикассо
Глава 1
Париж, 1944 год, Долорес Гонсалес
– Мари… Воды, умоляю… Жаклин! Ты дашь мне попить, старая шлюха? Жанет, черт тебя побери, я хочу промочить горло! Эй, кто-нибудь?! Есть тут кто-нибудь, кроме этого стада белых козочек?! Пожалуйста, помогите! Мне так плохо…
Уловив миролюбивые нотки в голосе отца, Долорес Гонсалес сменила гнев на милость, вытерла салфеткой запачканные краской руки и подошла к кувшину с водой.
Этого и стоило ожидать: у папы уже начался бред. Допился! Стада белых козочек, надо же!
Итак, теперь все как обычно; к сожалению – ритуал.
Налить стакан, подать этому старому алкоголику.
Успеть увернуться, когда он, с грязными ругательствами, швырнет посуду в свою благодетельницу.
Не раздражаться, сохранять спокойствие. Хотя смотреть на него, давно не мывшегося, лежащего в груде тряпья (бывшего, кстати, когда-то нарядным пальто, атласными жилетами и белоснежными сорочками), ужасно противно.
Конечно, отец пьян. Он всегда пьян и уже совершенно не понимает, что происходит вокруг. Мари, Жаклин; вся эта вереница продажных женщин, громко величающих себя музами художника, а на самом деле отправляющихся в постель за бокал вина и нехитрую еду, – они уже давно переметнулись к другим. К тем, у кого есть хотя бы пара франков. У отца же денег нет вообще, и это неудивительно. Он не работает. Не пытается продать даже готовые холсты, сваленные в груду в углу мастерской. Картины скоро сгниют от сырости, а отец только пьет, пьет…
– Будь проклят этот «Улей» [5], – пробормотала Долорес, снова подходя к подрамнику. – Здесь всегда найдутся друзья, которые готовы налить вина и дать кусок хлеба. Казалось бы, чем плохо – друзья?.. Но выясняется – все-таки плохо. Потому что в этом дружеском пьянстве и всеобщем блуде на самом деле вовсе не до работы. Не могу понять, как тут не спились Сутин, Шагал и Модильяни! Отсюда вырываются единицы. В основном же здесь погибают, как в болоте. Мой отец погибает. А ведь как все хорошо начиналось…
Она горько вздохнула, чуть улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям. И в уголках губ высокой девушки, одетой в заляпанный маслянистыми пятнами балахон, обозначились ранние морщинки.
Пережить ей и правда довелось немало…
Родная Каталония в памяти Долорес почти не сохранилась.
Разве что трепетал там огромный синий плащ моря, весь в белых барашках; он бился о прибрежные светло-коричневые скалы, укрывал широкой полой желтый песок.
А еще – мольберты, огромные, закрывающие солнце. То есть тогда, конечно, было не понятно, что это мольберты. В те далекие дни казалось, – какие ужасные нудные штуки; почему и мама, и папа так долго простаивают за ними?! Ведь лучше взять красный мяч и пойти купаться, а потом отправиться в таверну и прилежно, как птенец, открывать ротик. В таверне подают вкусную жареную костистую рыбу, папа ее чистит и кладет кусочки в рот то жене, то дочери…
– Твоя мать умерла внезапно, – рассказывал уже в Париже немного повзрослевшей Долорес отец. – Она никогда не болела, была полна сил, энергии, идей. Она больше всего на свете стремилась перебраться во Францию! Мы как художники взяли в Барселоне все, что могли взять. Но нам хотелось развиваться, учиться, идти вперед. В Каталонии хорошо рождаться, впитывать в себя жгучее солнце, дышать соленым морским воздухом; запоминать, какими яркими могут быть краски. Но потом из наших мест надо уезжать. Только в Париже талант может проявить себя, показать, на что он способен. Врач сказал, что у Мерседес остановилось сердце. Не могу поверить, твоя мать никогда не жаловалась даже на легкое недомогание. После ее смерти делать на родине мне стало совсем нечего. Каждый пляж напоминал мне Мерседес, каждые улица и кафе…
Можно поменять все в своей жизни. Ходить по другим улицам, сидеть в других кафе, ставить мольберты на других пляжах.
Но только, должно быть, все равно от себя не убежишь. И от своей боли.
