Звездный час адвоката
– Знаете, что делают люди экспрессивные в подобных ситуациях? Они мечутся по следственному боксу, как звери, попавшие в силки. И хотя им строго-настрого велено находиться на месте, удержаться в рамках дозволенного им сложно. Они подходят то к двери, то к окну, стараясь выглянуть наружу. Они пинают привинченный к полу табурет, заглядывают в пепельницу и в глазок, тянут руку к тревожной кнопке. Наша же подопытная ведет себя так смирно, что на первый взгляд кажется этакой тихоней. Но это на самом деле не так. Данилевская – сложная, противоречивая натура, довольно страстная, но с хорошо развитым самоконтролем. Она не позволяет эмоциям вырваться наружу, хотя они ее душат. Вспомните о ее беспокойных пальцах и искусанных губах. А этот ее остановившийся взгляд и неподвижная поза – только защитная броня, которой она укрывается от посторонних и даже от самой себя.
– Но как насчет убийства? – хитро спросила Дубровская. – Я так и не поняла, способна ли моя подзащитная на такой фортель? Или же это все удел экспрессивных, как вы выражаетесь, лиц?
– Такие люди, как она, если и совершают преступления, то делают это хитро, обдуманно, не просто так, не с бухты-барахты. По этой причине изобличить их оказывается намного труднее. Они ведут тонкую игру благодаря своему хорошо развитому интеллекту и врожденной осторожности. Но и они, бывает, делают проколы.
Дубровская вздохнула. Беседа со следователем-интеллектуалом давала ей и бедной Данилевской мало шансов на успех. Но все же она рискнула.
– Надеюсь, вы дадите возможность мне убедиться в правоте ваших слов? – спросила она.
– Каким же образом? – отозвался Красавин.
– Отпустите Диану домой, помыться и расплести запутанные волосы, – нашлась она. – Глядишь, и я увижу в ней этакий сверкающий бриллиант, красоту которого вы мне воспели.
– Я и собираюсь это сделать, – огорошил ее Красавин.
– В смысле?! – открыла рот Елизавета, не веря своим ушам. Вне всяких сомнений, этот весельчак-следователь опять разыгрывал ее.
– Ну, вы же имеет в виду подписку о невыезде? – как ни в чем не бывало спросил Красавин.
Сказать по правде, Дубровская шла ва-банк, не рассчитывая на подобную милость со стороны обвинения. Это было неслыханно!
– Так ведь она обвиняется в убийстве, – выдохнула Елизавета, продолжая изучать лицо странного следователя и пытаясь отыскать в нем скрытую усмешку.
– Вот именно, в убийстве, – подтвердил он. – А вы будете умолять меня о том, чтобы я ходатайствовал перед судом о заключении ее под стражу до суда? Ну, если об этом просит адвокат, тогда, конечно…
Брови его издевательски поднялись.
– Нет-нет, – спохватилась Лиза. – Это очень… – она не могла подобрать подходящее слово, – очень мило с вашей стороны! И что, вы даже не попросите залог?
– Если только вы будете на нем настаивать, – хмыкнул несносный исследователь чужих лиц. – Я вижу, вы удивлены?
– Это мягко сказано, – подтвердила Дубровская.
– Ну что же, объясню свою точку зрения, – сказал он. – Я не думаю, что госпожа Данилевская, находясь на свободе, куда-нибудь сбежит или начнет делать глупости: препятствовать следствию, фабрикуя улики и подговаривая свидетелей. Как я уже заметил, она – дама разумная и ненавидящая экспромты. Думаю, я буду спать спокойно, если она останется на свободе. А там уж – как решит суд.
– Вы считаете, что она невиновна? – спросила Елизавета, уже предчувствуя ответ.
– Напротив, я считаю, что она виновна, – удивил ее следователь. – Ну что, все ясно?
Елизавета кивнула. На самом деле она не поняла. Ничего не поняла…
Стоял замечательный мартовский день, когда с крыш уже капало, навевая приятные мысли о грядущем тепле. Дубровская сидела со своей подзащитной в машине, слушая, как частые капли неумолчно стучат по капоту. Динь-динь… Угораздило же ее поставить автомобиль аккурат под крышей милицейского здания, периметр которого украшал частокол из сосулек! Оставалось надеяться, что она сумеет убраться отсюда раньше, чем одна из них рухнет вниз, разлетаясь на куски и безнадежно коверкая поверхность нежно любимого железного коня.
