Когда вырастают дети

Когда в школе проходили сложные слова, Саньку поразило слово «злоупотребление». Он, конечно, и раньше его слышал, но как-то не задумывался над смыслом. А тут догадался: мамик употребляет вещи во зло.

Тех, кто пьет много водки, называют пьяницами, кто много ест (жрет) – обжорами. У всякого чем-нибудь злоупотребляющего человека есть свое определение. А как называется порок мамика? Если бы какая-нибудь золотая рыбка сдуру согласилась исполнить ее мечты, семью тотчас погребла бы под собой каменная недвижимость со всеми удобствами. Плюс сауна, бассейн, сад, гараж с десятком навороченных тачек, куча бытовой техники, горы мебели, масса всяких предметов… Долго перечислять, да и зачем. Все равно не получится старая сказка на новый лад.

Аппетит приходит во время обжорства. Мамик объедалась вещами не покладая рук. Сверхдостаток был для нее важнее всего. Она изо всех сил внушала Саньке, что тяга к богатству заложена в человеческой природе, и все движется по кругу: богатство дает независимость, свобода – уверенность, стойкие позиции вызывают любопытство людей, интерес людей провоцирует популярность, слава ведет к еще большим материальным благам. Обидно, конечно, что после финального акта в гражданском состоянии в вечность нельзя взять караваны с нажитым добром. Но зато детям найдется что поесть и где жить, у них будут лучшие условия, возвышающие их над другими… А ты говоришь – зачем я набираю вещи. Для тебя, Сашхен, для тебя! Относись к вещам бережно. Погоди, еще спасибо скажешь, когда я помру и они превратятся в винтаж. Ни у кого нет, у тебя – полно, и сам из тех людей, что из телевизора не вылазят. Ну и пусть кто-то из них вор, на лбу не написано. Зато богатый, известный и уважаемый. И ты будешь таким – известным и уважаемым. Деньги, слава, морда на экране. Счастье.

Точного определения страсти мамика Санька так и не нашел. Спустя несколько лет отец грустно пояснил:

– Это вещизм, сын. Моя вина, за столько лет не смог перевоспитать.

«Любовная лодка разбилась о быт», – подумал Санька. По литературе как раз проходили Маяковского.

В молодые годы отца «вещизмом» называлась подчиненность добру во втором его значении – имущество. Слово «вещизм» исчезло, потому что вещи победили человека, а он и не заметил. Пока бывшие советские люди вживались в рынок и знакомились с капитализмом, вакантное место «вещизма» в словаре пустовало. Затем в пробел просочился «шопинг», производное от забугорного слова shop (магазин). И мамик заразилась непреодолимой тягой к потребительству.

Шопоголизм – как наркотик. Человек покупает, покупает и не может остановиться. Неясно, спорт это, хобби или психическое заболевание, но в любом случае любовь к затариванию добром у мамика односторонняя. Время от времени на нее нападает блажь посетить магазины экстра-класса, где господин Шопинг заявляет ей в глаза, что между ним и парикмахершей (заведения, напомним, с маркой «эконом») не может быть ничего общего. «Ресурсов. NET». Мамик неизменно переживает микростресс от бессовестной честности Шопинга и собственной неплатежеспособности. У нее повышается давление. Высокий накал, чувство, что палец суешь в розетку… Но, несмотря на такое электрическое напряжение, мамик иногда умудряется найти контакт с надменным господином.

«Франция», – оповещал ценник мелкими и, тем не менее, гордыми буквами в посудном отделе супермаркета. Ценник стоял на полке перед набором гибридов охотничьей кружки с фужером. Точнее, с бокалом. Сверху стекло, в середине расписная майолика, снизу толстая ножка из какого-то подчерненного металла. Стоимость набора была задрана по-конски, но мамик застонала:

– Ах, какие бокальчики! Хочу, хочу!

«Хотеть не вредно, вредно не хотеть», – говорит обычно ее подруга, маникюрша Василиса Онисифоровна. Возможно, она права, но четверть бюджета семьи уходила на погашение кредита за машину. Тогда мамик пораскинула мозгами и договорилась со своей клиенткой, заведующей детским садом, что отец с Санькой распишут зайчиками-лисичками коридоры в саду. Они расписали. Мамик хвалила себя за предприимчивость (всегда приятно быть предприимчивым за чужой счет). Приготовила место в серванте. Купила. Поставила так, чтобы шесть бокало-кружек из самого города Парижу многократно отражались в зеркальных стенках.