«Насколько я помню, после переезда дела у отца пошли на лад, – вспоминала Долорес, закрашивая темно-красной краской большое пространство холста, уже позволяющего угадать очертания натюрморта: желтые яблоки и кувшин с водой. – Работы Диего Гонсалеса скоро стали модными. Сначала мы снимали мастерскую здесь, в «Улье», однако очень быстро доходы позволили перебраться в центр, на рю Буасси д'Англе, что в двух шагах от площади Согласия. Отец работал как одержимый. Его картины в манере импрессионистов завораживали; он сумел взять все самое яркое из их техники: цвета, сюжеты, настроение… Папин агент начал подписывать один договор за другим. Лучшие галереи Парижа, Вены, Берлина хотели продавать Гонсалеса. Особенно бурно отец отмечал свой успех за океаном. Он так увлекся, что не смог написать тех работ, которые заказали галереи в Нью-Йорке. С этого ужасного хмельного загула и началось наше падение. Скоро еще и импрессионизм наскучил публике, а по-другому рисовать отец не умел. От непонимания, конечно, надо пить вино, с утра до вечера! Теперь, когда началась война и Париж оккупирован, стало совсем туго. Если нет хлеба, картины никого не интересуют. Я рисую за такие гроши, что их едва хватает на еду, и…»
Она повернула голову на открывшуюся с истошным скрипом дверь и вопросительно вскинула брови.
Из большого окна мастерской лились лучи солнца. Облачка золотистой пыли окутывали возникшую на пороге невысокую фигуру старика; лысого, морщинистого; впрочем, с несвойственными его возрасту порывистыми движениями.
– Что угодно, месье? – ледяным тоном осведомилась Долорес, откладывая кисть.
«Знаем мы этих неожиданных посетителей. Сейчас выяснится, что это очередной друг отца и им надо пропустить пару стаканчиков за встречу, а потом папа будет опять просить воды и пугать меня своими видениями!» – пронеслось в черноволосой головке.
– Теперь я уже даже не знаю, что мне угодно, – отозвался старик. Голос у него тоже был очень молодой, звонкий и энергичный. – Я вижу, вы художница? Извините, но ваша работа по сути своей отвратительна! Хотя у автора способности есть, бесспорно, есть. Думаю, дитя мое, если вы будете упорно работать, из вас выйдет толк. Только здесь, позвольте-ка…
Калейдоскоп череды совпадений мгновенно складывает свою картину.
Вот солнце скрывается за тучами, и все предметы обстановки обретают обычную четкость.
Старик оказывается рядом, хватает кисть. И буквально парочка нанесенных им мазков преображает скучный натюрморт, делая его настоящим произведением искусства. Хотя, конечно, оценить такую красоту сможет скорее художник, а не заказчик, решивший украсить свою столовую обычной банальной мазней.
Впрочем, с учетом того, в чьих руках кисть, это совершенно не удивительно…
– Да вы же – Пикассо! – вырывается у Долорес, вмиг ставшей пунцовой. Непонятно, как в мастерской оказался такой знаменитый художник – а у нее немытые волосы, грязный балахон, да еще и пьяный отец бревном валяется в углу… – Как же я вас сразу не узнала! Простите, солнце было слишком ярким. Я растерялась, рассердилась…
По красноречивым гримасам на загорелом лице было понятно: гость, заметивший храпящего в углу мастерской отца, собирался сказать что-то ехидное. Но – передумал, махнул рукой и весело поинтересовался:
– Так вы, значит, увлекаетесь живописью, мадемуазель?
Долорес кивнула. От волнения слова застревали в горле. В другой ситуации она бы объяснила, что увлекаться – это не совсем правильное определение. Вернее было бы сказать – она живет в живописи, потому что картины заполняли весь мир с самого детства, писать доставляет огромное удовольствие, а еще это пусть и скромный, но кусок хлеба.
Однако теперь же девушка была слишком взволнована. И просто низко наклонила голову.
– Тогда, наверное, вам будет интересно взглянуть на мои работы. Приходите завтра на улицу Великих Августинцев, буду ждать, – проговорил Пикассо, не спуская с девичьего личика заинтересованного взгляда. – Какая у вас необычная выразительная внешность. Вы молоды, но в чертах уже виден характер.
Охрипшим голосом Долорес отозвалась:
– Спасибо за приглашение, приду обязательно. Но… зачем вы заглянули к нам? Вы знаете моего отца? Его зовут Диего Гонсалес.
