Копье Судьбы
– Да все ты понимаешь! Примерно так и есть. – Седов скорчил мрачную гримасу. – Раньше прокурор жизни учил, объяснял, как дело расследовать. Сейчас – руководитель следственного отдела, к которому перешли эти полномочия. Но у прокурора остались все функции надзора. Он может передавать дело, он утверждает обвинительное заключение, то есть без его одобрения дело не может быть направлено в суд. По сути, ты права: раньше был один человек, который мог «иметь» следователя, теперь их двое.
– Но зачем?!
– А зачем у нас все через одно место делается? – нервно отозвался Володя. – Положим, поймали оперативники бандита. Задержать его можно в свете недавних изменений в УПК до сорока восьми часов. За это время я должен допрос провести. А сейчас без адвоката допрашивать нельзя – за недопуск защитника с меня семь шкур снимут. Так вот, если даже предположить, что адвокат не застревает в пробке, что я быстро готовлю ходатайство об аресте и подписываю его у прокурора, что канцелярия не обедает, а оперативно регистрирует все материалы, то в срок все равно не укладываюсь. А еще время на само судебное заседание, где рассматривается вопрос о целесообразности ареста. Ну?! В закон изначально закладываются абсолютно невыполнимые нормы! А теперь следственный комитет, ты ж понимаешь. Закон приняли – в нем масса противоречий. Справочник нам раздали с комментариями – а его же читать без смеха невозможно! «Видимо, законодатель имел в виду». Вот по этому «видимо» мы, видимо, работаем. Ай, не хочу говорить. Напиши в своей книжке: дебилизм полнейший – и будешь права!
Лика коснулась его руки:
– Прости, я, кажется, глупость спросила. У меня так часто получается – наступить на любимую мозоль. Хотя и не специально.
На лбу следователя обозначилась коротенькая, но глубокая горизонтальная морщина.
– Давай закроем тему. Я лично об этом предпочитаю просто не думать. Потому что, если задуматься, что, да как, да почему, начинаешь злиться и орать. А все равно ничего не меняется. Я думаю теперь только по существу. Вот, вызвали на скоропостижку, осмотр, протокол, есть признаки насилия, нет – в общем, коротко и по сути. Кстати, пришли, вот нужный подъезд.
Курящие оперативники и эксперты, участковый с круглым, как луна, лицом, «Жигули» и «газики» – Лика смотрела на знакомую картину милицейской рутины и понимала, что привыкнуть к этим приметам беды и горя у нее вряд ли когда-либо получится. А ребята адаптировались. Рассказ того же Володи послушать – все через призму: как доказывал, как допрашивал. И почти никаких эмоций. Хотя они не черствые, нет. Но психика защищается, ставит барьер для очень сильной боли. Иначе те, кто по долгу службы соприкасается с бедой, просто рехнутся. И никаких преступников не поймают.
– Привет, привет. – Седов пожимал руки коллег и хмурился. – Не понял. Чего нас здесь всех так много? А мне говорили: скоропостижка, мужчина собрался с собакой гулять, плохо стало.
Участковый, щелкнув окурком мимо урны, повел шеей.
– Да так оно и казалось. Соседка позвонила: говорит, лежит Юрий Иванович Костенко в прихожей, а возле него собака прыгает и воет, и поводок вроде у покойного в руках. Ну а потом тут жильцы повыходили. Говорят, не один он был, и шум борьбы. Вот такая информация выяснилась.
– Понятых, – распорядился следователь, входя в подъезд. – И поквартирный обход. Может, кто видел гостя или гостей – тогда надо по горячим следам.
Седов прошел мимо стоящего в дверях квартиры Костенко милиционера и с досадой шлепнул портфелем по бедру.
– Вашу мать! Да здесь же все перевернуто! Где участковый? Идите сюда!
Лика осторожно выглянула из-за плеча приятеля.
На полу, лицом вниз, лежал высокий плотный мужчина с седыми волосами, одетый в синий костюм. Немного крови, натекшей возле лица, свидетельствовало скорее о носовом кровотечении. Рядом с телом действительно валяется собачий поводок, но все остальное… Передвинутый ковер, сметенные с полочки возле зеркала флаконы, разбросанная обувь. Тяжелая трость возле руки покойного, явное орудие защиты.
– А вдруг он шатался, – неуверенно протянул участковый. – Вот и образовался на месте происшествия некоторый беспорядок.
Седов сделал знак судмедэксперту, тот, натянув перчатки, перевернул тело.
