Залив девочек

Аафрин

Мы долго шли с мамочкой внутри огромного мира, как будто в чьем-то животе. Маленькие цветы мерцали по ночам.

– Это души детей, которых опустили в ручей, они уплыли по течению, – сказала мама.

Я тогда не знала, что бывает электричество, в нашей деревне ночью горели только очаги. Теперь я знаю, это светили окна далеких домов.

Мы шли в город на фабрику. У нас были деньги, если на пути появлялась деревня, мы покупали там еду. Шли через земли, где поклонялись красной богине. Такую богиню мы не знали, но она походила на Мать дождя.

Везде была засуха. Мы боялись разных зверей, леопардов и диких кабанов. Но мама сказала, что, видно, звери ушли из этого края в поисках воды. Мы видели только мангуста. Его шерсть издалека походила на птичьи перья, а глаза были рыжие. Он так проголодался, что ненавидел нас.

– Ты у меня похожа личиком на мангуста, – сказала мама задумчиво. – Только на доброго, не такого сердитого.

– Это плохо? Я не выйду замуж?

– Нет, у тебя сладкое лицо! Глазки похожи на мангустовые, когда он еще детеныш.

Мы видели на деревьях белок с большими телами и маленькими головами, колючих древесных крыс с пушистыми хвостами. Однажды у ручья мы видели, как пьет олень с тонкими ногами, тельцем зайца и головой мыши. Я хотела забрать его себе, но мама сказала:

– Учитель говорил, что звери – это не забава, они живут на земле не для нашего развлечения.

Все-таки этот мамин учитель много успел сказать полезного, хотя мама недолго ходила в школу.

По ночам мы ложились спать на землю. Над нами лежала перевернутая чашка неба, полная густого и пышного молочного пара. Мама, чтобы я не боялась, чтобы не бояться самой, рассказывала:

– Минакши живет на небе. Каждый день она прибирает двор космоса, собирает черепки, выметает оттуда сор, а ее муж Шива снова и снова разрушает мир, бьет посуду. Посмотри, видишь, весь небесный двор испачкан сливками?

Я смотрела, смотрела – то ли это осколки красивой посуды, то ли это звезды мигают, и глаза закрывались.

Никаких деревень не было. Мы захотели поесть и увидели красивое дерево с белыми цветами. Дерево было красивое, а его яблоки оказались горькими. Мы чуть-чуть поели и плюнули.

Мы прошли по дороге к маленькой бурой реке. Сердце забилось как-то по-другому, медленно. На лбу мамы выступил пот. Ее лицо стало цвета ободранного дерева. Сердце то прекращало биться, то снова запускалось. Потом нас стало рвать. Во рту жгло, я задыхалась. Мама тоже, она даже ничего не говорила, потому что нас без остановки рвало, начался понос. Лило и сзади, и изо рта, мы даже не успевали дойти до реки, чтобы вылить туда яд, который из нас тек.

Голова трещала, будто в ней стадо сверчков и быков, которые месят голову копытами. Мы рвали и рвали на землю вокруг нас, встать не могли. Так и лежали на берегу.

Ночь пришла, вокруг носились тени. Наверное, Каррапу – черный, что всегда летает в темноте. Он пришел поднять нас туда, где Минакши прибирает небесный беспорядок. Он кружился, подлетал к лицу. Я засыпала или теряла сознание, просыпалась, чтобы снова рвать рядом на землю, потому что я даже ползти уже не могла. Все улетало и гудело, я не знала, где моя мамочка. Подо мной лежала земля, но я летела в пропасть. Иногда я вдруг видела, как мамин учитель считает мелки в классе; как падают на поле козы, подогнув ножки; как папа, помолившись в мечети, несет в подарок деревенским богам сигареты и печение. Воздух, который я пыталась вдохнуть, был мерзкий и вязкий, как помои. Он нажимал в горло. Это длилось дольше, чем я жила.

Утром нас нашли рыбаки. Мы были уже почти мертвыми. Мама смотрела в небо стеклянными глазами. Губы ее стали серые как камни. Рыбаки увезли нас на лодке, отдали нас старым людям. Мы жили возле хижины, потому что в доме мы бы все испортили. Мы рвали желтой водой и тем, что росло у нас внутри.

Старушка давала нам горячий напиток с топленым маслом и солью.

