Завтра не наступит никогда

– Маш, ты успокойся для начала.

Соседка по коммунальной квартире, полнотелая еврейка Софья Миндалина, погладила Машу по голове.

Ей не было жаль Гаврилову. Ей вообще никого не было жаль после того, как она пять лет назад потеряла всю семью в один из штормов на черноморском курорте.

Они жили тогда в палаточном городке прямо на галечном пляже. Отдыхали там каждое лето – она, муж и двое ее сыновей. Неплохо отдыхали, хотя Софья с удовольствием сменила бы брезентовые стены на что-нибудь посолиднее. Но разве мужу докажешь! Он способен был выколотить копейку из чего угодно, сэкономить на всем. И на отдыхе тоже ухитрялся экономить, восполняя бытовые неудобства собственным энтузиазмом.

Вспоминая осенью или зимой летний отдых, Соня с изумлением обнаруживала, что не было в нем ничего хорошего. Сортир в кустах. Это потом уже биотуалеты завезли, так к ним очередь, и опять же платными они были. Муж гундел, что дорого, приходилось тайком все равно в кусты бегать.

Еду на примусе готовила. Каждый день одну и ту же еду. Суп из пакетов. Макароны либо с растительным маслом, либо с тушенкой. Хорошо, что не было холодильника, а то заставил бы одну банку растягивать на три дня. Чебуреки не покупали. В кафе не ходили. Дискотеки он сам устраивал на пляже. И даже народ сбегался, одураченный его энтузиазмом. Мыться приходилось в палатке над тазиком, потому что за душевые тоже надо было платить.

Одно утешало всегда Софью и радовало, что все вместе они были. Что дети веселы и счастливы. И готовы были на свежем морском воздухе есть макароны три раза в день. Муж заботлив, внимателен. Ночами тайком от сыновей увлекал ее к совсем уж дальним кустам и любил ее там неутомимо, и слова всякие прекрасные нашептывал.

Разве могла она роптать против такого счастья. Она улыбалась и послушно год за годом паковала рюкзаки для их поездки к морю. А потом…

Потом передали прогноз о надвигающемся шторме. Кто-то начал собираться и съезжать. Кто-то, как они, не слышал прогноза. Кто-то, понадеявшись на авось, пропустил штормовое предупреждение мимо ушей и тоже остался. И беды-то, как ни странно, ничто не предвещало. И туч никаких не заходило. Все было, как всегда, за исключением странного тревожного чувства, не дающего покоя Соне с самого утра. Все-то ей казалось, что она что-то то ли потеряла, то ли не нашла.

Часам к пяти вечера подул ветерок и опрокинул пакеты с солью и с сахаром, которые она пристроила на походном столике перед палаткой. Готовить было не с чем. А она компот собиралась ребятам варить из сушеных яблок, которые привезли с собой. И еще картошка от уезжающих соседей осталась, хотелось вареной с укропом. А соли и сахара нет, просыпал ветер. И тогда муж с обычной своей улыбкой, в которую мог вкладывать что угодно – от любви до агрессивного укора, – послал ее в магазин. Проворонила, мол, мамашка, свои запасы, топай теперь сама пополнять. Машину он ни за что заводить не станет.

Она и потопала. Магазин располагался в маленьком поселке. Ох она и попыхтела, топая в горку, ох и поругала скопидома мужа, пожалевшего кружку бензина на поездку. Вот ни за что она на обратном пути спешить не станет. Пускай знает, что над ней нельзя измываться и на ее комфорте экономить. Купить все она, конечно же, купит, но заодно еще и в баню зайдет. Сколько можно над тазиком плескаться?! А если все займет немного времени, то еще и в кафе за плетеным забором наведается.

Ох и пахло оттуда, когда они ездили в поселок за хлебом. И мясом жарящимся, и еще чем-то остро-пряным, и перцем печеным. Софья тогда чуть язык не проглотила. И даже осмелилась запроситься туда. Муж осек сразу. Высмеял ее желание и пригрозил гастритом и язвой желудка. Тогда Софья успокоилась, а теперь нет. Теперь она непременно туда зайдет.

Не зашла.

Еще когда в бане мылась, услыхала страшный вой и грохот за стенами. Потом по коридору кто-то топал, кричал, метался. Кое-как вымывшись и вытершись, Соня поспешила на волю, а там…

А там море бешено плясало почти у самого порога, над головой низко нависло черное небо и жутко выл ветер. Никогда Соня не слышала, чтобы ветер так выл. Видела как-то в кино смерч – ужасное зрелище. А тут воочию убедилась, что ветер может выть, как дюжина страшных демонов.

Она попятилась, еще ничего не соображая, и тут же наткнулась спиной на кого-то, кто застонал с испугом:

– Люди!!! Господи, людей-то всех смыло теперь, кто на берегу жил!!!

