Королева двора

Директор побагровел, вскочил и, указав пальцем на дверь, завизжал:

– Вон! Четвертая во втором, и чтобы я тебя больше не слышал!

Дина не испугалась и не расплакалась. Она растерялась и, в недоумении посмотрев на все еще красного и пышущего злостью человека, вышла из кабинета, так и не поняв, чем же так его рассердила. Знающие люди быстро ей объяснили что к чему:

– Надо же! – искренне изумилась Дининой неосведомленности костюмерша Людочка, выдавая ей лебединую пачку: – Вроде балетная, а такая наивная. Ты точно из Москвы, а не с луны?

– Да в чем дело-то?

– Думаешь, главные партии дают самым талантливым и трудолюбивым? – Девушка копалась в сундуках с костюмами, голова была низко опущена, поэтому голос ее звучал как-то особенно глухо и зловеще.

– А что, нет? – Дина искренне удивилась. Нет, конечно, она не была столь глупа, чтобы не думать и не знать о связях и блате, но ее педагог в Большом любила повторять, что «таланту надо помогать, а бездарности пробьются сами», поэтому – то ли в силу возраста, то ли в силу былых удач – она никак не могла предположить, что блистать на сцене может тот, кто этого совсем не заслуживает.

– Шутишь? – Людочка нахмурилась. Она была бойкая, языкастая, охочая до сплетен, но не до откровенного вранья. Лгунов и притворщиков не любила.

– Да нет же!

– Ладно, – Людочка вынырнула из вороха перьев и кружев, – слушай сюда! Наша «звезда», фамилию которой ты – идиотка – вздумала обозначить, возможно, и не умеет задирать такие арабески, как ты, и количеством фуэте не богата. Зато у нее благосклонность имеется, знаешь кого?

– Кого? – Дина спросила механически. Разговор стал омерзительным, и не надо было его продолжать, но разве удержишь сорвавшийся с поводка длинный язычок, который уже тараторил без умолку:

– Ой, то ли мэра, то ли его зама, я точно не знаю, но, говорят, какого-то супер-пупер випа. А супер-пупер вип – это знаешь что?

– Не знаю и… – «Знать не хочу» Дина добавить не успела: трещотка неслась на предельной скорости, отпустив последние тормоза:

– Это, моя милая, денежки. Денежки и еще раз денежки. Думаешь, пустому театру без аншлагов они не нужны?

– А зачем вообще нужны театры без аншлагов и зачем нужен директор, который не может эти аншлаги обеспечить?

– Так чего ему штаны рвать, если денежки и так капают? На рекламу тратиться, на распространителей… Куда лучше себе в карман, разве нет?

– Нет.

– Ну, было бы нет, если бы мы были именитым театром, а мы так, один из.

– А почему бы этому вашему покровителю не пристроить свою протеже туда, в какой-нибудь «именитый театр»?

– Я думала, ты – наивная, а ты – просто дура. Думаешь, у танцующих там своих покровителей нет? Есть, да покруче, чем какой-то там мэр.

Дина вздохнула. Она решительно отказывалась продолжать эту беседу. Однако при всей омерзительности сказанного становилось понятно, почему в более именитых театрах ее не то что просматривать – даже разговаривать с ней не стали. Где-то, потупив глаза, щебетали об отсутствии мест в труппе, где-то просто отмахивались, как от назойливой мухи, где-то откровенно поднимали на смех:

– Откуда? Из Большого? Ну, в таком случае у нас тут «Ла Скала», милости просим.

– Но я правда из Москвы.

– Слушай, шла бы ты. – Что ж, достаточно конкретно.

После нескольких самостоятельных попыток устроиться Дина все же преодолела стыд и страх и позвонила своему московскому педагогу, которая две недели назад кричала ей, что «больше ничего, решительно ничего не хочет слышать о человеке, собственными руками роющем могилу своему таланту». Конечно, она произнесла это в сердцах, и то после нескольких часов бесполезных просьб, увещеваний, внушений и отповедей, во время которых Дина то краснела, то бледнела, то покрывалась холодным потом, то вдруг чувствовала непреодолимый жар, но оставалась непреклонной и только время от времени повторяла, как механическая игрушка, одно и то же:

– Я должна уехать.