Данилевская не обращала внимания ни на весенний день, ни на капель. Елизавета подозревала, что даже сам факт освобождения по столь серьезному обвинению ничуть не порадовал женщину, словно все то, что с ней происходило, было сущей безделицей…
Все, что она слышала в следственном боксе, было для нее неважно. Красавин, церемонно представив ей нового адвоката, произнес нечто эдакое, в своем духе:
– Глядите, какой чудесный защитник к вам явился! Только госпожа Дубровская шагнула на порог, и я тут же решил отпустить вас домой, от греха подальше.
Дубровская покраснела, понимая, что следователь опять валяет дурака, описывая заслуги адвоката, которых вовсе не было. Сказать по правде, это была идея Красавина: взять у Дианы подписку о невыезде, в то время как сама Елизавета едва ли не отговаривала его от столь опрометчивого шага. Но Данилевская спросила не о том, чего от нее ожидали в этом случае:
– Значит, все обвинения сняты? Я свободна?
Следователь и адвокат переглянулись.
– Не совсем, – призналась Дубровская. – Просто вас отпускают на свободу до суда. Вы можете находиться дома, жить привычной жизнью, ну, конечно, с некоторыми условиями…
– Вы будете являться по первому вызову ко мне на допросы. Не станете покидать место вашего жительства. А в остальном ваш образ жизни останется прежним, – добавил Красавин.
– Вы сможете писать книги, – влезла Елизавета.
– Принимать гостей и ходить в кино, – старался он.
Создавалось впечатление, что они оба, следователь и адвокат, лезут из кожи вон, описывая прелести жизни на свободе, в то время как сама подследственная что есть сил цепляется за тюремные нары.
– Спасибо, – произнесла Данилевская безразлично.
Однако народ пошел! Никакой благодарности!
– Это очень, очень хорошо в вашем положении, – сказала Лиза. – Вы просто не представляете, как вам повезло.
– Благодарите адвоката! – сказал насмешливо Красавин.
– Нет уж, благодарите следователя! – свирепо сверкнув глазами, заметила Дубровская.
Данилевская наблюдала за этим обменом любезностями без всякого интереса, словно это ее никак не касалось. Триумф был испорчен. Следователь и адвокат ощущали себя обманутыми детьми, которым за выступление взрослые пообещали конфет, а удостоили лишь сухой похвалы.
Формальности были улажены за сорок минут, и уже через час адвокат и ее подзащитная, прошлепав по весенним лужам, подошли к автомобильной парковке. Диана была все так же молчалива, всем своим видом подтверждая присказку из старого детского фильма: «Что воля, что неволя – все равно!» Дубровская повернула ключ в замке зажигания и спросила, еле скрывая свое раздражение:
– Отвезти вас домой?
Если разобраться, вопрос был глупым. Куда еще, спрашивается, можно поехать прямо из изолятора? Конечно, домой. Мыться, приводить себя в порядок, звонить родственникам. Кроме того, Диану ждал муж, и, вопреки предсказаниям следователя, Дубровская верила в их счастливый семейный союз.
Но Данилевская, словно только что выплыв из своих грез, неожиданно попросила:
– Покатайте меня по городу!
Елизавета сделала вид, что ничуть не удивлена, словно к ней каждый день обращаются ее подзащитные с просьбой покататься. Выехав с парковки, она миновала узкий переулок и влилась в плотный транспортный поток на проспекте.
Признаться честно, вождение автомобиля в марте месяце, да еще и в час пик, не самое приятное занятие. Мутное ветровое стекло, по которому бесконечно елозят «дворники», размазывая грязь, летящую из-под колес других автомобилей; дорожная техника, убирающая неопрятный снег с обочин; нетерпеливые гудки нервных водителей – всего этого уже вполне достаточно для того, чтобы полюбить пешие прогулки.
Дубровская вела автомобиль, останавливаясь на светофорах, притормаживая перед пешеходными переходами, штурмуя весенние лужи и не понимая, зачем все это необходимо. Странная пассажирка сидела рядом, устремив взгляд вперед, как некогда перед зеркалом в следственном боксе. Елизавета могла поклясться, что ей нет дела до весеннего помешательства, и даже если бы вдруг на обочинах вместо привычных тополей и кленов, теперь голых и корявых, зазеленели пальмы, она вряд ли бы обратила на них внимание. Данилевская находилась в странном, заторможенном состоянии, словно только что пережила сильнейший стресс и все еще не сумела от него отойти.