Вот тогда и она завыла, соревнуясь по силе и ужасу с ураганом. И даже в волны, омывающие порог поселковой бани, хотела броситься, ее удержали.

Конечно, никого не нашли. Да их и не искал никто. О них даже в сводке происшествий никто не упомянул, она специально у телевизора все новости караулила, как дурочка.

Никто никогда не упомянул о ее детях и муже, будто их и не было никогда. Никто никогда не смог ей их потом заменить.

Она вернулась, долго жила одна в пустой квартире. Редко выходила на улицу. Потом однажды решила выйти раз и навсегда… через окно четвертого этажа. Не разбилась! Сломала три ребра и попала в психушку, вот и весь выход ее. Пока лечилась, к ней никто не приходил, кроме молодого соседского парня Сашки. Он жалел ее, приносил апельсины и кефир. А потом так же вот, жалеючи, присвоил себе ее трехкомнатную квартиру. И так же, жалеючи, выбросил ее на улицу.

Но Соня на него не обиделась. Каждый живет как может и хочет, решила она тогда. Лишь бы никому от этого вреда никакого не было. То, что она оказалась на улице, вредом не считала. И даже где-то в глубине души была благодарна Сашке за то, что он ей документы подсовывал на подпись. За то, что жить заставил на улице. Она немного хоть встряхнулась там, разговаривать с людьми начала. Научилась выказывать сочувствие, но вот по-настоящему сочувствовать и жалеть уже никого не могла. Будто окостенел в ней тот самый нерв, который за жалость отвечал в ее организме.

Она вот и сейчас видела, что Машкина душа разрывается от горя. Понимала, что толстая Ритка не права, что зря взъелась на девчонку. Машка же, она неплохая. И не пила совсем. Ритка как-то так ловила ее всегда, будто нарочно это делала, сука рыжая. Если бы Соню кто спросил тогда, она бы подтвердила, что Машка на тот момент, когда ее Гаврюшку отбирали, не была пьяницей. А была хорошей и заботливой матерью. Это уж потом спиваться начала. А тогда нет, не злоупотребляла и работала.

Но Соню никто не спросил. Да и кто поверил бы бывшей бомжихе? Она и жила-то в этой коммуналке всего два года.

А ведь поселилась как, сказать – никто не поверит! Сашка ведь ее на улице подобрал и сюда приволок.

– Чего же ты, тетя Соня, не сказала, что у тебя нет никого? – корил он ее после бани, где Соня мылась часа два. – Я-то думал, что куда-нибудь к родне подашься. Слыхал, у тебя тетка с сестрой двоюродной за Уралом. А ты в городе, да где! Когда увидел репортаж по телику про то, как вас гоняют, чуть не офигел совсем. Думаю, из-за меня человек пропадает!

Соня лишь улыбалась ему в ответ, с благодарностью собирая бутерброды с тарелки в пластиковый мешок. Она, конечно, могла бы ему возразить и сказать, что не она пропадает, а сам Сашка. Что не стал он счастливым, поселившись в ее квартире.

Женился, родили ребенка. Тот заболел. Жена загуляла, ушла потом и ребенка забрала. Сашка метался, искал их. Нашел будто бы за высоким забором, за которым собаки лаяли. Жена за богатого какого-то вышла. Только не пустили туда Сашку. И ребенка он больше никогда не видел. Начал выпивать. И спьяну во дворе каялся перед старушками, что это, мол, его бог наказал за то, что он Софью Миндалину без угла оставил. Найду, мол, исправлю положение.

Нашел, отмыл, накормил, снял комнату в коммуналке. Даже будто выкупить ее решил. Да хозяин не захотел.

Сашка теперь часто к ней заходил. Все что-нибудь тащил. То куртку новую с вьетнамского рынка, то туфли оттуда же. Продукты таскал еще. Садился напротив и плакал, как женщина. Все-то ему хотелось, чтобы Софья его пожалела.

Она гладила его по голове, как вот Машку теперь Гаврилову. Уговаривала и даже головой сочувственно покачивала время от времени, но жалеть по-настоящему не могла.

– Давай чаю попьем. Мне тут Сашка баранок приволок мешок целый. Говорю, куда мне столько-то, а он говорит, соседей угостишь. Вам тут небось весело. Столько народу! А я, мол, один там в этих страшных стенах. Стены, они… Они, Машка, и правда могут быть страшными. Они ведь и задушить могут!

– Хороший он, твой Сашка, – всхлипнула Маша, вытирая пояском серого халата вспухшие от слез глаза. – Заботится вон о тебе. И родители есть, а он к тебе ходит. Не бросает тебя.

– Родители-то его поедом едят, а я слушаю, – ухмыльнулась догадливо Соня. – Они жизни учат, а я просто слушаю.