– Пейте потихоньку. Масло смажет вам живот, а соль уничтожит яд.

Она давала нам жевать семена фенхеля и сухую гвоздику. Из еды давала только пахту.

Через много дней мы могли медленно ходить, еще через много дней могли есть хлеб. Целая луна выросла и снова исчезла, пока мы стали такими, как раньше. Старушка говорила:

– Видно, вы поели плоды с дерева самоубийц. Это дерево-оборотень, только прикидывается красивым, яд его смертелен. Видно, вы поели не так много и сразу выплюнули, раз боги оставили вас на земле.

– Семена этого дерева легко спрятать в еде – посыпать как следует специями или растолочь вместе с сахаром, – объяснил старичок. – Так делают, чтоб человек не узнал о яде.

Мы с мамой радовались, что выплюнули кусочки плодов.

Еще долго мы жили в той деревне, помогали старикам в огороде. Уходя, мы оставили им наши деньги за камень. Себе взяли только совсем чуть-чуть.

– Все равно мы идем работать на фабрику.

Мы думали: город уже близко, ведь позади осталось столько дорог.

После дерева самоубийц я очень боялась потеряться от мамы, боялась, если с ней что-нибудь случится. Я следила, как она идет, как у нее двигаются руки, похожие на камыши.

Мы проходили разными деревнями. Там жили старые люди, они говорили немного на другом языке, но мы их понимали. Они говорили, что все молодые ушли работать в город. Ушли, потому что земля отказалась рожать. Шушна, демон засухи, дитя ядовитых туманов, гуляет по свету. Еще они говорили, что в их деревнях многие люди убили сами себя, когда высохли их сады.

– Мертвые деревья плачут по ночам голосами тех людей, – рассказывали старухи, похожие на кору.

Мы с мамой узнавали, какой большой мир, как далеко фабрика. Мы крутились в огромном колесе. Солнце появлялось по утрам с разных сторон, а луна бежала как хочет.

Рядом с озерами стояли хорошие деревни, Шушна туда не заходил. В одной такой мы ночевали, и человек, старый, как папа, сказал маме оставаться и выходить за него замуж.

– Простите, дядюшка, но мы идем в город на швейную фабрику.

Мама уже ни за кого не хотела замуж, ей хватило замужней жизни в нашей деревне. Тот человек сказал маме:

– Я бы стал отцом твоей девчонке! Тьфу на тебя, ведьма.

Была еще одна деревня, совсем без дверей. Там дома глядели пустыми проемами, и было видно, что внутри. Мы поели в этой деревне и выстирали вещи. Пока вещи сохли, сидели у одной женщины, закутавшись в тряпки.

В деревне, где все дети были близнецами или тройняшками, нам подарили деревянную клетку с попугаем, который умел тянуть клювом карты и предсказывать судьбу.

– Возьми, сестра. Его хозяин в городе, он забыл о птице. Попугай уже тысячу раз предсказал судьбу каждому в нашей деревне, даже младенцам и тем, кто еще в утробе, и даже тем, кто только будет зачат. Возьми, заботься о нем.

Так попугай стал нашим. Звали его Апсара, он был девочкой. Деревни пошли одна за другой. Это были хорошие деревни с деревьями, цветами, полями риса и овощами. Дома в них были разноцветные, а люди веселые. Мы кричали по улицам:

– Предсказание судьбы!

Люди выходили из домов и давали нам монеты, зерна. Апсара вытаскивала карты с разными рисунками. Не все люди умели читать, и мама объясняла:

– Десять чашек – жизнь в достатке, большой праздник в вашей семье.

– Восемь монет – долгожданная награда после долгого труда.

– Два меча – новая дружба.

Плохие предсказания мы сожгли на костре.

– Нам не нужно, чтоб люди расстраивались и называли нас ведьмами, – сказала мама.

Как-то раз мы шли полем, и что-то сильно зашумело и зарычало. Мы испугались, но решили посмотреть – вдруг водопад. Оказалось – серая дорога из длинного камня. По ней сразу ехало много машин, и похожих на ту, что привозила в нашу деревню воду, и других. Я тогда не знала, что в городах все дороги такие. Мы пошли, как учила старшая сестра, далеко от дороги, но так, чтобы видеть, куда она течет. Дорога и привела нас в город.

