Забойная история, или Шахтерская Глубокая
Но сейчас я хочу рассказать о ее подруге Вере. Если бы Вера была собакой, то, скорее всего, китайской хохлатой – маленькая, юркая, с бесформенной прической. Работала она с мамой в одном аптекоуправлении, заведовала аптечным пунктом на самой дальней шахте по нашему маршруту. Виделись мы довольно часто. Она приезжала в мамину аптеку на ревизии, а я помогала накрывать на стол – после переучета комиссию нужно кормить.
Мне нравилось наблюдать за Верой во время аптечных застолий – из нее ключом била радость. Она рассказывала о муже, о старшей дочери, о сыне, о парне, который появился у дочери, звала в гости, говорила, что ее дом стоит последним в ряду пятиэтажек и подъезд найти легко – напротив стоит детская карусель. Еще говорила, что за ее домом начинается пологий холм, подножие которого покрыто небольшой посадкой, что ранней весной на проталинах растет столько подснежников, что можно вязать букеты и возить на рынок.
Сначала мамина аптека занимала частный дом с печным отоплением, мебель там стояла древняя, как в музее фармацевтики. Потом этот дом передали кому-то из частников, а для аптеки отвели новое здание – квартиру на первом этаже сталинской двухэтажки.
Директор шахты выделил средства на ремонт и новую мебель, но моя неугомонная мама наравне с малярами и штукатурами дни напролет мазала и красила, ей все казалось, что они будут халтурить и некачественно сделают работу. Мама очень любила свою аптеку. Я часто заходила к ней, сидела в кабинете, щелкала калькулятором, открывала и закрывала многочисленные ящики, жевала аскорбиновую кислоту с глюкозой – белоснежные крупные таблетки, сложенные ребристой трубой и завернутые в шелестящую упаковку.
Помню открытие новой аптеки. Съехались гости – заведующий аптекоуправлением, главный бухгалтер, еще две тетеньки из материального отдела. Пришла и Вера. Прячась от всех, мы улизнули с ней покурить за гаражи, и там она рассказала мне, что у нее начался роман с парнем дочери.
Лену я видела несколько раз; она совсем не похожа на Веру, светлоглазая, русоволосая и ростом повыше. Только разбрызганные по лицу симпатичные конопушки унаследовала от мамы.
Роман оказался судьбоносным, от Веры ушел муж. Парень долго не задержался, но Вера не унывала, все так же фонтанировала радостью, правда, жаловалась, что сын связался с плохой компанией и стал приходить пьяным. Однажды зимой он не вернулся вечером домой. Милиция долго искала, но нашли его только весной, когда на полях за поселком появились проталины. Дети пошли за подснежниками и нашли тело.
Мама переехала, а Вера заведует тем же аптечным пунктом. Ее дочь Лена выучилась на фармацевта и тоже работает в аптеке. В той, что ремонтировала моя мама, – сидит в ее кабинете, щелкает ее калькулятором, открывает и закрывает многочисленные ящики.
Гуманитарка
Папин друг дядя Игорь в молодости, еще до того, как стал Игорем Петровичем, смахивал на Юрия Антонова. Папа тоже немного походил на Юрия Антонова – в те давние времена все обаятельные мужчины казались похожими на Антонова. Папина дружба с дядей Игорем началась задолго до развода родителей, один раз они даже ездили вместе отдыхать в Гагры.
Еще помню какой-то шумный праздник. Мы всей семьей гостили у тети Нади Кочеврягиной. Ее дочь Ира показывала мне своих кукол, а муж тети Нади схватил меня на руки и подкинул до потолка. Я испугалась, потому что он был похож на медведя из мультфильма «Вершки и корешки».
Тетя Надя появилась здесь не случайно, а потому что однажды в наших семьях все перепуталось как в шкатулке, которую встряхнули. Папа влюбился в свою коллегу из техотдела и ушел от мамы, а тетя Надя отбила дядю Игоря у жены и ушла от своего мужа-медведя.