Пикассо пожал плечами:
– Гонсалес… Да нет, не припоминаю. Извините, но это имя мне ничего не говорит. А пришел… деточка, вы этого еще не сможете понять. Есть такое слово – ностальгия. В этой мастерской когда-то работал Шагал, мы неплохо проводили тут время.
«Какой же все-таки он странный человек, – пронеслось в голове девушки. – Почему-то у меня возникает чувство, что мы знакомы давно и даже являемся добрыми друзьями. Только что я робела, осознавая – рядом со мной стоит сам Пикассо. И вот уже от волнения нет и следа».
Долорес кивнула:
– Да, я знаю про Шагала. А этажом выше трудился Сутин. Говорят, когда он писал своего быка, притащил в мастерскую настоящую тушу. А вы же видите, какие тут полы: щели между досками огромные, зимой ветер так и гуляет! Кровь быка протекла, закапала на мольберт Шагала. Тот перепугался, вызвал полицию, кричал как сумасшедший: «Сутина убили!» Потом над ним все тут так смеялись.
– Я знаю эту историю. Но не хотелось вас лишать удовольствия ее рассказать. Да, славные были времена! А впрочем, старых друзей я не люблю. Вам этого тоже пока еще не понять. Знаете, в лицах приятелей юности видишь отпечаток безжалостного времени; память хранит совсем другие черты, еще не разрушенные жестокой жизнью… Ну так я жду вас завтра! До скорого, мадемуазель!
– Невероятный, – прошептала Долорес в закрывшуюся уже дверь. – Какой же он все-таки невероятный, интересный, притягательный…
Разумеется, в тот день натюрморт был решительно заброшен. Остаток вечера Долорес провела у небольшого зеркала, примеряя то платья, то шляпы. И все сидело ужасно, и все было не новым, и от этого настроение портилось еще больше.
Зато спалось девушке превосходно. Долорес видела во сне «Гернику» [6] и портреты Доры Маар [7], уже в искаженной манере. И рассматривать их можно было восхитительно долго, наслаждаясь каждым нюансом. Правда, под утро в сон пришли нацисты и стали кричать, что Пикассо – это представитель дегенеративного искусства. Даже во сне спорить с оккупантами было страшно. И, в общем, особо-то и не хотелось. Зачем говорить с людьми, которые не понимают: Пикассо как художник велик, в его творчестве представлено множество направлений живописи; он новатор, творец и просто очень свободный в своей безграничной фантазии человек. И он – настоящий профессионал! Как часто художник предлагает новое от безысходности, неумения работать в академической манере… Взять того же Малевича – его работы, которые он пытался выполнять по принципам классической живописи, унылы и невыразительны. Ему пришлось предлагать публике что-то новое, подводить философию под свою псевдоабстракционистскую мазню. Но не таков Пикассо! В каталогах есть его работы, сделанные в академической манере всего в пятнадцать-восемнадцать лет. Такие холсты можно вешать рядом с полотнами Рембрандта и Рафаэля, и они будут выглядеть достойно. И вот, блестяще изучив и освоив классическую школу, Пикассо уничтожил ее, придумал свои правила для живописи, свои законы. Он делает это всякий раз уже много лет, не боится начинать все с нуля, его работы с годами становятся все проще и выразительнее… Да, побывать в мастерской такого художника – большая честь, очень важное событие!
Утром, умытая, причесанная, одетая в ярко-зеленое свободное платье из струящегося шелка, с восточным тюрбаном на голове, Долорес уже стучалась в массивные двери дома на улице Великих Августинцев.
Но когда дверь отворилась, сердце девушки спикировало в пятки.
По дороге она столько раз прокручивала в голове одну и ту же сцену: стук в дверь, и на пороге появляется Пабло Пикассо, и глаза его горят от восхищения.
Но вот сейчас дверь открыл какой-то странный человек с подозрительным взглядом из-под стеклышек очков, длинным носом, плотно сжатыми губами-ниточками. Наряд он явно не оценил – пробежался глазами по яркому шелку и скривил рот.
– Мне нужен месье Пикассо, – прошептала Долорес, проклиная себя за все сразу – за экзотическое платье, за глупые мысли, за торопливость, с которой она летела к Великим Августинцем.
Неужели Пикассо просто пошутил? Дал неправильный адрес? С него, в принципе, станется; Париж полон слухов о его розыгрышах…
– А вам назначено? – кольнул вопросом незнакомец. Пожав плечами, Долорес неуверенно кивнула.