Сколько человек там жили! Они с ума сошли! Там на каждом доме висели надписи, я стала читать, потому что люблю читать слова. У меня голова заболела. Там были надписи нашими буквами и другими буквами, которые я тогда еще не знала. Люди продавали, кричали, я думала, у них горло сломается. Некоторые брали руку, прислоняли ее к уху, другой рукой махали во все стороны и орали как резаные козы. Машины вопили что есть мочи. А дома стояли друг на друге, и крылечки у них висели в воздухе. Там, в воздухе, тоже люди стояли и тоже орали.

Мама стала искать старых людей, чтобы узнать, где фабрика. Никто ничего не знал. Один человек сказал, что в этом городе нет фабрики и нужно ехать на автобусе в другой город, а из того города на поезде ехать в Канчипурам.

Перед тем, как ехать на автобусе, мы пошли в кино. Внутри кино было холодно, мы замерзли. Но там показывали людей огромных и настоящих. Они дрались, и было много полиции. Часто было страшно и часто смешно. Мы тогда кричали, если страшно, и хохотали. Люди нам сказали: «Замолчите, дикарки! Дайте послушать картину». Если смешно, почему нельзя? В конце мы сильно заплакали, когда одного друга порезали ножом, и тогда люди сказали: «После фильма мы скажем, чтоб вас арестовали. Кто так себя ведет в кино!» Но ведь так жалко было того друга! Терпеть слезы, что ли? Я думала, его убили по-настоящему, но мамочка сказала, что это все не по правде. Я ей не поверила, ерунда. Он умер весь в крови ни за что ни про что. Я все время спрашивала маму, почему то, почему се. Люди вокруг очень сильно злились: «Вы должны воспитывать вашего ребенка, да и себя, сестрица». Когда закончилось кино, нас сильно изругали, но мы даже не слушали, в голове находилось только кино, только песни.

Мы поехали на автобусе. Так высоко было, что мы засмеялись. В другом городе мы нашли станцию через стариков. Поезда так гудели, как будто плакали, а когда уезжали, то стучали. Уезжали, а стук еще слышался.

Мы увидели, что многие люди приходят и ложатся спать на пол станции. Мы купили билеты, как учили старики, и тоже легли спать прямо в середине станции. Наш поезд в Канчипурам должен был только утром прийти, так маме сказали в кассе. Голос из потолка говорил, какой поезд придет, люди просыпались и уезжали.

– Никаких проблем, – сказала мама, она уже становилась городской. Мы засмеялись.

Грейс

Я вымела песок из комнат – сточенные осколки звезд. Подметая, придумала картину: сильно увеличенные песчинки и ворс метлы; зрители приняли бы ее за абстракцию, а потом увидели – это метут пол.

Я сделала уроки с девочками. Маленькие никак не понимали, что «will» указывает на будущее время, а «was» на прошлое. Для них время было целым и крепким, как кокосовый орех. Я подумала, что в государственной школе английский преподают ужасно; раньше мы ходили в школу Святого Рафаэля и знали язык хорошо.

Я постирала и развесила на балконе школьные блузки. Когда я встряхивала мокрую ткань, любовь, рожденная ночью, плескалась и пела над Мадрасом. Я еще не знала своего любимого, но как же я любила его.

Я пожарила рыбу на ужин. Кстати, откуда взялась караподи, отливающая золотом?

– Бабушка, мне нужно поехать в дом учителя, – сказала я, слыша, как мой голос наполняет огромная вина.

– И что? – ответила бабушка равнодушно.

Она напоминала каменных Якш Матхура[28], тяжелая в широком платье в мелкий коричневый узор. Ее единственный глаз смотрел щербинкой в монолите породы. Второй был прикрыт и облит белизной, как белый камень, инкрустированный в песчаник. Бабушка была строгой богиней нашего дома, и дары ей подносили задолго до любой просьбы.

Никто не понимал и не одобрял моей любви к живописи, к тому же она не приносила дохода. Но я не могла предать мечту о выставке даже ради них. Я выкраивала крупицы времени, вырезала его из пространства ножничками, которыми отстригают детские ногти. Я чувствовала вину за то, что люблю не то, что положено любить.

– Сегодня постояльцы придут, ведь отец тебе говорил.