Мы общались с отцом, и довольно часто на семейных застольях я встречала уже поженившихся дядю Игоря и тетю Надю. Он быстро пошел вверх по карьерной лестнице и вскоре превратился в Игоря Петровича, стал отечным и краснолицым. Они с тетей Надей приезжали на служебной машине, выходили из нее пышные и масляные, как пирожки из духовки.
Однажды, помню, Игорь Петрович рассказывал, что недавно вернулся из санатория, его там поили минеральной водой и чистили клизмами. А тетя Надя, глядя на стол, накрытый папиной женой, говорила, что теперь можно заново зашлаковываться.
Тетя Надя была красивой женщиной, относилась к тому типу брюнеток, у которых «глаза горят, как черные алмазы». Дочь Ира очень на нее похожа. В школе она училась посредственно, а когда выучилась, отчим устроил ее в мэрию секретаршей; так и просидела она там долгие годы в красивых серьгах, в пышной прическе, в ярких нарядах. Сразу после школы она пережила неудачный брак по залету. Связалась с двоечником и хулиганом Колей-Тузом. По школьным коридорам он ходил так, будто его снимают в фильме «Бандитский Петербург», а он играет самого Барона и ужасно переигрывает. У них родился мальчик, но вскоре Коля сел в тюрьму – пили у кого-то на хате, завязалась драка, и Коля зарезал одного из друзей (именно он тащил труп к ставку мимо дома Альберта и оставил «красную дорожку»).
Мальчика забрала тетя Надя. К тому времени Игорь Петрович купил просторный дом на окраине поселка и завел домработницу, а Ира стала заниматься тем, что ей предписано природой, – сводить с ума мужчин.
Недавно нашла ролик на YouTube. Показали наш поселок во время войны. Камера долго фокусировалась на выписанном на бетонном бордюре названии шахты, потом показали дорогу, по которой папа, тетя Надя и дядя Игорь в молодости ходили на работу. Показали здание заброшенной столовой, тюки с гуманитаркой и большую очередь поселковых людей, толпящихся в надежде получить немного еды. Попала в кадр и тетя Надя. Не сразу узнала ее, она стала седой, и глаза больше не горели как алмазы, а метались из стороны в сторону, как шарики на колеблющемся блюде. Она стояла в стороне и соединяла рукой воротник пальто, словно у нее замерзло горло.
Обещание
Евгения Самойловна была похожа на шаржированного диктатора – на лице главенствовали свирепые брови и злобные брыли. Ее муж Вася отличался от нее лишь тем, что носил брюки, если бы они поменялись одеждой, разницу вряд ли бы кто заметил. Даже обувь они носили одного размера – возле двери стояли две пары стоптанных, неотличимых тапок.
С этим семейством мы прожили на одной площадке дверь в дверь около двадцати лет. Папа называл Евгению Самойловну Шмульевной и в квартире не привечал, но когда родители развелись и папа съехал, Шмульевна стала нам докучать.
Вечером, когда мать приходила с работы, она вваливалась, садилась в кухне на табуретку и рассказывала о падлах и сволочах. А их в поселке водилось великое множество: кто-то не открыл перед ней дверь, когда она выходила из магазина с сумками, кто-то написал нехорошее слово на пыльном капоте Васиной машины, кто-то задел плечом простыню, висевшую во дворе на веревке (за сушкой белья она наблюдала из окна). Мы жили в сталинской двухэтажке ржавого цвета, на втором этаже. Фасад покрылся трещинами, и когда Шмульевна, вдавив грудь в подоконник, сидела на охранной вышке, казалось, дом трещит под ее весом.