Мужчина махнул рукой и посторонился, давая гостье возможность пройти внутрь.
Уже в прихожей было от чего прийти в восторг! Огромные окна пропускали в помещение яркие струи света. По бокам от солнечных водопадов стояло множество кадок с большими диковинными растениями, а еще клетки с птицами. Цветы благоухали, птицы радостно щебетали, и все волнение Долорес мигом улеглось, а на душе стало спокойно, как будто бы она попала в рай.
Из благостного оцепенения ее вывел голос неприятного мужчины, проскрипевший:
– Следуйте за мной.
– Некоторые из этих растений я совсем недавно видела на портрете Доры Маар. Он висел в галерее, несмотря на запреты нацистов, – пробормотала Долорес, с любопытством оглядываясь по сторонам.
Во взгляде ее спутника промелькнуло уважение, но девушка этого не заметила, была поглощена рассматриванием обстановки.
Как чудно живет месье Пикассо!
Вот в его апартаментах имеется длинная комната, а в ней – несколько диванов и кресел в стиле Людовика ХIII. На них разложены гитары, мандолины и какие-то другие диковинные инструменты, встречающиеся на полотнах Пикассо периода кубизма. Длинный стол посередине комнаты завален шляпами, обувью, кристаллами. А под ногами – господи, так ведь и споткнуться недолго! – лежит отлитый из бронзы череп. Прекрасная розово-зеленая весна выделяется ярким пятном на мрачной палитре стены. Должно быть, это картина Матисса; говорят, они с Пикассо – большие друзья…
Вслед за секретарем по винтовой лестнице, расположенной в углу длинной комнаты (оказывается, в квартире Пикассо целых два этажа, бывают же такие чудесные апартаменты!), Долорес поднялась наверх. И замерла.
Возле лестницы стоял Пабло, именно такой, каким она себе его и представляла – с сияющими глазами, приветливой улыбкой. И он ждал ее, это было невозможно не почувствовать! От художника словно бы исходило теплое облако любви, трогательной, беззащитной и… неуверенной.
«Ах да, он же намного старше, годится мне даже не в отцы, а в дедушки. Поэтому и волнуется, и переживает. Я намного моложе его спутницы Доры, и Пабло, наверное, думает, не откажу ли я ему из-за возраста, – промелькнуло в голове Долорес. – Ну и пусть, все равно. Я уважаю этого художника, боготворю его творчество…»
* * *– Я нахожусь в раю. Я смогу жить в этом раю всегда! Как же здесь здорово! – воскликнула Лика Вронская, вылавливая из надувного бассейна крошечный листик. – Снапи, Дарина! Вы случаем не заболели? Почему не купаетесь?
Рыжего голден-ретривера и четырехлетнюю доченьку дважды уговаривать не пришлось: они наперегонки помчались к воде, бросились в бассейн, и солнце раскрасило капельки разлетающихся брызг во все цвета радуги.
Это было так красиво, что Лика опять простонала:
– Господи, спасибо! Это же настоящий рай!
Она твердила эти фразы как заведенная вот уже ровно месяц. Практически с того самого момента, как бойфренд вернулся домой после работы и с довольным видом заявил: «У меня для тебя сюрприз!» «Форма одежды – парадная?» – уточнила Вронская, не сомневаясь: Андрей наконец-таки собрался пригласить ее в японский ресторан. Там, конечно, и в помине нет кровавых стейков, только рис с сырой рыбой, который почему-то совершенно не уважают парни, но обожают девушки. Однако надо ведь считаться и с девичьими кулинарными предпочтениями! Особенно если речь идет о любимой женщине, терпеливо посещающей за компанию спорт-бары – и это при том, что она ненавидит футбол! «Форма одежды – свободная. А еще лучше – дачная», – сообщил Андрей, довольно улыбаясь. «Значит, кто-то из друзей пригласил на шашлыки, – прикидывала Лика, натягивая джинсы. – Несколько поздновато для ужина. Странно, что в будний день. А впрочем, все равно хорошо, сюрприз удался. Я-то думала: придет любимый с работы, опять уткнется в свои документы. А я, как обычно, стану писать книжку или статью. Мы много работаем, и нам это нравится. Но как же приятно вот так неожиданно бросить все дела и сделать паузу!»