Мы решили сдавать каморку, втиснутую возле комнаты девочек. Там раньше лежали вещи, но мы их вытащили и утрамбовали по коридору у кухни. Нужно было как-то сводить концы с концами.

– Бабушка, но ведь комнату показать – это просто дверь открыть. И все.

– О-о! Да они про вентилятор станут спрашивать, про воду, про кухню. Откуда мне знать, что они там будут болтать!

Бабушка родилась при английском губернаторе, ее муж, мой дед, работал учителем, но говорила она по-английски хуже наших малышей. Самое большее, что я слышала от нее: «Я – off, свет – off»[29]. Я почти заплакала из-за того, что придется остаться дома. Однако вкус любви, похожий на суп с кардамоном, заполнил мой рот.

– Я напишу тебе записку: английские слова тамильскими буквами, там все будет подробно.

– У Пылинки температура поднялась после школы.

– Я дам ей парацетамол, Чарита ведь здесь.

Я давно уже понимала, что болезни детей не требуют безотлучного присутствия. Мы умели обходиться без врачей, которые немало берут за вызов. Три-четыре дня – и ребенок снова играет. Бабушка знает это лучше моего, просто ей нравится, чтоб я была дома.

– Тебе бы только рисовать. – В ее единственном глазу проплыла печаль. – Раз нужно, иди.

Я не знала, как стряхнуть с себя вину. Я так скучала по краскам, по материалам, но не оправдывала ожиданий семьи. Внезапно бабушка подошла и привязала к моим волосам гирлянду жасмина. Я чувствовала прохладную свежесть цветка на шее, аромат раннего вечера, который он источает.

– Чарита принесла сегодня с рынка, – сказала бабушка. – Тебе и себе, конечно. Слишком она наряжается, нехорошо для замужней.

О Чарите я не думала в те дни. Она всегда крутилась в комнатах и кухне, как разноцветный ветер, позванивая браслетами на щиколотках и запястьях. Приходила рано и работала допоздна. Не жаловалась на малую плату. Не каждая прислуга соглашалась идти в такой сумасшедший дом, где не кончается работа. Все уходили после нескольких недель. Чарита осталась, проворная, молчаливая. Какое дело до ее прически? Все тамильские женщины украшают волосы жасмином.

Если есть в Мадрасе дом более не похожий на наш, так это дом учителя Ганеша. Башня стоит на улице, полной автомобильных гудков, рычания автобусов и криков чаек, детских голосов из десятка школ и шума рыбного рынка. Дом учителя прячется в зеленой тени тамариндов, на тихой улице в глубине Майлопора[30]. Тамаринды образуют над переулком арку, густая ее тень спасает от южноиндийского солнца. За покровом почти неподвижной листвы – виллы цвета слоновой кости. Над стеклянными дверями позолоченные имена: Шивалингам, Шривадьям и другие, придающие домам сакральность храмов. На балконах домов – плетеные кресла и горшки с цветущими растениями. Хозяев никогда не видно, иногда за оградами возятся садовники или рабочие кладут дорожку.

Там отступало ужасное нечто, которое всегда ходило за мной по пятам. Лишь изредка я видела его среди веток, которые покачивались за окном студии.

Я помню все до мелочей в том квартале и в доме учителя из-за любви. Тонкая трещина на стене дома, кора деревьев, внезапный трепет листвы, похожий на вздох, становились ее частью.

Вот я иду. У двери дома учителя на тротуаре потертый ногами узор ранголи – переплетение линий и точек, рисунок жены учителя, Решам.

Я просовываю руку сквозь решетку, отодвигаю засов, поднимаюсь по узкой лестнице, касаюсь руками каменных стен. На площадке наверху кто-то гибкий с кожей цвета жженого сахара, миндально-золотистой, появляется и исчезает. В дневных сумерках лестницы остается его свечение. В этом ускользающем прекрасном свете уже летают мотыльки будущей печали.

Вход в комнаты Решам украсила чашей с водой, в которой плавают анютины глазки, астры, герберы, бархатцы и маленькая свеча. Решам уложила пестрые цветы и у порога. Я думаю: «Люди наряжают свои дома, а у нас никогда нет времени. То уроки, то стирка, обед, ужин, болезни. Из-за этого Башня кажется временным неуютным пристанищем, как будто люди зашли пожить туда случайно».