Она родила троих детей – Софа от первого брака и близнецы Лена с Сергеем от Васи. Софа считалась сумасшедшей, весной и осенью ее клали в психиатрическую лечебницу. Видимых проявлений безумия в ней я не замечала, она часто сидела во дворе на скамейке, никого не трогала, только смотрела сквозь очки с презрительным любопытством. Иногда слышались крики за дверью: Евгения Самойловна орала на дочь, а та истерила в ответ. Когда у Софы шли газы, мать выгоняла ее на улицу, но та упрямилась и не шла, а стояла на площадке рядом с тапками, издавая позорные звуки.
Младшая дочь Лена была красива – высокая, с хорошей фигурой и породистым лицом. После рождения второго ребенка Ленин муж ушел к другой. Когда эта семейная катастрофа случилась, Евгения Самойловна с Васей посадили Софу в машину, вооружили чугунной крышкой и поехали мстить. Они нашли разлучницу, и Софа била ее крышкой по голове. Состоялся суд, но Софу оправдали, потому что она сумасшедшая и за свои действия отвечать не способна.
Сын Сергей у родителей появлялся редко, говорили, у него свой бизнес где-то в Макеевке. В последний раз я видела его, когда он спускался по ступенькам. Евгения Самойловна кричала ему вслед, что скоро умрет, а он отвечал ей: «Мама, ты только обещаешь».
О своей смерти и болезнях она тоже любила посудачить. Наговорившись всласть о падлах и сволочах, она жаловалась на самочувствие и глотала таблетки, попросив у мамы стакан воды.
У меня с ней сложились напряженные отношения. Когда мне было три года, она подняла меня на руки. От нее неприятно пахло, я вырывалась, она не отпускала – я назвала ее «дурой». С тех пор началась холодная война. Мы не здоровались, не разговаривали, я не открывала ей дверь, когда оставалась дома одна. Зная, что она ненавидит Высоцкого, я включала песню «Парус» на всю громкость – она шваброй колотила в стену.
Перед нашим домом рос огромный каштан. Издалека он казался живописной аппликацией, приклеенной к ржавой стене, и рядом с кудрявой зеленью – открытое окно с Евгенией Самойловной в главной роли. Приехав лет через десять в свои края, мне захотелось посмотреть на наш старый двор. Все оказалось на своих местах – угольные сараи, бельевые веревки, каштан и окно со Шмульевной, словно она просидела все это время, глядя на белье, как зачарованная принцесса. Узнав меня, она подалась вперед, перевалившись через подоконник, а когда я ее сфотографировала, пригрозила кулаком.
Когда поселок заняли военные, рядом с нашим домом был устроен блокпост и над крышей свистели снаряды.
Евгения Самойловна все-таки выполнила обещание. Она не погибла при взрыве, а умерла от старости, как все нормальные люди.
Поэзия
Несмотря на возраст, Юрий Петрович жил активно, писал стихи, влюблялся, устраивал посиделки в своей квартире – стихи, гитара, песни, шум, смех.
Окружали его исключительно молодые женщины, обремененные творческим инстинктом и лишенные возможности его реализовывать. Юрий Петрович создал им зону комфорта – каждой поклонялся, в каждой видел потенциал, каждой пророчил большое будущее. Девушки, окружавшие его, все, как на подбор, были нехороши, словно он взял их со дна коробки – стоит на рынке коробка с яблоками, и покупатели разбирают лучшие, а на дне всегда остаются мелкие, суховатые, кособокие. Сам он тоже не из аполлонов – пузцо, лысина, обрамленная седой порослью, и черные глаза, быстрые, как ртутные шарики. Одевался так, словно только вернулся с рыбалки.
Познакомились мы на заседании литературной студии. Начав писать, я долго не решалась кому-либо показать стихи, несколько лет прятала тетрадь под матрасом. Однажды увидела объявление в «Енакиевском рабочем» об очередном заседании литературной студии и решилась. Чего я только не пережила, когда тряслась в автобусе по своим буграм! Мне казалось, я еду на Олимп к богам.