– Ну, и уезжай, – таков был вердикт обессилевшего от упрямства ученицы учителя.

Она так и сделала, а теперь звонила, чтобы, наступив на горло собственной гордости, все же попросить о помощи.

– Возвращайся, и дело с концом, – тут же сказала педагог, ни намеком ее не упрекнув. – Конечно, вместо тебя уже ввелись другие, но мы что-нибудь придумаем. Таланту всегда найдется место.

«Вашими бы устами. В Новосибирске почему-то не нашлось». Этого Дина, конечно, не сказала, произнесла другое, уже и сказанное, и услышанное, и пережитое:

– Мне нужно устроиться здесь. – Дина приготовилась к новой атаке из уговоров, угроз и нравоучений, которых, однако, не последовало. После затяжной паузы и тяжелого вздоха старый опытный педагог лишь спросила:

– Очень нужно?

– Очень.

– А не пожалеешь?

– Поживем – увидим.

– Ладно, твоя жизнь. Сделаю, что смогу, но многого не обещаю.

– Спасибо.

– Так и не скажешь, почему сорвалась?

– Нет.

На знаменитый Театр оперы и балета даже у заслуженного столичного хореографа управы не нашлось: Дину направили в один из многих не слишком больших музыкальных театров, где место ей определилось довольно быстро: четвертая во втором ряду.

«Четвертая во втором», – мысленно терзала она себя, чередуя батманы с арабесками и счастливо улыбаясь полупустому залу. «Четвертая во втором», – заливалась тихими слезами, пробуждаясь ото сна, в котором по-прежнему танцевала соло у волшебного озера Чайковского. «Четвертая во втором», – усмехалась она в ответ на никчемные уверения мужа в том, что она «самая-самая, распрекрасная, драгоценная, талантливая, непревзойденная, лучшая на свете балерина». «Четвертая во втором», – вздыхала, проходя по главной площади и останавливаясь у одного из самых известных в городе зданий.

Да, Театр оперы и балета был не только общепризнанным символом Новосибирска, но теперь и предметом Дининых грез и мечтаний. Казалось, что, попади она сюда, боль от потери Большого стала бы не столь значительной, не такой тянущей, изнуряющей, не дающей избавиться от сомнений в правильности сделанного выбора. Возможно, Дина не была так уж не права. Новосибирская опера, по сути, походила на Большой величием и размахом, а внешне даже превосходила. Это крупнейшее в России театральное здание казалось ей родным чистотой и строгостью форм, четкостью линий, легкими козырьками над балконами, внушительными колоннами, так напоминавшими колонны Большого. И только огромный купол всякий раз заставлял опомниться и снова поверить в то, что она находится в тысячах километров от столицы. Желание Дины оказаться в труппе этого театра, каждый день входить в эти двери со служебного входа было какое-то время настолько сильным, что даже сам архитектурный облик здания, этакий модернизм двадцатых годов двадцатого века, очень долго казался ей самым прекрасным, самым достойным, самым красивым. Именно так, с ее точки зрения, должны были выглядеть лучшие театры мира. И только годы спустя, когда слова «милости просим в «Ла Скала» прозвучали для нее не издевательством директора захудалого театра, а вполне серьезным и радушным приглашением и в Милан, и в Вену, и в Париж, Дина поняла, какая огромная разница существует между зданиями, которые поражают и подавляют своими размерами, и теми, от облика которых захватывает дух, сердце начинает биться быстрее, на лице возникает улыбка, а в сознании – огромная радость и благодарность судьбе за то, что тебе посчастливилось увидеть все это.