Мимо меня крадутся кошки. У учителя Ганеша и Решам нет детей. Они держат дома семь белых кошек с рыжими пятнами. У них так тихо дома, что слышно, как ступают кошачьи лапы.

Решам сидит на полу гостиной, как на дне колодца, стены которого увешаны непальскими масками, пейзажами, полками с кувшинами и книгами по искусству.

– Прожгла. – Она смотрит на коричневый след, зияющий посреди великолепного облачного кружева, раскроенного под лехенгу. – Поставила утюг, чтоб сметать края, и прожгла. А к вечеру я должна отдать эту юбку.

Решам шьет одежду для одной ведущей нашего тамильского канала.

– Ладно, ткань еще есть, отдам уличному портному, он сделает, – задумчиво произносит она. – Там уже все пришли, работают наверху.

Я поднимаюсь в мансарду как заколдованная, чтоб моя любовь нашла того, кого она ищет с ночи, в которой из всех цветов текла черная кровь.

В мансарде художники приклеивали острые кусочки картона к панно. Получался, если издалека смотреть, спиральный лабиринт. Я увидела того парня с лестницы, золотистый мед его кожи. Огромное солнце прожгло студию, как утюг Решам – кружево.

Волна, свободная и одновременно грязная из-за водорослей, башмаков и мусора, который кидают в океан люди, с тяжелой силой ударила меня, захотелось за что-то схватиться. «Какая же ты глупая, Грейс, – сказала я себе, – это всего лишь парень, человек».

– Климент Радж, – сказал тихим голосом наш наставник, раскрыв ладонь в сторону медового свечения, – он учился у меня, а теперь приехал из Кералы поучаствовать в выставке.

Наверное, другие уже знали его имя, они сидели в студии задолго до моего прихода. Я посмотрела в окно и увидела, как с желтых цветов дерева кассии осыпается пыльца. Я кивнула, не глядя. Я делала все очень медленно: осторожно садилась к панно, клеила частички картона нарочно долго. Я боялась, что рука дрогнет, я уроню что-нибудь, а хуже, если мое дыхание станет слишком тяжелым.

Ребята курили биди, струйки дыма плыли по студии, переплетаясь между собой в узор. Я боялась смотреть на Климента Раджа, но чувствовала, как гладкое сверкающее тепло исходит от него и заполняет студию. Я молилась, чтоб со мной никто не заговорил – уж точно я скажу какую-нибудь глупость и опозорюсь. Уверенно я разговаривала только с детьми. К счастью, ребята слушали музыку, изредка переговариваясь тихими далекими голосами. Ветки дерева кассия ласкались о решетку окна. Кошка прыгнула на пустой стул. Я почувствовала, что Климент Радж смотрит на меня, и сердце замерло от ужаса. Я склонилась над панно и медленно поправила жасмин, привязанный к косе.

Я порадовалась его имени: он тоже христианин, и я могу выйти за него замуж. И тут же изругала себя: «Какая же ты глупая, Грейс!»

Под конец я осмелела и несколько раз подняла глаза. Я узнала, что волосы у него длинные и собраны в пучок, что глаза у него вытянутые, светло-карие, как мокрый песок. Они поднимались остро от носа к вискам, слегка по-монгольски. У кошек, что мягко ступали по студии, были похожие глаза. В его руках и крепком тонком теле тоже было что-то от плавных движений животных. Я представила, как он бежит через джунгли, перескакивая поваленные деревья и огибая лианы. Мне стало отвратительно. От нескольких взглядов у меня в голове грохотало бурное море, а руки едва слушались. Чтобы успокоиться, пришлось подумать о том, что я буду делать, если бабушка, папа, все наши девочки умрут.

Моторикша с улиц, где горели цветные огни, свернул в закоулки, освещенные лишь электрическим светом лавок в первых этажах. Одни магазины были здесь всегда – «Полуночная масала», «Морской император гриля», «У дядюшки Диндигула»; и еще закутки без названий, в которых рабочие по утрам пьют чай из липких стаканов. Другие, новые, вспыхивали яркими вывесками и чистыми стеклами – «Безлимитная пицца», «Ким Линг», «Ченнай мобайл», «Сундари шелк».

Выше вторых этажей город медленно пережевывал коровьим ртом тьму. В эту задумчивую тьму плыл дым: на дороге готовили кофе, кипятили молоко, жарили в масле круглые пакоты, уттапам с луком[31]. Запахи смешивались с ветром, который выдыхал в улицы Бэй.