Студийцы приняли меня хорошо, особенно Юрий Петрович. Он сразу увидел во мне потенциал, напророчил большое будущее и пригласил к себе домой работать над стихами.
Я съездила на мастер-класс. Он читал мои новые тексты, хвалил удачные строки, смотрел на вырез блузы и дышал так, словно только что сделал двадцать приседаний. Еще он сказал, что обладает оккультными способностями, и предложил погадать. Я согласилась. Разбросав карты, он сказал, что червовый король мне не верен, но есть другой, крестовый, постарше, который готов позаботиться. Еще он сказал, что может предсказать будущее, ощупав мое биополе, но для этого нужно раздеться (после этих слов он снова задышал, как после приседаний). От биоэнергетического исследования я отказалась.
Нашей студией руководил Василий Павлович Чубенко. Он носил вышиванку, говорил на украинском языке, состоял в Спи€ку письменникiв Украины. При нем наша студия, сто лет называвшаяся «Родник», стала «Чумацьким шляхом». Он убеждал студийцев писать на мове, обещал принять в Спiлку. Нескольких убедил. Но все эти национальные перетасовки не вызывали в нас тогда ни чувства вражды, ни противоречий, каждый имел право на свой выбор, и этот выбор уважался. Единственным протестующим был Юрий Петрович – он высмеивал действия Чубенко, но двигали им не имперские амбиции, а желание занять пост руководителя.
Свои квартирники Юрий Петрович тоже считал формой протеста, но занимал своих последовательниц не только стихами; вокруг него кипели страсти – скандалы, разборки с мужьями, разводы, аборты. Муж одной бардессы набросился на Юрия Петровича с кулаками, и тот около месяца с гордостью носил синяк под глазом, как доказательство своей мужской состоятельности.
Писал Юрий Петрович незамысловато: в стихах, где он радовался, всегда светило солнце, когда горевал – собирались черные тучи и кружило воронье. Творческий ресурс он экономил – однажды выяснилось, что стихотворение «Гляжу, восторг скрывая еле-еле» он, поменяв посвящение, подарил четырем женщинам.
Любил рассказывать небылицы. Одна из любимых, как шел он по улице и вдруг услышал, что мужики, собравшись в кружок, читают его стихи. Он тут же сказал им, что это плохая поэзия (Юрий Петрович якобы хотел доработать одну строку, а они цитировали неудавшийся вариант). Ценители не согласились с ним и избили, не зная, что бьют любимого автора.
Этой весной, 21 марта, в День поэзии Юрий Петрович умер в городской больнице в полном одиночестве. Говорят, если православный человек умирает на Пасху, ему прощаются все грехи и он, минуя суд, попадает в рай. А что, если в свой, поэтический, рай попадают и поэты, умершие в День поэзии? Стоит сейчас Юрий Петрович на сцене небесного Дворца культуры, читает новые стихи и ловит на себе восхищенные взгляды поклонниц.
«Мне в детстве было многое дано…»
Мне в детстве было многое дано:тетрадь, фломастер, твердая подушка,большая спальня, низкое окно,донецкий воздух, угольная стружка.Когда на подоконнике сидишь,то терриконы сказочней и ближе.Мне нравилась базальтовая тишьи мертвый флюгер на соседней крыше.А за полночь, сквозь шорох ковыля,сквозь марево компрессорного воя,подслушивать, как вертится Земля,вращая шестеренками забоя.«Отползает в сторону куда-то…»
Отползает в сторону куда-тодень тягучий, словно пастила,в огороде брошена лопатаи другие важные дела.Завтра будет ветреней и суше,а сейчас в закатном серебремедленно плывут святые груши,нимбами красуясь при дворе.Травы за сараями примятыоттого, что встретили пчелудикие ушастые котятав мусоре, оставленном в углу.И теперь не то что подорожник,чистотел лежит, как заводной,и идти поэтому несложнок крану за поливочной водой.Хорошо здесь. Солнце как пружинастягивает свет за тополя,и встает над точкою зажимамертвенная лунная петля.«Осенью поздней в вечернее время…»
Осенью поздней в вечернее время
чем заниматься, когда отключили
свет, и теперь не работает ноут,
фен, телевизор и микроволновка,
люстры погасли и радио тоже,
стихло жужжанье стиральной машины,
что еще делать, когда холодильник
тих, как дремота украинской ночи,
электрочайником не разогреешь
воду и чай с имбирем не заваришь,
что еще делать в вечернее время
дома без света, одной, на диване,
рядом со столиком с вазой, где восемь
яблок прекрасных лежат краснобоких,
что еще делать под тусклой свечою,
тонкой, церковной, немного согнутой,
купленной где и когда уж невесть,
что еще делать? Яблоко есть.