– Зачем тебе этот кич? – спросил Санька.

– Не мне, а для гостей, – она любовалась и постанывала уже удовлетворенно. – Лялечки бокалы!

– Ты мучила нас для гостей?!

Мамик обиделась:

– Что, думаешь, я – единоличница? Эгоистка? Пусть и гости красоте радуются!

Да… Гости. По праздникам шумной толпой, с подругами и родственниками, в дом вваливаются парикмахерши тетя Леночка, тетя Мариша и маникюрша Василиса Онисифоровна. Квартиры у них тесные и не у всех есть, а «хата» мамика вмещает всю дружную компанию. На еду складываются вместе.

Мамик гнет перед ними понты, чтобы обзавидовались. Но свой антураж она обставляет и для нужных людей, чтобы у них создалось достойное впечатление о качестве жизни Дмитриевских-Молотковой. Нужные – это блат. «Блат» – уходящее слово, его приятель дефицит уже давно сошел с заднего крыльца, но «нужники» – мамикины клиентки с мужьями, где-то что-то преподающими, кем-то управляющими и руководящими, – по-прежнему необходимы для удобства быта и устройства Санькиного будущего. Эти люди являются изредка вне праздничных дат, и тут уж мамик старается не ударить лицом в грязь. Стол плывет посреди гостиной, белый, нарядный, блестит икрой и перламутром семги, серебряные мачты бутылок выныривают из волн салатов… Не стол, а корабль. После ухода гостей он напоминает разграбленное пиратами судно.

Нужники льстиво зовут мамика «маэстро Елизавета». Еще бы, ведь от ее виртуозных рук зависит светский вид их голов. Отец двигается бочком позади модных причесок и торопливо разливает дорогое вино во французские бокалы. Спешит сесть, чтобы спасти разговор, уведенный мамиком в дебри туризма и сленга. Мамик по разу была в трех странах и считает себя заправской путешественницей. Любит поговорить об египтах-турциях-таиландах, где дешевое золото, пирамиды, крокодильи фермы, потрясные вина. Вообще цимес, несмотря на кидалово по мелочам. А о чем еще говорить? Не о политике же, она и так всех задолбала по зомбоящику… Нужники смотрят на нее, открыв рты, как на ложную царевну-лягушку, которая повела рукой – и посыпались кости вместо цветов. Если мамик ляпает что-нибудь философское, вроде «время вносит свои конкренктивы», Санька ловит сочувственные взгляды, брошенные на отца ее бомондом, и, лопаясь от смеха, пялится на обои. Тренирует выдержку. Обои немецкие, цвета высветленной солнцем сосновой коры, жатые для придания натуральности. Саньке хочется хохотать заливисто, громко и гневно. Хорошо, что сидеть визави с нужниками он сподобился только в этом году, раньше мамик к «нужниковскому» столу не допускала.

Когда-то на простеньких обоях в полоску Санька устраивал в гостиной выставки из своих рисунков и коллажей. Один из отцовских друзей сказал мамику: «Елизавета Геннадьевна, ваш мальчик – второй Кандинский». Она как будто обрадовалась, потом спросила у отца, кто такой Кандинский. Отец принес альбом. «Странные картины, – удивилась мамик. – Как волосы у нас в урне». В смысле, в парикмахерской. Поступить в художественную школу Саньке не разрешила. Спит и видит сына банкиром, вернее, владельцем банка, поэтому за столом для нужных людей замаячил мелированный начес жены доцента экономического факультета.

Друзья отца перестали к нему приходить. Он стыдится глупостей мамика, и Саньке за нее обидно. Плевать ему на вещизм и «конкренктивы», она все равно лучше других. Такая вся мамик-мамик, красивая и молодая.

Мамиком Санька начал звать ее в пять лет. Она была самая юная и веселая среди мам на детской площадке, соглашалась поиграть в прятки и мяч. Играла с азартом, не только из одолжения. Позже бурно радовалась футбольным удачам Саньки и так же бурно сокрушалась из-за промахов. Со времени его детства мамик сильно изменилась, но, кажется, не повзрослела. По-прежнему, если за что-то выбранит или даст подзатыльник, сейчас же пожалеет, кинется обнимать, простит… На рукоприкладный ураган у нее уходит несколько секунд, на жалость – минута. Из-за этой минуты Санька, как первоклассник, готов терпеть подзатыльники и затрещины. Не больно, да и не всегда дотягивается мамик, приходится подпрыгивать – сын вырос.