– Не учишь?

– А чему я его научить могу, Машка? Чему?! Как страдать? Как от горя умирать день за днем, год за годом? Так он это умеет. А всего остального я и сама не умею. Теперь уж и не научусь.

Соня махнула рукой и пошла к своему столу в огромной кухне чай заваривать.

Делала она это с удовольствием, неторопливо. Вообще, как поселилась в комнате с видом на центральную улицу, снятую для нее Сашкой, Софья много чего делала с удовольствием.

Постель заправлять любила. Шторы задвигать на ночь, включать маленький светильник в изголовье, брать прессу пожелтее и читать всякую дрянь про именитых людей. Не верила, посмеивалась, откладывала потом газету и тянулась к выключателю. Еще пол мыла каждый день в своей комнате и старенький коврик мела с удовольствием. Цветами уставила весь подоконник. Поливала их, разговаривала с ними.

Чаевничать полюбила, заваривая чай и настаивая его подолгу. Разного варенья к чаю подавала, которое варить тоже полюбила.

– Ты варенье, Маш, какое будешь?

Соня поочередно покрутила толстыми пальцами четыре банки с наклейками из медицинского пластыря, на которых своим ровным детским почерком делала надписи.

– Мне все равно, Сонь, все равно. Я не хочу без него ничего, понимаешь!!! – Маша ухватилась за халат на груди и потрясла им. – Я все отдать готова, лишь бы он рядом был со мной.

– Что ты отдать можешь, детка? – вздохнула Соня, накладывая по своему усмотрению варенья из малины в вазочку. – У тебя ведь ничего нет.

– Как же нет?! Как же нет, Соня?! А любовь! Моя любовь! Ее ведь никто не заменит. Как ты не поймешь!

Она уронила руки на коленки, плечи ее начали вздрагивать.

Не думала Маша Гаврилова, что ее становление на путь истинный будет таким долгим, мучительным и болезненным. Представить себе не могла, что, распахнув трезвые глаза, ничего, кроме пустоты, вокруг себя не увидит. И тут еще эта мерзкая Марго!

– Вот скажи, Соня, за что она меня так? Что я ей сделала? Даже не встречались с ней почти, а она так со мной обошлась. За что?!

– Да ни за что! Дурочка ты, Машка, – снова погладила ее по голове Соня и, подхватив под руку, поволокла в свой угол чай пить. – Она же просто развлекается, когда кому-то больно. Ей как бальзам на ее гадкую душу слезы твои. Может… Может, приревновала когда… Ты же пока не пила, интересная была. Глазищи большие, серые… Цвет такой шальной.

– Какой-какой? – удивилась Маша, потрогав веки.

– Шальной. И волосы им в цвет. И белокожая такая, нежная вся. Это потом, когда уж пить начала, ты на мешок серый стала похожа. Одежду всю пропила, волосы мыть перестала. Глаза в прожилках красных.

– Хватит! – прикрикнула Маша и поморщилась.

Вспоминать о своем долговременном алкогольном загуле она не хотела. Мерзко было и зловонно, будто кто ее в мешок с перегнившей картошкой лицом совал.

– Сейчас выравниваешься, – тут же перешла на похвалу Соня. – Молодец. Что с работой у тебя?

– Да стою на рынке на лотке, когда позовут, – вздохнула Маша. – За каждый выход деньги дают наличными. Много ли мне одной надо?!

– Почему ты одна? – удивилась Соня, сдавила баранку в крепкой руке, разбив ее на четвертушки, потрясла ладонью, скидывая крошки, и отправила в рот. – Заладила: одна она и одна! Гаврюха твой жив, здоров, сыт, одет и обут. Да, не с тобой сейчас. Так сама виновата… Не надо было языком вообще болтать, раз такая стервь рядом живет. Пригрозила же она тебе?..

– Соня! – ахнула Маша, тут же вспомнив. – Что я натворила!

– Что?!

– Я ведь тут Марго этой расправой пригрозила. Да при свидетелях!

– Да ты что?!

– Да! Она привела парня молодого, как всегда, красивого. А я только из ванной вышла. Она прямо в коридоре вцепилась в меня и начала при нем оскорблять.

– Дела какие! – фыркнула Соня. – Она ко всем цепляется. Что же ей теперь каждый раз грозить?!

– Я терпела, пока она Гаврюшки не коснулась, – начала оправдываться Маша. – А как только Марго сказала про него, я…

– Что ты?

– Я не выдержала и сказала, что она скоро сдохнет. Прямо при свидетеле сказала. При парне этом. Вот такие дела! Но ты же знаешь, Соня, что я не смогу! Я же никогда!..

Соня Миндалина опасливо отпрянула.