Там, где
1Там, где на склонах цветет резеда,где под травой луговая руданикнет в корнях зверобоя,там, на вершине рябого бугракрутится-вертится обод копра,кашляет горло забоя.Я там жила, я могла как рабана калькуляторе фуги лабатьднями, на радость главбуху.А по ночам на балконе своемя упивалась протяжным вытьемсладкоголосого Ктулху.Что это было, поди, разбери,я не ложилась да самой зари,слух обостряла до боли.Если идешь по полночной траве,если огни говорят в синеве,значит, не кончится поле.Там, где на склонах не счесть спорыша,в темных утробах заброшенных шахтчудище это ночует.Я и сейчас его чую.2Там, где Любич впадает в Десну,водомеркой истоптано небо,белый аист берет тишинуи несет своим детям на пробу.В низкой заводи ивы дрожат,распустили печальные гривы —покрывают собой лягушат,чтобы аист прошествовал мимо.У запруды речная возняоттолкнула пугливую рыбу —стайка, стайка, не бойся меня,я любуюсь песчаным обрывом.Неподвижно, на влажной траве,умирая от солнечной ласки,я стою, как другой человек,неожиданный, витрувианский.«Мы шатаемся возле села…»
Мы шатаемся возле села,воздух зол от собачьей брехни,наша мама на смену пошла,до рассвета мы будем одни.Темен неба магический круг,ковылей непрогляден атлас,пламенеет от маминых руктеррикона единственный глаз.Эта ночь холодна и свежа —за калитками сонных дворовнад колодцами звезды жужжати сосут родниковую кровь.Мы шатаемся по пустырю,но, пока мы слились с бузиной,зажигает над шахтой зарюнаша мама – электрик ночной.«Заколочен досками колодец…»
Заколочен досками колодец,возле грядок брошены лопаты,незнакомый и нетрезвый хлопецкурит возле дедушкиной хаты.Выплывет хозяйка, озираясь —что хотят незваные шпионы?Выплеснет помои из сараяв бабушкины флоксы и пионы.Детство отшумело и пропало,убежало странствовать по стерням,затерялось в гуще сеновалов,растворилось в воздухе вечернем.Лишь стоит за сломанной калиткой,возле обветшалого крыльца,нерушимый, крепкий, монолитный,запах бузины и чабреца.«Посмотри, окаянное небо в глубине начинает светлеть…»
Посмотри, окаянное небо в глубине начинает светлеть,это демоны в молниях-касках заполняют подъемнуюклетьи летят. Я с одним повстречался, он в забое породудробил,я упал перед ним на колени – он из фляги менянапоил.А потом я качался на сваях, кувыркался, по насыпи лез,мы с тобою обычные гномы, а они властелины небес.Колокольного времени пестик, околотку,звенигу цепей —что попросят, отдай чародеям, но из огненной флягине пей.И запомни: подвески не домрать, не винтиться,кайло не гойдать —после смерти пиндюжные гномы на поверхностибудут страдать.Бубенец свой носи горделиво и молитву мурмуркайс утра:Береги нас от бесов небесных, Аулуэ, богиня ядра.«Склеили из плоти и духа…»
Склеили из плоти и духа,а потом ушли, обманули.Если пуля свищет над ухом,уклоняйся, детка, от пули.Выглянешь на улицу – ветергонит на убой самолеты,направляйся, детка, на северк леммингам, песцам и койотам.Угол наклонения осиизменился. Тронулась суша.А медведей, детка, не бойся,человек страшнее и хуже.Наши шкуры – верх дешевизны,удаляйся, жми на педали,этот мир опасен для жизни,но другого не предлагали.Про Филипповну