Хотя, конечно, пребывание на нарах кого угодно выбьет из колеи. И, упрекнув себя за собственную черствость, Дубровская спросила:
– Скверно там было, правда?
Диана уставилась на нее непонимающе.
– Ну, в изоляторе, – объяснила Лиза. – Хорошо, что все уже позади.
– Да, – ответила пассажирка. – Остановите, пожалуйста, возле Педагогического института.
– Теперь он называется университетом, – поправила Лиза, сама не зная зачем. Вообще-то ей не было до этого никакого дела, даже если бы будущих учителей выращивали в Академии наук.
Она еле нашла место, оставив заднюю часть машины на проезжей части, а Диана, словно не замечая всех ее мучений, легко выскочила на дорогу и, едва не черпая воду белыми кроссовками, поспешила к памятнику Горькому. Остановившись рядом с обшарпанным постаментом, она подняла голову вверх и уставилась в лицо классика. Со стороны ее неподвижная фигура в одежде явно не по погоде среди озабоченных, спешивших по своим делам горожан выглядела нелепо, как застывший кадр среди всеобщей суеты.
«Все писатели чокнутые», – сделала вывод Дубровская, спрашивая себя, каково ей будет вести защиту с такой непредсказуемой клиенткой. Сзади уже сигналил какой-то водитель, поминая недобрым словом всех женщин за рулем, кидающих машины там, где им приспичит вдруг поправить макияж. Лиза чертыхнулась, не представляя, как скоро Данилевская закончит общение со своим духовным учителем.
Словно услышав ее мысли, женщина оторвалась, наконец, от памятника и тем же путем, через лужи, возвратилась к машине.
– Ну как? – спросила Лиза. – Горький стоит?
– Стоит, – ответила Диана. – Столько лет прошло, а он так и не надел свою шляпу.
«Точно, ненормальная», – подумала про себя Дубровская. У нее едва не вырвалась хрестоматийная фраза, переделанная, правда, на новый лад: «Как же он ее наденет? Он же памятник!»
– Я училась здесь, – пояснила Диана. – Тысячу лет назад.
– Да? А я думала, все писатели учатся в Литературном, – вырвалось у Дубровской.
– Ну, я не настоящая писательница, – усмехнулась пассажирка. – На самом деле я – учительница английского языка.
– А-а! – протянула Лиза. – А как же вы начали писать?
Диана как-то странно дернулась, хотя, на взгляд Дубровской, вопрос был совершенно безобидным.
– Это долгая история. Быть может, я вам расскажу ее. Только позже. А теперь давайте домой.
Домой так домой… Честно говоря, общение с новой клиенткой уже изрядно утомило Елизавету. Она бы не устала, если бы Данилевская предложила ей обсудить линию защиты, забросала ее вопросами о перспективах дела или хотя бы пожаловалась на несправедливость судьбы. Словом, вела бы себя так, как ведут себя все остальные, попавшие под колпак правоохранительных органов люди. Но все эти странные просьбы: «покатайте», «остановите», «помолчите»; это мрачное, погруженное в себя состояние навевали на Дубровскую черную меланхолию, пили из нее все соки, и теперь, после полуторачасовой бесцельной езды по городу, она чувствовала себя выжатой, как лимон. Она с огромным облегчением сдала бы ее сейчас на руки любящему супругу, перепоручив ему все заботы о душевном состоянии его ненормальной жены.
Дом писательницы оказался весьма уютным и милым, но не таким большим, роскошным и красивым, каким его представляла себе Елизавета. Одноэтажный, с мансардой и палисадником, огороженный белым штакетником, он, должно быть, становился особенно привлекательным поздней весной или же летом, когда раскидистые вишни покрывались сначала белым свадебным цветом, а потом пурпурной ягодой, когда в цветочных горшках, теперь голых и неряшливых, пестрели нежные головки цветов, а окошки дома открывались настежь, выставляя наружу нарядные занавески.
Едва машина успела затормозить, как дверь дома распахнулась, словно их давно здесь дожидались, и на порог выскочил мужчина в домашних тапочках. Присмотревшись, Дубровская поняла, что это и есть ее недавний гость, инженер Максимов.