– Видите, следов насильственной смерти нет, – снова оживился участковый, кивнув на синее, но почти не испачканное кровью лицо мужчины. – На лбу ссадина, но это явно при падении с высоты собственного роста вышло.
«Как же всем париться-то не хочется», – раздраженно подумала Лика, проходя в гостиную.
– Не трогай там ничего! – прокричал вслед Седов.
Книги, книги: на полках, на журнальном столике, стоящем между двумя креслами, обтянутыми темно-зеленой кожей. И на полу – высоченные стопки.
Лика склонила голову набок, интересуясь названиями. И удивленно пожала плечами.
Да покойный был просто маньяком! Его интересовала только история Второй мировой войны. И… даже не столько войны, сколько фашизма…
Потом она обратила внимание на то, что целую полку занимали книги, написанные одним и тем же автором, Юрием Костенко.
– Володя! Как фамилия умершего человека? Кажется, ты говорил – Костенко?
Ответить следователь не успел. Откуда-то из-под дивана выскочила черная лохматая щетка, перескочила через тело и вцепилась в ногу ничего не подозревающего эксперта…
* * *– И вот я вижу, он бежит. Да что там – прет мне навстречу. Мордатый такой. Рыжий! Рыжий! Вы все понимаете, да? Я как его увидела, – пожилая женщина прищурилась, – то сразу поняла: тут что-то нечисто.
– А вы рассмотрели его лицо? А как он был одет?
Оперативник Паша задавал обычные вопросы с необычным отсутствием интереса и к собеседнице, и к объекту предполагаемого поиска. В общем-то, наплевать ему было и на первое, и на второе. Глубоко и безразлично.
– А в котором часу мужчину заметили? – на полном автопилоте уточнил он. – Какой именно сериал потом начался?
Сериал, сериал… Уже неделю в семье сериал. «Санта-Барбара, в натуре», – сказал бы Володька Седов. А как это еще можно назвать!
Когда Танюшу через день домой подвозит какой-то хрен из тренажерного зала.
Да уж, точно – хрен поганый. Морда кирпичом, так и хочется по ней вдарить!
«Мы просто коллеги, он чемпион, да ты не ревнуй», – смеется Танюша.
А как не ревнуй, когда он подвозит, и машина у него пижонская, дорогая, а у жены такая улыбка! Как теплое солнышко…
И вот, значит, солнышко это в фитнес-центре с хреном целый день сталкивается. Хрен, скорее всего, даже наблюдает через огромное, во всю стену, стекло, как Таня тренировки проводит, из тренажерки зал для аэробики прекра-асно виден… А потом как бы случайно едет после работы в ту же сторону, что и Танюша. Оба инструкторы, общие интересы, а хрен еще, наверное, хот-доги и гамбургеры не трескает, чем жена, фанатка здорового питания, всегда восхищается…
– Нет, вот куда потом этот рыжий побежал, я, признаться, не заметила. Торопилась. Может, вы пройдете, чайку выпьете? – Лицо женщины смягчилось. – Молоденький, бледный, тяжело небось так у всех все выспрашивать?
Паша отрицательно покачал головой.
Стрихнина ему сейчас надо выпить.
А еще лучше хрена-чемпиона этим делом угостить. Ну или пусть сам от Танюши отлипнет, подобру-поздорову.
Он зашел в квартиру, доложил Седову, что показания соседей противоречивые. Кто-то видел рыжеволосого мужчину, выскочившего из подъезда примерно в тот временной промежуток, когда предположительно наступила смерть Костенко. Кто-то заметил сразу нескольких мужчин лет двадцати – двадцати пяти. Относительно последних высказывалось предположение, что это кавалеры секс-символа подъезда Леночки. Однако в квартире барышни дверь не открыли.
– Отсмотри запись видеокамер наблюдения этого района. Подожди, ты что, заболел? – Седов оторвался от протокола, бросил недоуменный взгляд. – Да на тебе же лица нет! С детьми все хорошо?
– Все, – просиял Паша, – с ними все просто отлично!
Точно. У них же есть дети. Наличествуют в количестве трех единиц. Две девочки от предыдущего Таниного брака и общий сынуля. Куда жена денется с подводной лодки при таком количестве наследников? Или денется?
В центре видеонаблюдения мучительные вопросы ослабили свою хватку.
Надо было проанализировать нужные ракурсы, прикинуть, откуда могли направляться в подъезд Костенко «рыжий» и «кавалеры», в каком направлении ушли.