У Филипповны сумка с дырой,прохудившийся шарф и калоши,кардигана немодный покрой,аметисты на старенькой броши.То на кладбище ходит пешком,носит мужу конфеты с печеньем,то лежит, обвязавшись платком,занимается самолеченьем.Были б дети, пекла б пироги,молодилась, за внуком смотрела,а теперь под глазами круги,да тяжелое, сонное тело.Потому что пришли холода,одиночество, осень, простуда,потому что уже никогда,никого, ничего, ниоткуда.«Исчезновение предмета…»
Исчезновение предметапротивно всякому нутру —луна дарила волны света,чтобы исчезнуть поутру.Исчезнет свет, когда электрикпридет и щелкнет рычагом —спокойно, дядя, я истерик,я здесь хотела о другом.Вы обходительный мужчина,распространяющий тепло,но по техническим причинамсо мною вам не повезло.Несообразна, грубовата,бесцеремонна, ну и пусть.Я не нужна вам, но когда-тоземле и небу пригожусь.«В банке сказали: возьмете монету…»
В банке сказали: возьмете монету,сильно не трите, водите легко,там под полоскою серого цветавы обнаружите новый пин-код.Вышла из банка. На детских качеляхмальчик качался, скрипели болты,рядом в «Харчевне» чиновники ели,терли салфетками жирные рты.Птицы летели, собаки бежали,дворники метлами землю скребли.Вписаны эти мгновенья в скрижали,или же в ливневый сток утекли?Город как город. Сроднился с планетой.Город-инфекция. Город-налет.Если стереть его крупной монетой,взгляду откроется новый пин-код.Невеста
По мягким полозьям вельветаплывет, озаряя углы,невеста, продетая светомв любовное ушко иглы.Отец поцелует сердечнов дизайнерский локон вискаи в море отпустит навечно.Посмотрит с улыбкою, как,минуя нарядные лица,плывет к ней ее водолаз,с цветком в белоснежной петлице,с блестящими кошками глаз.«Умирает природа зимой…»
Умирает природа зимой,дребезжит опостылевшей веткой,воздух тянется долгой тесьмоймежду крыш и дворовой беседкой.Запах сладостный до тошноты —умирание ветрениц белых,оказалось, уже не цветыте, кого оборвать не успели.И блуждают теперь сторожаот забора до края фасада,чтоб цветы не боялись лежатьмежду дымом и прожитым садом.«Мертвецам не страшна непогода…»
Мертвецам не страшна непогода,между плит они ходят толпой,озираются, ищут чего-тона траве прошлогодней, скупой.И один благородный и тонкий(мудаков среди них не найти),неживой от усов до печенки,бледнолицый, прозрачный почти,молчаливый, холодный, унылыйна могиле является вдруг,чтоб букет увядающих лилийисцелить наложением рук.«Цинерария утром озябла…»
Цинерария утром озяблав палисаднике возле куста,лето цвета антоновских яблокотбывает в другие места,льет дожди на сады и на кровли.На деревья ловчей и ловчейсеет ржавчину с запахом крови,в чемоданы пакует грачей.Так и я, нашумевшись, отбудув разнотравье озоновых сфер,с легким звоном разбитой посуды,с гиацинтом в руке, например.Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Всего 10 форматов