Через полчаса серебристый «Мерседес» Андрея уже резво мчался по как ни странно свободному Ленинградскому шоссе. Еще через полчаса Лика забеспокоилась: коттедж друзей, живших в этом районе, остался позади, а Андрей и не думает сбрасывать скорость.
«Потерпи, сейчас все увидишь своими глазами», – повторял любимый вместо ответов на все вопросы. Но потом все-таки не выдержал и признался: давным-давно, когда стоимость земли в Подмосковье еще не приближалась к цене самолета, ему удалось купить участок недалеко от столицы. Он много лет пустовал, затем появились настроение и возможности построить дом. Долгое время он стоял в законсервированном состоянии, без внешней и внутренней отделки. «Но после знакомства с тобой и Дариной я стал человеком семейным [8]. Как-то поймал себя на мысли, что мечтаю о лужайке, на которой будут играть дети и собаки, – говорил Андрей, не отрывая глаз от дороги. – Пришло время привести дом в порядок и пользоваться им. Год назад я заказал проект дизайнеру, Вадиму Липину. Очень толковый парнишка попался, нарисовал все в лучшем виде, он же следил и за ходом отделочных работ. Потому что с нашими строителями приходится держать ухо востро; мало объяснить, как именно следует сделать работу, – надо еще и постоянно контролировать качество. Зато теперь на нашей фазенде есть все: газ, горячая вода, канализация. То есть наш домик – это не летний вариант, там запросто можно жить круглый год. По ландшафту на участке сделали пока немного – газон, пара клумб. Это я специально так решил, особо не размахиваться в этом направлении. Думаю, тебе ведь и самой захочется заняться обустройством, цветы посадить. Я уверен, переезд много времени не займет, там все уже практически готово. Дом обставлен бытовой техникой, мебелью, я даже шторы заказал, на днях будут готовы. По большому счету, нам надо перевезти только одежду и какие-то мелочи, к которым мы привыкли. Эй, – Андрей опустил ладонь на Ликино колено, – ты что, язык проглотила? Скажи что-нибудь!» «Я рада, конечно. Только все это очень неожиданно. Водитель, не отвлекайтесь от дороги! Потом потрогаешь мои эрогенные зоны. Я пока явно не склонна к разврату…» – пробормотала Вронская, пытаясь осмыслить информацию.
Итак, у них теперь, как выясняется, есть дом. Километрах в ста от Москвы. И Андрей намеревается туда переехать.
Нормальная новость… Мог бы, конечно, и посоветоваться для приличия. Хотя тогда не получилось бы такого сногсшибательного сюрприза. Вот только приятного ли?..
Ладно, пока эмоции оставляем за скобками. И пытаемся оперировать исключительно логикой.
Подъезд к коттеджу с Ленинградки – большой минус, как правило, это направление всегда забито. Если перебираться за город и оставлять московскую квартиру – то как быть со школой Дарины, постоянно продираться через жуткие пробки? Хотя, конечно, ребенку в первый класс предстоит пойти только через несколько лет. Но ведь мамы всегда должны все учитывать заранее! А если вдруг что случится со здоровьем – приедет ли в загородный дом «Скорая помощь»? А как быть со встречами с подружками, с походами по магазинам? Конечно, рабочий журналистско-писательский график теперь не требует постоянных поездок в Москву. Редактор газеты давно разрешает присылать статьи по электронной почте и появляться в офисе только в день зарплаты. В издательство можно заезжать и того реже – подписать какие-нибудь акты по допечаткам романов, утвердить макет обложки к новой книге. Но все-таки порой ведь надо встретиться с собеседником для интервью, потусоваться со следователями и оперативниками. Все технические подробности, нужные автору детективных романов, уже давно выяснены у приятелей, работающих в системе правоохранительных органов. Но только постоянное общение с полицейскими и судмедэкспертами позволяет придумывать сюжеты, детективная фабула в которых близка к реальной жизни…
Все эти моменты комплексно позволяют сделать только один вывод – в паутине мегаполиса находишься настолько плотно, что любое дерганье приведет к кардинальным изменениям в жизни. А так ли уж оно надо? Ломать многолетние привычки ради чего? Зловредных комаров, бытовых и транспортных проблем?! По крайней мере, в городе, если срывает кран – то просто снимаешь трубку и вызываешь сантехника. Кого вызывать в чистом поле, в деревне? Есть вообще хоть какие-нибудь преимущества в загородной жизни?