А потом…
Какие прекрасные кадры!
Нервно оглядывающийся «мордатый» – это свидетельница правильно заметила – мужчина быстрым шагом добрался до обочины, где выстроилось несколько машин-такси. Сел в ближайшую, и…
О, камера! Марка авто, фирма, даже царапина на передней двери. Как хорошо, что ты такая наблюдательная!
Жаль, правда, что «кавалеры» не попали в кадр. Но хоть что-то, все лучше, чем вообще ничего…
* * *Бар в гостинице «Багдад» располагался очень удачно – чуть в стороне от стойки рецепции, он был отделен от холла колоннами. Егор Иванов устроился за столиком и удовлетворенно констатировал: отсюда все прекрасно видно. Вход в отель, проход к лифту, стойка, за которой скучает симпатичная славянка.
«Наверное, немец еще не доехал, – подумал Егор, не отрывая взгляда от большой вращающейся стеклянной двери, из которой, как горсть семечек, высыпалась группа детишек в черных спортивных костюмах. – Не знает, что на метро у нас перемещаться быстрее выходит, взял „бомбилу“ и застрял в пробке. А куда ему бежать? Знакомых в Москве – никого. Значит, едет сюда, точнее, ползет, в час по чайной ложке. Вещи при нем нет, мы удачно так завалили, разговор услышали, но на всякий случай надо было прощупать, и прошмонали… Теперь меня волнуют две задачи: где находится эта штуковина и как ее можно раздобыть. И если все получится, тогда…»
На его лице появилась мечтательная улыбка. Заказчик настаивал на том, чтобы вещь передали ему. И это было обещано – особенно с учетом того, что и прежде, и теперь финансовая поддержка на общее правильное дело оказывалась щедрая.
Однако если эта вещь действительно обладает необыкновенной силой… То это все меняет. И никаких денег здесь достаточно уже не будет…
Егор заказывал кофе, когда в гостиницу вбежал немец. С покрасневшим лицом, запыхавшийся, он нервно переминался с ноги на ногу возле лифта. Еле дождался, пока откроется кабина, бросился внутрь, чуть не придавив выходившую горничную в форменном переднике.
Рыжеволосый грузный мужчина был слишком напуган, чтобы оглядываться по сторонам, однако сердце Егора все равно лихорадочно забилось.
«Немец не узнает лица. Но обувь, одежда – риск. – Он старался дышать ровно, не задыхаться от впрыснутого стрессом в вены адреналина. – Надо допить кофе и выяснить, в каком номере он остановился. Как бы это сделать, не вызывая подозрений?»
Тем временем в холл вошли двое мужчин. Один из них был в милицейской форме.
– Он должен был вернуться недавно… У него рыжие волосы, – услышал Егор его слова. – В каком номере он остановился? Он там один?
Девушка на рецепции, с которой общались мужчины, говорила тихо. Им даже пришлось переспросить – и вот тогда Егор тоже все расслышал.
546-й номер, полулюкс…
Глава 3
Вена, 1908 год, Берлин, 1932 год; Адольф ГитлерПепельно тяжелое мрачное небо давит на темные вершины гор и склоны, заросшие черными деревьями. А вот сейчас в альбоме появляется серое перильце моста над угольной пастью ущелья. Теперь зажурчал мутный грязный поток реки на дне его.
Опасный трагический пейзаж окружает, засасывает. Повсюду серость, холод, сыроватый сумрак. И выхода нет, не вырваться…
Взгляд Адольфа Гитлера случайно упал на малиновую краску в большой коробочке акварели, и фюрер с досадой закусил губу.
Он любил эту краску, ею хорошо рисовать морозное небо над заснеженными елями. А еще блики заката, отражающегося в легкой речной ряби. Но теперь насыщенность акварели раздражает хуже зубной боли.
Какие яркие цвета, когда все так плохо? Когда все просто отвратительно! Мечты, надежды, бессонные ночи, колоссальный труд – а ничего в итоге не получилось.
Не вышло достичь того, чего хотелось.
Планка была высока. Но меньшее – это ничто.