– Ну, наконец-то! – сказал он, протягивая жене руки. – Я себе места не нахожу. Следователь сказал, что тебя освободили два часа назад, а тебя все нет. Ты могла бы позвонить!
– Знаю, знаю! – вяло отмахнулась от него Диана, направляясь в дом, словно других людей вокруг нее и не было.
– Елизавета Германовна! – всплеснул руками Максимов. – Пожалуйте в дом. Как я вам признателен! Ну, куда же ты, Дина?
Данилевская пренебрегла правилами приличия, не задав своему адвокату хрестоматийный вопрос насчет чая. Ее муж был полон решимости исправить этот досадный просчет и провести в беседах с защитником положенные правилами приличия тридцать минут.
– Я, пожалуй, поеду, – кивнула головой Лиза. – Ваша жена устала, да и я тоже. Кроме того, вам есть о чем поговорить. Я навещу вас через день, когда Диана немного придет в себя и мы сможем побеседовать.
Максимов благодарно улыбнулся ей. Было видно, что ему не терпится броситься следом за женой и только вежливость удерживает его возле Дубровской. Решив, наконец, что адвокат не настаивает на выполнении формальностей, он коротко кивнул головой, прощаясь, и в мгновение ока исчез за дубовой дверью.
Направляясь к своей машине, Лиза перебирала в памяти физиогномические наблюдения Красавина, приходя к выводу, что скорее всего следователь был не так уж далек от истины. В союзе Максимов – Данилевская влюбленным был муж, жена же только позволяла себя любить.
Глава 3
Диана с удовольствием погрузилась в душистую пену, чувствуя, что изматывающие волнения последних дней оставляют ее, растворяясь в горячей воде, как мыльные пузыри. Удивительно, но лишения, которые она претерпела, пожалуй, в первый раз в своей жизни, заставили ее заново оценить все то, что еще вчера казалось ей обыденным и незначительным: та же вода и душистое мыло, хрустящее постельное белье и рубашка, отделанная по подолу ручным кружевом. Стала бы она иначе так наслаждаться всем этим, обращая внимание на то, как удобна ее постель и как мило выглядит этот рыжий абажур, купленный ею на какой-то дешевой распродаже; как здорово читать перед сном любимую книжку и какие красивые узоры чертят первые лучи утреннего солнца на стене ее спальни! Но, побывав там, опустившись едва ли не на дно жизни, вдохнув смрад отхожего места, она была шокирована, напугана до предела, хотя ей не довелось испытать и десятой доли того, с чем обычно сталкиваешься в неволе. Ее не били и даже не оскорбляли. Другие заключенные-женщины, хотя и вызывали в ней ужас, дурно пахли и курили какую-то дрянь, на ее честь не покушались. В общем, все прошло относительно гладко. Ее даже выпустили под подписку. Но мысль о том, что ничего еще не кончилось, что все еще впереди, была невыносима. Интересно, смогла бы она прожить в таких условиях хотя бы год? Хотя о чем она думает? За убийство не дают год, не дают и два. Надо было спросить у адвоката. Сколько ей причитается? Десять? Пятнадцать? Впрочем, какая разница! Вряд ли она протянет там даже один месяц.
Диана почти заснула, когда ее разбудил громкий стук в дверь.
– Ну же, дорогая! У тебя все в порядке? Ты там уже почти вечность.
Она очнулась. Вода в ванне стала прохладной, а тело покрылось гусиной кожей. Было отвратительно холодно, и это подействовало на нее отрезвляюще. Она быстро встала, завернулась в халат и вышла в комнату.
Павел казался обиженным. Конечно, у него были все основания для недовольства. Стол в кухне был давно накрыт. В центре стояла бутылка вина и два фужера. Он не забыл даже про свечи, а льняные салфетки заправил в кольца так, как она любила. Отбивная и салат из овощей, тарелка с фруктами и десерт – все это дожидалось ее как минимум час.
Вопреки ее собственным ожиданиям, она не чувствовала голода, но отказаться от застолья означало еще сильнее обидеть Павла. А он этого не заслужил. Она положила себе на тарелку немного салата. Муж ловко откупорил вино.
– За тебя, – предложил он первый тост. – Ты не представляешь, как я рад, что ты наконец дома!
– Я тоже рада, – сказала она, пытаясь придать голосу хоть малую толику оптимизма.
Они чокнулись. Вино оказалось превосходным.