«Мои родители уже давно обустроили дачу и уехали из Москвы, – рассуждала Вронская, разглядывая проносящиеся за окнами особняки, один другого помпезнее и безвкуснее. – Но им же всегда было в кайф на грядках покопаться! Они давно стремились к такой спокойной жизни, и теперь просто наслаждаются, что на пенсии у них наконец появилась возможность заняться тем, к чему душа лежит. Я к своему тридцатнику много чего успела – газету раскрутила, кучу книг написала, ребенка родила. Но вот садоводство – это никак не мое, да я ни одного цветка в своей жизни не взрастила. Не хочу я в земле ковыряться, мне аккуратный маникюр нравится! А как я обойдусь без тренажерного зала и парикмахерской, к которым привыкла? Мне надо подкрашивать корни раз в три недели; быть блондинкой – хлопотно! А если еще в том доме, куда меня везет Андрей, нет Интернета – то проще сразу застрелиться; я не смогу работать и просто сойду с ума!»
Впрочем, паника очень быстро сменилась искренним восхищением.
Коттеджный поселок, где находился дом Андрея, располагался далеко от трассы, за небольшим лесом, вдоль которого вилась светло-зеленая лента ржи. Ветерок, пробегая по колосьям, гнал легкие волны вперед, к огромному сиренево-оранжевому закатному небу.
Сочетание цветов – насыщенная зелень сосен, салатовая рожь с васильками и маками, падающий за горизонт красный диск солнца – оказалось настолько ярким и гармоничным, что им хотелось любоваться вечно.
Андрей выключил кондиционер, открыл окна, и салон машины омылся прекрасным прохладным воздухом, пахнущим зеленью и хвоей.
Коттеджный поселок был обнесен забором, на въезде располагались будка охраны и шлагбаум.
«По крайней мере, здесь следят за безопасностью, – удовлетворенно подумала Вронская, вертя головой по сторонам. – Где же наш домик? Скорее бы его увидеть! Как хорошо, что это не тот ужасный замок… Останавливаемся, ура!»
– Осторожнее! – воскликнул Андрей, когда Лика быстро вышла из притормозившей машины и пошатнулась. – Тут очень много кислорода, голова с непривычки кружится. И вообще, ты слишком рано выскочила, я мог бы завезти тебя прямо на территорию участка.
Неожиданно раздался негромкий скребущий звук, и Лика, одобрительно разглядывающая двухметровый каменный забор, вздрогнула, перевела взгляд на отодвигающиеся ворота.
Они отъехали в сторону, и сразу стало можно рассмотреть просторную парковочную площадку на несколько автомобилей.
– А вот и первое преимущество загородной жизни! – почему-то она обрадовалась этой площадке как ребенок. – Не надо думать, куда приткнуть машину в забитом дворе! У нас собственная отличная парковка, есть место и для наших машин, и для авто гостей!
Пройдя на участок (довольно большой, по виду соток двадцать), Лика ахнула от восхищения.
Снаружи дом казался изумительным: не вычурным, но добротным и стильным. Просторный двухэтажный коттедж был покрашен в охрово-песочные тона, с которыми прекрасно сочетались коричневая черепичная крыша и выложенное коричневой плиткой крыльцо. А еще в доме были просто огромные окна. Часть стен на первом этаже и часть на втором вообще состояли из немного тонированного бежевого стекла – и это выглядело невероятно эффектно.
– Ключи! Скорее, – она затормошила Андрея, с явным удовольствием наблюдавшего за ее восхищением. Пулей взлетев по лестнице, Лика щелкнула замком и распахнула дверь. – Ого! Какой просторный холл… Отличная кухня со столовой зоной! И гостиная такая классная! Балдею от освещения… Все эти лампочки в потолке, бра в нишах… Классненько!
– А наверху – детская, спальни, комнаты для гостей, – Андрей схватил Лику за руку и потащил к лестнице с коваными перилами. – Скажи, правда же я здорово придумал с дизайнером? Даже не ожидал, что в этом доме окажется столько места, строился-то он сто лет назад безо всяких изысков. Но Вадик – большой мастер, настоящий профессионал. Проект обошелся в кругленькую сумму, чуть ли не как весь ремонт. И потраченных денег совершенно не жаль, делай я все сам, никогда бы не предусмотрел столько мелочей.
В ответ Лика кивнула. От восторга слова просто иссякали – настолько продуманно и стильно было все вокруг спроектировано и отделано.