Великие люди не должны довольствоваться малым…
«Меньше тридцати восьми процентов на выборах, двести тридцать мандатов из шестисот восьми. – Гитлер скрипел зубами, яростно добавляя графитовой краски на и без того черные деревья. – Наша фракция – крупнейшая. И что? Единственное, что мне предложил президент Гинденбург, – войти в правительство Папена. Конечно, я отказался! Мы сами должны формировать правительство. Но партийцы, рядовые члены НСДАП, недовольны. Им кажется – мы теряем время, упускаем власть, а следует брать, что дают. Но нам никто не предлагает реальной власти. Погнавшись же за призраком, мы лишимся настоящей поддержки людей…»
Закончив рисовать мрачный, под стать настроению, горный пейзаж, Гитлер отложил альбом. Поправил темно-серый, перетянутый кожаным ремнем китель. Сцепив руки за спиной, заходил по комнате, набрал в легкие побольше воздуха.
– Мы глубоко убеждены, что только наше движение способно задержать дальнейшее падение немецкого народа, а затем пойти дальше и создать гранитный фундамент, на котором в свое время вырастет новое государство, – раскатисто произнес он, чувствуя, как энергия собственного голоса привычно начинает покалывать все тело мелкими иголками возбуждения. – Это будет не такое государство, которое чуждо народу и которое занято только голыми хозяйственными интересами. Нет, это будет подлинно народный организм, это будет – германское государство, действительно представляющее немецкую нацию[12].
Он бросил мимолетный взгляд в зеркало.
Очень хорошо!
В глазах – огонь, лицо решительное и сосредоточенное. И надо вот такой жест добавить – взмахнуть ладонью, как отрезать ненужное, прогнившее прошлое.
«Уже не тесные пивные, – фюрер усмехнулся своему отражению. – Стадионы собираются, от криков „Sieg Heil“[13] закладывает уши. А все равно не смогли одержать полную победу. Но надо работать, надо, стиснув зубы, идти вперед. И, конечно, репетировать выступления. Хотя и не хочется, и сил нет, и отчаяние заполонило душу. Оратор – тот же спортсмен, приходится постоянно тренироваться. Как хорошо, что еще с юных лет я бросил курить, избавился от пагубной привычки. С сигаретами ни за что не выдержать мне такой напряженной работы, и это было бы настоящей трагедией немецкого народа…»
Да, пачку папирос поглотили воды стремительного Дуная.
Сколько ему тогда было? Восемнадцать, девятнадцать? А ведь все помнится так живо, как будто бы случилось вчера.
…Он проводил глазами исчезающую в зеленоватой воде красную коробку дешевых папирос и подумал: «Вот и деньги теперь будут. Я выкуривал от 25 до 40 сигарет в день и тратил на это 13 крейцеров. А теперь смогу наесться бутербродов с маслом, и у меня еще останутся деньги. Стану копить – и куплю новых книг или схожу в оперу, или…»
Адольф грустно вздохнул. Вена – вечное прекрасное искушение. Конечно, первое, что испытывает, должно быть, любой человек, оказавшийся в чудесной австрийской столице, – это восхищение. Восхищение красотой изысканной архитектуры, роскошью и богатством здешних жителей. По Рингштрассе можно бродить, позабыв о времени. Рассматривать дворец Хофбург, здание парламента и оперный театр. Потом пройти к Штефлю[14], а когда закружится голова от величественных строгих готических линий, войти внутрь, преклонить колени пред алтарем дивной красоты. Или подняться по узкой винтовой лестнице на смотровую площадку, – какой оттуда вид! Вся Вена предстает перед глазами, Венский лес, горы! Прекрасны и жители Вены. Дамы в невиданных воздушных платьях, мужчины в дорогих костюмах.
На такую красоту хочется смотреть с утра до ночи. И рисовать все-все, чего только коснется взгляд. Лица, кварталы, парки, скульптуры, фонтаны…
А потом, когда пар первого восторга был выпущен, пришло глубокое отчаяние. Жить здесь куда дороже, чем в родном Линце. Сиротской пенсии едва хватает на то, чтобы нанять вскладчину с приятелем скромную квартиру. А есть, покупать одежду, ходить в оперу катастрофически не на что. И улучшений не предвидится.
Впрочем, теперь одной статьей расходов все-таки будет меньше. Адольф еще раз посмотрел на рябую водную поверхность. И, засунув руки в карманы серых брюк, изрядно уже потертых на коленях, зашагал к себе домой.
«Адольф, приказываю тебе заниматься! – нахмурившись, подумал он. – Рисовать, рисовать и снова рисовать. В прошлом году поступить в Академию изящных искусств не удалось. Как гром среди ясного неба! Я-то был уверен, что являюсь отличным рисовальщиком. А тут говорят: в плане живописи слабо, зато видны способности к архитектуре. Но, чтобы поступать на архитектора, нужен аттестат об окончании средней школы, а у меня его нет, заболел, недоучился. На художника можно выучиться без аттестата. Придется снова пробиваться в академию, другого пути нет…»
Еще на узкой лестнице, ведущей к квартире, услышал Адольф неуверенные, неприятно фальшивые гаммы.