Наверняка оттого, что за два дня у нее во рту не было и маковой росинки, хмель тотчас же облек ее своей истомой, и она почувствовала необыкновенное тепло, а еще – усталость. Павел же, наоборот, был деятелен и трезв. У него было много вопросов, и он хотел знать все и сразу. Как ей понравился адвокат? Что говорил следователь? Как часто ее будут вызывать на допросы? Получится ли у них уехать в санаторий, чтобы немного подлечить ее нервы?
– Адвокат хороший, – отвечала она, слыша собственные слова словно через вату. – Следователь ничего не говорил определенного. Когда являться на допросы, мне сообщат повесткой. Ну а о санатории не может быть и речи. С нервами все в порядке, и вообще, я собираюсь написать еще одну книгу.
– Какая книга?! – возмутился он. – Ты же гробишь себя! Ну кому, кому нужна сейчас твоя слава, твоя книга, твоя чертова альпинистка?
Она приложила пальцы к вискам.
– Скалолазка, – поправила она, словно это имело для их спора решающее значение. – С горами покончено. Навсегда. Ты же знаешь финал моей последней книги. Я убила героиню. Убила. Понимаешь? Она больше не воскреснет. Да и Ольги больше нет. Я хочу теперь написать о жизни, о любви и дружбе.
– Все равно я не уверен, что это хорошая идея, – не сдавался он.
– Это нужно мне. Иначе я с ума сойду от всех этих допросов, очных ставок и экспертиз, – произнесла она. – Точку я поставлю перед тем, как мне вынесут приговор. После этого я не напишу ни слова. Обещаю.
– Ну, как знаешь, – с сомнением в голосе произнес он. – Хотя, если ты обещаешь…
– Я обещаю, – сказала она твердо. – Ты же знаешь, мне можно верить. Я когда-нибудь говорила тебе неправду?
Он не хотел ворошить прошлое.
– Полагаю, Ольги больше не будет среди героев твоей книги, – сказал он с надеждой в голосе.
– Этого я не обещала, – сказала она. – Ты же знаешь, мы дружили с детства…
Прошло много лет, но Диана помнила двор своего детства так, словно жила в нем до сих пор. Безошибочная детская память запечатлела, словно на слайдах, каждый поворот дороги к дому; тропинку, петляющую среди кустов; каждую ступеньку их подъезда, ведущую на пятый этаж, туда, где когда-то располагалась родительская квартира. Диана не была там больше пятнадцати лет, но уверенность, что все там осталось по-прежнему, не покидала ее, пока однажды, совсем недавно, она не оказалась в этом дворе и не застыла, пораженная, не веря своим глазам. Нет, пятиэтажки на окраине так и не снесли, а черемуху, которую каждую весну обдирала местная детвора, так и не вырубили. Остались на местах и щербатый стол, на котором старики, как и прежде, стучали костяшками домино; и песочница, правда, с новой, народившейся за последние пять лет ребятней; и скамейки у подъезда, на одной из которых через свежую краску проступало памятное: «Ольга + Диана = навсегда». Но у Данилевской не было сомнений, что какой-то злой волшебник мановением своей палочки взял и уменьшил все вокруг раза в два. Горка, с которой они с замиранием сердца мчались зимой, стала обыкновенным пригорком. Дерево, на которое они забирались, прячась от дворовых мальчишек, оказалось до смешного низкорослым. Даже пятиэтажки сжались, превратившись в маленькие коробки, совсем крошечные, особенно на фоне строящихся неподалеку восемнадцатиэтажных монстров.
Ступени в их подъезде как будто истерлись, стали более пологими, а почтовые ящики сменили на новые. Дверь их квартиры новые жильцы обили искусственной кожей. А вот дверь Ольги так и осталась такой, как и прежде, деревянной, с тем же номером «33» наверху.