До четвертого класса он стригся в женском зале. В ушах смешно щекотались мелкие волоски, вокруг грузно топталась с ножницами тетя Мариша. У Василисы Онисифоровны был отдельный стол в углу (теперь у нее свой кабинет и помощница). От маникюрши веяло уверенностью и наслаждением жизнью, от тети Леночки, наоборот, нерешительностью и бытовой неустроенностью. Она тогда снимала коечное место у тети Мариши, была молода и неопытна. Маэстро мамик курировала ее работу. Отвлекалась от чьей-нибудь «своей» головы, подходила к ученице и показывала на седых головах, как надо. Тете Леночке в то время доверяли только пенсионерок. Она стригла их бесплатно, а красила и «химичила» со скидкой, потому что в ее практикантском труде был большой процент брака.

Говорливые старушки не жаловались на брак, он компенсировался возможностью вволю поточить лясы. Парикмахерши тоже были не прочь поболтать о том, о сем, чаще всего о целлюлите, модных диетах и рецептах оригинальных блюд. Работали, не закрывая ртов, и клиентки включались с радостью. Санька слушал, как тетя Леночка жалеет несчастных коровок.

– По телику передали, что каждый человек съедает за свою жизнь сорок голов крупного рогатого скота.

– Это не считая свиней, птицы, рыбы! – трепетала голова в мелких бигуди под ровно гудящим колпаком.

– И крабов, – дополняла мамик.

– Да, и крабов, – спохватывалась тетя Леночка.

– Люблю раков к пивасику, – басила Василиса Онисифоровна из своего угла. – Вот мы с моим, бывало, возьмем раков…

– С которым твоим, Петровым или первым? – перебивала тетя Мариша. – Или этим, нонешним?

– А я помню? – Василиса Онисифоровна досадливо махала тете Марише рукой клиентки с наведенным маникюром. Дула ей на пальцы.

– Надо прекратить есть животных, – с осторожным осуждением лепетала тетя Леночка.

– Надо, – вздыхала тетя Мариша, – вон какой колбасный цех у меня на боках.

Линолеум усеивали седые, черные, желтые, тронутые хной завитки. Тетя Леночка подметала их в противоположный Василисе Онисифоровне угол и поддевала цветные кучки совком. В урне рос веселый «кандинский» ворох…

Санька глянул на часы, – есть еще время до школы. Подошел к книжному шкафу в гостиной. Книги здесь призваны создавать интеллектуальную репутацию дома. Мамик подбирает переплеты в гармонии с мебелью под дуб и «сосновыми» обоями. Цвета́ корешков от беж до гиацинта и большой спектр коричневого, все с золотым тиснением. Благодаря работе с красками для волос мамик разбирается в оттенках профессионально.

Санька взял том Чехова и с ненавистью покосился на красующиеся в серванте лялечки-бокалы. Задушил бы дизайнера, в чьем воспаленном мозгу возникло это уродское творение…

Прикасаться к «гостевым» книгам не желательно, а уж читать их в кухне, с заварным пирожным в руке!.. Мамик пришла бы в ужас. Санька налил в чашку любимого чая «Alokozay» с бергамотом, выдавил в салфетку жирное нутро эклера. Всего должно быть в меру, тем более масляного крема.

Три старинных тома цвета марсала, очевидно, стоили приличных денег. Отец отреставрировал антикварный ломберный стол у какой-то нужницы и получил за работу книги из дореволюционного собрания Чехова. Собрание прилагалось к первому в России массовому журналу для семейного чтения «Нива» издательства Маркса. Не Карла Маркса, а однофамильца Адольфа Федоровича.