А пока она старалась обходить стороной главную площадь Новосибирска, дабы избавить себя от и без того достаточных душевных терзаний, и оставалась танцовщицей кордебалета, теряя форму и уверенность в себе, оплакивая свое бесполезное и никому не нужное творчество. Неизвестно сколько времени такое положение вещей оставалось бы неизменным, если бы через год после переезда в Новосибирск на ее жизненном пути не появился Марк.

Сама балерина к тому времени, нет, не свыклась окончательно, но как-то примирилась с отведенным местом в кордебалете не слишком популярного среди публики театра. Последние месяцы ее одновременно и радовала, и пугала мысль о существовании такой работы: работы скучной, неинтересной, нетворческой, механической, но позволяющей хотя бы как-то существовать. Того, что зарабатывал муж, хватало на хлеб, а Динины вялые движения на задворках сцены позволяли изредка класть на этот хлеб масло, сыр, а в случае небывалой щедрости к театру «то ли мэра, то ли его зама» даже колбасу. Она ощущала себя оператором машины под названием «балерина»: запустила двигатель, выполнила необходимый набор движений, отключила питание – вот и все функции без сбоев и неполадок. И хотя рабочим ее местом уже почти двадцать лет действительно был станок, теперь Дине казалось, что из легкого, воздушного, парящего, наполненного музыкой танцкласса она перенеслась в душный, дребезжащий цех тяжелых машин. Но и в этом времяпрепровождении она сумела найти плюсы. Возможно, сама, хотя, скорее, не без помощи мужа, который сначала намекал, а потом стал прямо говорить, что, как только он встанет на ноги, Дина сможет безболезненно уйти со сцены и сосредоточиться на рождении ребенка, не испытывая при этом ни угрызений совести перед режиссером, ни сожалений о прерванной карьере, которая и так прервалась задолго до этого. С таким настроением женщина и проживала будни, похожие друг на друга и не предвещающие никаких изменений, пока однажды…

– Говорят, вы прекрасно танцуете, – остановил Дину у служебного входа мужской голос. Он прозвучал даже не как комплимент, а как комментарий: ровный, безэмоциональный, лишенный всякого намека на лесть и подхалимаж. Девушка обернулась. Мужчина был высок и полноват, отчего казался больше и мощнее своих реальных размеров. Однако вид его оказался отнюдь не угрожающим: взгляд юрких, но не бегающих темных глаз был прямым и открытым, густые полосы бровей не хмурились, а приподнимались на высоком, блестящем уже заметными залысинами лбу, как бы приглашая Дину к разговору. И она поддалась, вступила в игру:

– Кто говорит?

– О! – Восхищенным междометием ей намекнули на прямое попадание вопроса в цель. – Моя маман.

– А она знаток?

– Ну, я думаю, что человек, который способен разглядеть талант, загнанный с авансцены к дальней кулисе, определенно кое в чем разбирается. А вы что скажете?

– Определенно, – кивнула Дина и неожиданно для себя легко и громко рассмеялась. До того ей приятно стало и радостно оттого, что кто-то сумел заметить и оценить ее уже далеко не отточенные и несовершенные па. И подхваченная этим уже забытым ощущением безоблачности бытия добавила: – Я еще и не так могу!

Незнакомец сосредоточенно кивнул и ответил:

– Именно это она и сказала. «У этой девочки большой потенциал, – сменил он свой густой баритон на скрипучий фальцет, взбил правой рукой воображаемый шиньон на уже лысеющей голове и фальцетом же заключил: – Помяни мое слово».

– Я танцевала в Большом, – призналась Дина, – главные партии.

Он не удивился, не переспросил, не выказал недоверия. Только протянул руку и представился:

– Марк.

– Дина.

Его рукопожатие было мягким, но в то же время решительным и деловым.

– Если через две недели ты согласишься выступить совершенно бесплатно в районном доме культуры, то когда-нибудь точно вернешься в Большой, я гарантирую.

И то ли от почти нахальной уверенности, прозвучавшей в этом заявлении, то ли оттого, что мужчина не проявил ни малейшего любопытства и не стал интересоваться причинами, перенесшими Дину со столичных подмостков в Новосибирск, а может быть, из-за теплого, панибратского «ты», нисколько ее не покоробившего, девушка снова протянула руку и, пожимая его теплую, большую ладонь, произнесла:

– Идет.