Если разобраться, Диане с семьей повезло. Интеллигентные родители читали ей вслух классику и водили в детский театр, заботясь о том, чтобы дочь не росла подобно сорной траве во дворе и могла, в случае необходимости, блеснуть полученными знаниями. Впрочем, это было несложно. Вся остальная ребятня, гоняясь друг за другом по двору, не слишком утруждала себя учебой, особенно в каникулы, поэтому на тихую девочку, с редким тогда именем Диана и с обязательной книжкой в руках, смотрела косо. Родители считали, что девочке полезен свежий воздух, поэтому выпихивали ее во двор, не подозревая, какие муки ада испытывает дочь, оказавшись там. Дворовые мальчишки безнаказанно задирали ее, а девочки ехидно пересмеивались за спиной, завистливо разглядывая ее новые колготы с рисунком и красивую юбочку. Особенно ей доставалось от Андрейки, рыжего конопатого пацана, который постоянно норовил швырнуть в нее пригоршню песка и задрать подол. Близнецы Анька и Машка при этом дружно хохотали, а вслед за ними начинал веселиться весь двор. Диане ничего не оставалось, как отыскивать себе укрытие на ближайшие два часа, пока, в конце концов, родители не посчитают, что она получила дневную норму кислорода. Хорошим прибежищем стал для нее раскидистый тополь, куда она забиралась, рискуя порвать колготы и ободрать руки в кровь. Но в зеленой раскидистой кроне можно было неплохо устроиться и даже почитать. Изредка, поднимая глаза к небу, она воображала себя редкой птицей, живущей в своем, закрытом ото всех, мире. Листья шумели, играя с летним ветерком, а ей казалось, что так шелестят ее крылья. Будущее ей рисовалось таким же безоблачным и чистым, как синее небо, которое едва проступало сквозь зеленую массу листьев.
Когда она была в классе четвертом, у них за стенкой появились новые соседи. Диана их не видела, только знала, что с ними живет дочка примерно ее лет. Воображение рисовало ей хорошенькую, тихую девочку с кудряшками, обожающую книги и играющую на пианино. Девочка уже представляла себе, как они вместе сидят в ветвях тополя и мирно беседуют о своем, о девичьем. Совсем некстати Диана в те дни подхватила ангину и вынуждена была оставаться дома целых две недели. Так что знакомство с новой девочкой откладывалось. Вместе с тем ее родители все чаще стали проявлять недовольство по поводу того, что новые соседи за стенкой ведут себя очень беспокойно. У них то и дело вспыхивали ссоры, хотя голос доносился один и тот же, мужской, очень строгий, иногда, как казалось, с нетрезвыми интонациями. Звуков фортепьяно не было слышно, вместо этого один раз о стенку громко билась целая дюжина тарелок. Как понимала маленькая Диана, во всем виновата была мать семейства, потому что выкрики «… мать!» слышались чаще всего. Родители Данилевской пытались запереть дочку в детской, но ужасные звуки доносились даже туда.
Вместе с тем какие-то уж совсем непонятные вещи происходили во дворе. Кто-то здорово отлупил вредного Андрейку, а близнецы Анька с Машкой и вовсе разлюбили выходить на улицу. И однажды в час, когда ребята обычно возвращаются из школы, Диана через окно своей кухни увидела ее…
Девочка шла по двору вальяжно, как королева. Остановившись посередине площадки, она пинком ноги отшвырнула куда подальше видавший виды портфель, а сама уселась на лавочку, оглядывая хозяйским взглядом весь двор. С пятого этажа было не так хорошо видно ее лицо, но Диана все же смогла рассмотреть вихры на голове, еле скрепленные заколкой, колготки гармошкой и бесформенное школьное платье. В довершение всего, девчонка ковыряла в носу, как, разумеется, не поступают приличные дети на улице. От глаз Дианы не укрылось, что паршивец Андрейка поспешно укрылся в подъезде, а старушки на лавочке неодобрительно покачали головами, адресуя свое осуждение, разумеется, этой нахальной девице. Правда, ей до этого не было никакого дела. Она даже не вытащила палец из носа. Зрелище было неприятным, и Диана пообещала себе, что постарается обходить дворовую хулиганку стороной. Если, конечно, это получится.
В школу она пришла со справкой о болезни, пропустив с начала учебного года две недели. Класс ее встретил не особенно дружелюбно. Впрочем, она к такому отношению уже привыкла. Лишь только вихрастый одноклассник Толик, увидев ее, присвистнул.
– Там тебя ждет такое! – произнес он, описывая руками что-то устрашающе огромное. – Скоро сама все увидишь.
Девчонки шушукались за ее спиной, а она шла к своей парте, недоумевая, что ее ждет впереди. Или кто? Слон или бегемот? Прозвенел звонок, и она застыла на месте. На последней парте, на камчатке, сидела та самая девчонка, которую она видела в своем дворе. Этого не могло быть! Класс смотрел на них с интересом.
– Ну, что рот разинула? – спросила ее новая соседка. – Садись уже.