Санька открыл наугад страницу и прочел: «Женщина есть опьяняющий продукт, который до сих пор не догадались обложить акцизным сбором…»

Прикольную водно-этиловую классификацию женщин придумал Антон Павлович! Мамик, оказывается, вышла в тираж. С точки зрения пьяницы она относится к квасу, а по семейному положению (жена) – к зельтерской воде. Все девушки от семнадцати до двадцати – к шабли и шато дикем. Четверым одноклассницам еще не исполнилось семнадцати лет, они принадлежат к классу «ланинская фруктовая». В том числе новенькая – Женя Шелковникова. Ее семья переехала летом в свежевыстроенный дом под сопкой.

Впервые Санька увидел Шелковникову в конце августа на школьной тропе. Торопился в спортзал, а впереди шли две незнакомые девушки. Одинаково худенькие, среднего роста, у обеих загорелые ноги с узкими лодыжками. Топ-топ… попки в тесноте юбок перекатывались как яблочки. Четкие девчонки. Санька их перегнал, оглянулся и понял, что ошибся. Одной было явно за тридцать. Мать и дочь.

После спортзала, шагая по ступеням на второй этаж, он узнал сначала спускающиеся впереди смуглые ножки. А поднял глаза и… Нет, она не была сногсшибательной красавицей, но перед Санькой будто в одно мгновение пронеслись осень, зима, и прямо у ног вдребезги разбилась сосулька. По лестнице рассыпались брызги хрустального солнца. Больше ничего особенного в этой девчонке не было. Ничего, кроме бьющего в лицо света. Когда выяснилось, что новенькую приняли в Санькин класс, стало чудиться: где светло – там она. Почему так странно – всегда втрескиваешься в первый раз, хотя он, этот «раз», уже случался, и не однажды?..

Одноклассницы отнеслись к Шелковниковой нормально, не как к малахольной, хотя одевается просто и фэйс не красит. Может, в ее прежней школе так было заведено. Ведь что такое на самом деле мода? Это когда людям нечем выделиться. У всех же, по сути, одно и то же – головы, руки-ноги, туловища. Те, у кого нет особых талантов, придумывают для выпендрежа прибамбасы на одежду или вместо нее. Какую-нибудь цепочку на щиколотку – вот и непохож на других. Через год с цепочкой на ноге ходит полстраны, и тренд уже не тренд, а равенство, братство и штамп.

Ирэн посадила Шелковникову с Юлькой Кислицыной перед Санькой и Мишкой. Тугая коса новенькой отливала ярким блеском в рисунке плетения, точно ядра орехов в листве. Если волосы были подобраны высоко, сзади топорщились завитушки, сбежавшие из каштановой густоты. Шея лилась в раструб воротника, как молоко из кувшина, в середке еле-еле угадывались пуговички позвонков. Саньку мучили идиотские мысли, взбаламученные тестостероном. Хотелось подуть в пушистые завитушки, прижаться к этой шее губами и губами же пересчитать позвонки, вдыхая запах вишневых косточек. Так пахли волосы Шелковниковой. Санька и лицо ее хорошо изучил за учебную четверть. Наклоненное с невидимой ему стороны, оно было круглым и симметричным, без лишних углов и величин, кроме больших глаз цвета чая «Alokozay». Карий чай на дне фарфоровых чашечек с темно-коричневым ободком.

Санька давно приметил некоторую особенность в своем лице: его словно слепили из двух разных лиц. Со лба до ноздрей – одна физиономия, от носа до подбородка – вторая. Нос прямой, рот слегка смазанный, подбородок высунулся вперед твердой пяткой. Ни дать ни взять гибрид бокала с охотничьей кружкой. Саньку утешает, что, собранный вместе, этот набор не смотрится безобразно. Даже чем-то смахивает на фасад Бельмондо, – у того, кстати, вообще рубильник кривой.

Ежу понятно, почему двухъярусное лицо, – от первичности природы и генов. Верхняя половина отцовская, как бы аристократическая, нижняя – сермяжное наследие Молотковых. От серпа и молотка. Поэтому и характер у Саньки противоречивый: верхи мозгуют одно, низы болтают другое.