Густль[15] уже тут, в маленькой комнате, из окна которой виден ряд красных черепичных крыш. Здесь едва можно развернуться между пианино, столом и двумя узкими койками. Густль – это так славно. Дружба Кубичека помогает не пасть духом. Приятель понимает все без слов, он бодр, весел. Щедро делится своей радостью и вообще всем, что у него есть.
Итак, Густль дома, но к нему пришла ученица. Друг учится в консерватории, гаммы и этюды в его исполнении прекрасны. Сейчас же пианино терзает ученица. И это плохо. Потому что комната и так тесная, потому что девушки эти глупые и некрасивые, а Густль сидит к ним мучительно близко, и…
«Так, прекрати, – оборвал себя Адольф, открывая дверь. Звуки смолкли, но через секунду снова затерзали привыкший в основном к божественной музыке Вагнера слух. – Даже думать об этом грех, и не надо ставить друга в неудобное положение!»
– О, Ади! – Густль сверкнул белоснежной улыбкой, отчего его лицо стало особенно красивым, светящимся. – Привет! А мы уже заканчиваем с фрейлейн, она сейчас уходит. Поедем купаться? Погода какая, самое время!
– Я не люблю купаться. – Адольф покосился на девушку в голубом ситцевом платье, почтительно его разглядывающую. – И мне надо работать.
Захлопнув ноты, Кубичек вскочил с невысокого стула и опять улыбнулся.
– Альбом и краски можно захватить с собой! Пойдем, я знаю чудный пляж на берегу Вены. Венский лес, вода, свежий воздух! Чудесная натура! Что скажешь, Ади?
Адольф сдался. От прямых солнечных лучей, льющихся в распахнутое полукруглое окно, комната и правда накалилась, как жаровня. Воздух, отталкиваясь от ближайших крыш, поднимался к небу дрожащим маревом. Густль прав: на берегу работать будет намного лучше.
Когда они расположились на пляже и в альбоме Адольфа появились первые изгибы русла неглубокой Вены, а Густль, с блестящими каплями в мокрых черных прядях, растянулся на одеяле, Гитлер стал остро жалеть об этом пикнике.
Набрать краски – сделать мазок на бумаге – сполоснуть кисть – опять макнуть в краску – глянуть на реку.
Все.
Все! Это единственный разрешенный глазам маршрут.
Единственный разрешенный.
Но боковое зрение все равно отчаянно ласкает друга.
Его пухлые, словно раскрашенные нежной пастельной акварелью губы, готовые сверкнуть белоснежной улыбкой. Тонкую, чуть тронутую розовым загаром спину с торчащими, как крылышки у цыпленка, лопатками. И впалый живот с ниткой золотистых волос. И худенькие бедра. Да даже ссадина на его голени, царапина с темно-коричневой корочкой, вызывает непонятную нежность, и…
Альбом, краски, не думать, не смотреть, черт побери!
Густль вскочил на ноги и осторожно, чтобы не поранить ступни о мелкие камешки, снова направился к реке.
Водопад солнечного света вычернил контур его высокой худощавой фигуры. Но не скрыл ни малейшего движения мышц, напрягавшихся при ходьбе. Особенно красиво атлетические линии тела выглядели при подготовке к прыжку – подтянутые, тугие, как тетива. Напрягшиеся бицепсы, сжатые маленькие ягодицы, очерченные икры.
Ну, наконец-то.
Прекрасное тело исчезает в фонтане сверкающих на солнце брызг.
С глаз долой.
Еще бы из сердца вон.
Адольф вытер платком вспотевшее лицо и попытался сосредоточиться на рисунке. Рисовать хотелось совершенное тело друга, а не пейзаж. Но если бы такой натурщик надолго оказался перед глазами, то…
Дальше думать было страшно. Адольф облизнул пересохшие губы, вымыл кисточку. И вздрогнул, как от удара хлыстом.
Густль, мокрый, холодный, подкрался неслышно, прижался к спине, обнял.
«Бежать, пока еще могу сопротивляться».
«Не двигаться. Как хорошо».
Противоречивые мысли. Полярные ощущения. Телу одновременно холодно от страха и жарко от страсти.