Нет, она точно ничего такого не хочет. Ни бесед на такие опасные темы вести не хочет. Ничего подтверждать или опровергать тоже не хочет. Ей это не нужно вовсе. Лишним для нее это было.

Ее молодой бывший сосед Сашка, сам того не ведая, своим мошенничеством помог ей не только прийти в себя, но заново полюбить всякие разные простые вещи, в которых раньше она никакого упоения не находила.

Достает из шкафа чистый пододеяльник, вдыхает аромат морозной свежести, исходящий от старенького ситца, и радуется. Она ведь долго спала в телогрейках и штанах под трубами подвальными, умывалась водой из лужи порой. Подбирала остатки недоеденных беляшей из урн, доедала из тарелок в открытых кафе. И вши у нее были, и чесотка. И в обезьянник ее бросали, когда у милиции рейд был по отлову бомжей. Потом их, правда, отпускали, кому они нужны, но в спину дубинками получала Соня Миндалина, и не раз.

Да, она теперь способна прочувствовать, оценить и заново полюбить все мирские удобства. Горячая вода из крана течет, пускай к ней очередь из соседей, но ведь она кончается. Газ вспыхивает, как только к нему спичку поднесешь, и супчик сготовить можно, и котлетку поджарить, и варенье сварить. И одежда чистая у нее теперь всегда, пускай и не модная. Она сто лет ведь ничего себе не покупала, старое донашивает, а то, что Сашка таскает ей с вьетнамского рынка, Соня потихоньку продает. Продает, а денежку складывает. И это душу греет, как батареи центрального отопления зимой. Она не поленилась, прошлым летом покрасила их в нежно-голубой цвет. Вся ржавчина закрылась, и Соня теперь в особо холодные вечера греет возле них спину без опаски. Хоть в комнате и теплым-тепло, она все равно спиной о батарею трется. Будто кошка нежится от уюта, который вдруг стал так любим и необходим ей.

А Машка что ей сейчас предлагает? Вернее, не предлагает, а хочет заручиться Сониной поддержкой. Посмотри, мол, на меня, какая я теперь вся хорошая. Никогда в жизни зла никому не сделаю. И смотрит на Соню так, словно та должна кровью и сердцем своим за нее поручиться.

Да разве же можно?..

Да разве же можно за кого ручаться в этой жизни, а тем более за Машку Гаврилову?! Она ведь последние полгода пила так, что света белого не видела. Соня вон и бомжевала, а пить не пила никогда. А эта при доме, работе, а опустилась ниже плинтуса. Кто же знает, что у нее на уме, на душе да в сердце?!

Машка ненавидела Марго люто, и причина тому была. Угрожала ей, да еще и при хахале этой Марго. Теперь-то что? Что она от Сони-то хочет? Снова сочувствия? Так в этом деле она ей не жалейка.

Она почти так ей и сказала.

– В этом деле я тебе не советчик, Маша, – погладила клеенку на своем столе Соня. – Брякать языком не следовало. А теперь…

– А что теперь? – Маша подалась вперед, поняв, что соседке ее исповедь по душе не пришлась.

– Теперь моли бога, чтобы с этой стервой ничего не стряслось.

– А если что стрясется, что тогда? – Маша воткнула ложечку в самый центр вазочки с вареньем. – Меня, что ли, потащат?

– Не знаю, но возможно.

Соня отобрала у Маши ложечку и с обидой швырнула ее в раковину. Если не хотела варенья, чего изгаляться-то? Будто прямо мармеладами закормлена, скажите пожалуйста. Хлеба досыта еще полгода назад не ела. А вареньем ее побрезговала. И вдруг захотелось хлестнуть ее побольнее, и она сказала:

– Хахаль-то Маргариты наверняка вспомнит, кто его любовнице угрожал.

– И че?

– А ничего! – прикрикнула Соня.

Она устала от Машки. Неприятное чувство навязанной ей ненужной чужой проблемы угнетало. И зачем пригласила ее к чаю? Попила бы в одиночестве, подумала бы. Она любила думать. Про всех думала. Про Сашку, про соседей и про Машу Гаврилову тоже часто думала. И Маргариту не обходила своим вниманием Соня. И спорила с ними, и возражала, но ведь не вслух же. О мыслях-то ее никто не знал. Подумала да забыла.

А Машка что удумала?! Взяла и рассказала ей о своей неприятной истории. И будто… Будто сообщницей ее своей сделала, хотя еще ничего и сделать не успела.

Соня этого точно не хотела. И еще почему-то она была уверена, что Машкина печальная история на этом не закончится. Что ее слова, сказанные ею по неразумению или обдуманно, еще отзовутся громким эхом.

В этом Соня была твердо уверена, потому что ее не покидало потом еще два дня ощущение, что она что-то потеряла или чего-то не нашла. Прямо как в тот страшный день на море…