Мужчины везли на мотоциклах женщин с обритыми головами и женщин с жасминовыми гирляндами в волосах, как у меня. По обочине шли раздетые по пояс мальчики, били в огромные барабаны. Я смотрела в щели, уводящие в глубину городского чрева, где варился густой мрак, где уже не мягкие коровьи губы, а чьи-то остренькие зубки глодали закоулки.

Я думала, что в мире существует темное и порочное, похожее на теплую человеческую кожу, на части тела, спрятанные под бельем, на тень того человека на кокосовой плантации в Калачеле. Я всегда была ограждена от этого темного стеной католического воспитания.

Я думала, что Климент Радж знает об этой темной стороне. Я разозлилась, стало обидно, что у него есть какая-то отдельная от меня жизнь, что он свободный, простой и загадочный, как джунгли.

Когда я поднималась по широким и мрачным ступенькам Башни, то встретила нашу горничную Чариту. Ее браслеты на щиколотках позванивали, оберегая ее от жуткой дороги, по которой она каждый день шла домой в прибрежные трущобы. Она смутилась, суетливо простилась и убежала в густую ночь. Звон браслетов еще долго оставался в коридорах, слышался на улице.

Папа сидел в столовой возле компьютера. Его дыхание было неровным, как будто в комнате душно, хотя вентилятор разгонял ночной ветер.

– Вот что значит нехватка женщин, – сказал папа. – Когда речь идет об удочерении, все молчат, как мыши в норах, но когда приходит пора жениться, то все они тут. Столько женихов прислали анкеты, посмотри.

Папа неловко пошевелил компьютерной мышкой и переключился на анкету парня. Самый древний на земле компьютер загудел.

– Вот хороший человек, работает инженером в Бангалоре. Пишет, что приданое ему не нужно, нужна только скромная жена.

– Папа, он похож на дикого слона и толстый. Неужели ты хочешь кому-то такого мужа? – мне вдруг захотелось говорить как современной независимой девчонке, но голос мой прозвучал ненастоящим.

Еще я невольно подумала о медовой коже Климента Раджа, и мои бедра окатила полуночная кровь цветов. Уже почти сутки любовь была со мной.

– Не суди по лицу, а суди по сердцу. На ладонях Иисуса мы все равно красивы.

Мне стало совестно, папа был прав. Раз в неделю папа просматривает анкеты женихов со всей страны. Мы разместили фотографии выросших девочек на сайте брачных объявлений. Трем из них исполнилось девятнадцать. Мы не могли выгнать их на улицу, но не знали, получится ли устроить в общежитие. Одна была очень способной и могла учиться в колледже, но ее подруги не хватали звезд с небес. Мы должны были подумать об их будущем. Да, наши девочки не были взрослыми, но мы искали таких женихов, которые согласятся поддерживать их, возможно, оплатить образование. И мы находили таких, хотя сироту сложно выдать замуж. Часто бывает так: парень готов жениться, но его родители отклоняют даже самую милую и добрую девушку из-за того, что у нее нет настоящей семьи. Люди думают, что девушки из приюта холодные и недоверчивые. Господи, они не знают, какие наши девочки щедрые, сильные, добрые, любящие! Как серьезно они относятся к браку, потому что все, что они ждали в своей жизни, – это семья.

На праздники они приезжали к нам с некрасивыми, но заботливыми мужьями. Бабушка улыбалась и брала на руки их младенцев, будто это ее внуки. «Да, в такие дни мы счастливы и благодарим Деву Света, которая ведет нас через бурное море», – подумала я по привычке, но тут же во мне вспыхнуло негодование.

Я посмотрела на проем балконной двери – штрих синей гуаши среди белых стен. Одиночество мое стало бесконечным. Папа всегда ищет женихов только для девочек. Он ни разу не подумал о моей судьбе. Или что? Я должна умереть в этом приюте? А ведь я уже люблю!

Я для папы товарищ, коллега по работе, бухгалтер и нянька. Монахиня в келье, чье предназначение – это вечная благотворительность и обслуживание других. Я разозлилась второй раз за тот вечер. Мне хотелось только моей любви. Моя любовь, как голодная тигрица, бежала по улицам Мадраса.