Вопреки или благодаря привлекательному уродству, он нравится девчонкам. Год назад гулял с Надей Сорокиной. Белобрысая голенастая Надя, совсем недавно фанатевшая от Киркорова, принцесс и драконов, вдруг резко развилась в симпатичную блондинку типа «прелесть, какая глупенькая» по новейшей классификации женщин[1] от Жванецкого. Сорокина нравилась Саньке с первого класса, и поначалу гулять с ней, повзрослевшей, было интересно. Она много трещала не по теме, но Санька ее и не слушал. Закрывал пухлые, сердечком, губы своим нетерпеливым бельмондовским ртом. Целовались до одури, до хвостатых комет в глазах. Низы бастовали, желали большего, – те низы, что ниже пояса, а Санька думал о себе достоинством выше. Тренировал в организме воздержание и дальше поцелуев не заходил. Потом познакомился в парке со второкурсницами из мединститута. Одна запала на Саньку, ему стало лестно, все-таки почти взрослая, и Сорокина надоела. А второкурва во время танцев затащила его потемну за деревья и чуть в штаны не залезла холодными пальцами. Еле удрал от озабоченной.

Шелковникова не видит Саньку в упор. Привыкший быть у девчат в фаворе, он сначала недоумевал – может, Надька чего-то насплетничала? Старался попасться новенькой на глаза. Результатов zero. Тогда он предпринял усилия по воспитанию воли в духе гордого равнодушия. Воля воспитывается сложно: на Санькин игнор Шелковникова тоже не обращает внимания. Странствует взглядом по ком угодно и, огибая Саньку, чаще всего останавливается на Шишкине. Мишка, конечно, друг, для которого ничего не жалко, но…

Санька втиснул фолиант на место, вымыл посуду и сложил на полки, ломившиеся от невероятного обилия сервизов.

Озорной чеховский опус нечаянно запомнился. Чего только не болтается в памяти, хочешь забыть и не можешь, и наоборот – надо запомнить, а не получается. Создатель сконструировал человеческий мозг нерационально. Научиться бы с дзэн-буддистской невозмутимостью стирать ненужные файлы. Особенно мечты.

На березах в аллее покачивались редкие стойкие листья. Их легкие тени лежали на искристых сугробах, как отпечатки детских следов. А в просвете тропы, в середине не по-ноябрьски сияющего солнца, шла Шелковникова. Шла и не знала, что она «фруктовая». Скрип-скрип сапожками по утоптанному насту. Обменялись приветствиями. Санька собрался было о чем-нибудь заговорить, но Шелковникова плеснула в лицо холодком, посторонилась, и пришлось Саньке бежать с деловым видом, вроде спешит. В голове жалобно пискнул и пропал звук неначатого разговора.

Вот так же пищал, опадая, надувной Мишкин заяц, когда Леха сковырнул затычку гвоздем – хотел посмотреть, что будет. А что могло быть? Носы опахнуло горькой пудрой, игрушка превратилась в резиновую тряпочку. Заяц стал первым воспоминанием мальчишек о трехлетнем детстве и невольно зафиксировал черты наметившихся характеров. Жалея ушастика, Мишка так сильно плакал, что свалился на бордюр песочницы. Леха предложил продолжить исследование: внутри только воздух? Где же моторчик? А Санька догадался: «Заяц ненастоящий. Все игрушки такие!» Эта теория Леху страшно огорчила. Целый год еще упрямо верил, что заводные машинки, в которых тикают и жужжат живые моторчики, вырастут вместе с ним. На рев Мишки запоздало примчалась его мама. Он уже успокоился: «Санька сказал – зайчик ненастоящий. Ему не больно, да?» Мишкина мама потрепала Саньку по голове: «Умница!»

…Он бежал, не оглядываясь на Шелковникову. Гипнотически напрягал затылок и телепортировал ей: «Кругом мир прекрасный, хрустит под ногами, как новенький, а ты сердишься. На кого? На меня? За что? Ты хоть раз внимательно на меня смотрела? На мою улыбку? Ну ладно, может, я некрасивый, зато умница!» Остановился, вдохнул-выдохнул пронизанный солнцем морозный воздух. Он был чистый, без примесей, и зубы ломило от него, как от ледяной воды. Сердце тикало быстро-быстро, – в горячей сердечной глубине включился моторчик счастья.

Для полного счастья не хватало трех нематериальных вещей. Во-первых, чтобы мамик увидела в отце самоцвет, а не потемневший камень. Во-вторых, чтобы отец заметил под шопоголическим слоем хорошую простую девчонку, которую он когда-то любил. В-третьих, чтобы Шелковникова, шагающая позади Саньки, шла рядом с ним. Рядом и всегда. Он сказал бы им, всем троим: «От добра добра не ищут».