Теплое дыхание щекочет шею.
– А я знаю, почему Ади не купается, – прошептал Густль, вытаскивая рубашку Адольфа из брюк. – Ади не купается, потому что у него спина и попа в шрамах. Глубокие шрамы. Но их не надо стесняться. Подумаешь! Ты такой красивый. Удивлен, что я все знаю? А я подглядывал, когда ты мылся. Я хочу тебя видеть всего. Ты прекрасен… Расскажешь мне, как появились эти отметины?
– Розги. – Адольф почти задыхался. Сердце пробивало грудь. – Отец, розги, в детстве.
От неожиданного поцелуя перед глазами все закружилось: сосны, берег Вены, заросшая изумрудной травой лужайка.
Губы друга были нежными и одновременно требовательными. И – Адольф это сразу понял – очень умелыми.
Значит, Густль тоже… Думает о том же, хочет того же, не может совладать с собой и остановиться. И он, кажется, уже все знает, все умеет. Значит, неловкости не будет, а будет, наверное, хорошо, и темный туман в глазах рассеется, придет облегчение, но…
– Нельзя, Густль. – Адольф с сожалением освободился из его объятий. – Грех, нельзя.
– А мы, – по шее запорхали дразнящие быстрые поцелуи, – мы потом покаемся, Ади. Согрешим. И покаемся, да? Ты ведь тоже хочешь меня…
Адольф хотел сказать, что такой грех не простится, даже если покаешься. И что гомосексуализм по сути своей – явление отвратительное и ненужное для общества, так как он, конечно же, не позволяет обзавестись потомством, а лишь потворствует пустым порочным желаниям. А немцы раздроблены, и коммунисты со своим вредоносным учением разъедают души рабочих, и надо сплотиться. А вокруг чего можно объединиться? Идея и семья. Как ни крути, нормальная семья – основа основ, и это значит, что гомосексуализм вреден, и…
Рука приятеля опустилась между ног Адольфа, и слова запылали вместе с мыслями. Последняя мысленная вспышка – худое жилистое жаркое тело друга очень приятно обнимать, и его хочется сжимать всегда. А потом догорела и эта вспышка…
Вечером, когда счастливый Кубичек нехотя отправился давать урок очередной ученице, Гитлер собрал свои вещи и ушел.
Это было очень сложно. Из глаз текли слезы. Ныло сердце, уже начинающее прирастать к любимым губам, умелым рукам, замирающему перед прыжком в наслаждение совершенному телу.
Сердце быстро прирастало к приятелю, но пока любовь, пусть и через боль, все же можно было оторвать. И Адольф это сделал. Так как понимал: еще немного промедления, и он не сможет уйти. Останется рядом. Но счастье любви разве перевесит позор, осуждение, косые взгляды людей? Хотя… Чужие злость и досаду, возможно, даже и перевесит. Однако собственное, существующее в глубине души омерзение – никогда…
* * *Они выглядели такими расстроенными – пацаны, с которыми всегда приходил Егор.
– В каком зале вы хотите покушать? – спросил Митя Гуляев, с любопытством разглядывая напряженные лица.
Невысокий паренек с широкими плечами прищурился:
– Я вижу, в «морском» зале люди. Может, «ледяной» посвободнее?
– Там вообще никого нет. – Официант невольно поежился. – При такой-то погоде! Не весна, ноябрь. Холодно, дождь. «Ледяной» посетители только в жару любят.
Они даже не смотрели в меню. Заказали какой-то ерунды для отвода глаз – авокадо сяке маки, мисо-широ с креветками. Забыв, что в баре не подают спиртного, в том числе и традиционно японского, попросили водки. Узнали, что не получат, – помрачнели еще больше.
«Пора, – решил Митя, замечая в глазах ребят одно общее очень сильное желание: чтобы он убрался восвояси. – Кажется, именно теперь я могу попытаться кое-что про них выяснить. Уроды! Какие же они скоты и уроды! Ущербные придурки! С ними рядом даже стоять противно. От них воняет хроническими лузерами».
Он передал на кухню заказ, невольно скривился при виде большого куска филе лосося, от которого повар отрезал тонкую полоску для начинки.
– Сырая рыба – все-таки жуткая гадость, – подмигнул повар. – Я вот готовлю и сам удивляюсь – как можно ее есть!
– Долго ты своих паразитов лечил? – из вежливости поинтересовался Митя, отворачиваясь от стола с лососем и тунцом.