И дело действительно пошло, закрутилось, завертелось колесо Дининого успеха. Она очень быстро стала главным и самым ценным проектом начинающего продюсера. Мама Марка была известным в узких кругах преподавателем фортепиано, великолепно играла не только на этом инструменте, но и на гитаре и флейте, прекрасно разбиралась во всех видах музыкального искусства, и если чем и обидела ее судьба, так только тем, что наградила ее единственного сына полным отсутствием голоса и слуха. Музыкальный слух у Марка действительно совершенно отсутствовал, зато присутствовал нюх: нюх на таланты. Кроме того, обладал Марк интуитивным пониманием технологий создания шоу, к которому еще не приклеилось слово «бизнес», и владел, нигде не обучаясь, пониманием процесса, которому позже присвоят название «раскрутка». К моменту встречи с Диной Марк добился для нескольких дворовых талантов мест в самых шикарных ресторанах, что, возможно, не было пределом мечтаний для творческих людей, но хорошо оплачивалось, позволяло откладывать деньги на будущие записи и мечтать о развитии головокружительной карьеры от нескольких жующих столиков к битком набитому «Олимпийскому». Марк превосходно владел самым необходимым атрибутом для создания артиста: он знал, как сделать его узнаваемым, импресарио предлагал условия, остальное делали сами подопечные. Марк не работал с бесталанными, хотя прекрасно понимал, что способен и из дерьма вылепить конфетку, но руки марать не хотелось.

Дина была и талантлива, и интересна Марку не только с точки зрения получения прибыли. Ее искусство относилось к высоким, и, продвигая в массы такую балерину, он мог, наконец, получить признание матери, которой сложно было смириться с тем, что ее сын зарабатывает деньги не на Чайковском, а на «рокоте космодрома» и «поникших лютиках». Поначалу о деньгах, тем более о прибыли, речи даже не шло. Не было у Марка денег ни на аренду зала дома культуры, ни на оплату музыкантов, ни на достойную рекламу. Зато хорошо был подвешен язык. Имелась ватага друзей и обширные связи. Директору дома культуры выписали проходной билет в подвал мясного отдела лучшего городского универсама, жену дирижера устроили рожать к желанному профессору, а местные мальчишки за мороженое трубили на всех углах о потрясающем концерте, который состоится в субботу в доме культуры в 18.00. Совершенно бесплатно для всех желающих. Оставалось лишь одно, но самое трудное: необходимо было сделать так, чтобы большая часть откликнувшихся оказалась не просто падким на халяву неискушенным, малообразованным и ничего не смыслящим в балете зрителем, а зрителем вдумчивым, придирчивым, выбирающим и оценивающим, – таким, чье мнение всегда и везде будет значимым и весомым. И здесь Марк призвал на помощь маму. Она не только привела на концерт весь преподавательский состав музыкальной школы, но и разрекламировала мероприятие в других учебных заведениях, профессура которых ерзала в неудобных, жестких креслах дома культуры в нетерпеливом и недовольном ожидании, заранее негодуя на свою мягкотелость и неумение ответить отказом на вежливую просьбу. С началом выступлений их негодование и раздражение только усилилось. По задумке Марка выход Дины должен был стать не просто запоминающимся, а сенсационным. Нигде талант не светится так ярко, как в сравнении с бездарностью, поэтому свой «бриллиант» продюсер оставил на десерт, выпустив в основном меню ничем не примечательных актеров. И только после диалога Добчинского и Бобчинского, задуманного классиком как уморительный и превращенного горе-артистами в утомительный, нескольких рулад детского хора, похожих на завывание, девочки-жонглера, постоянно роняющей то кольца, то булавы, и двух клоунов с шутками скорее скабрезными, чем смешными, зрители достигли крайней степени раздражения и усталости от происходящего, а мама Марка сидела злая и красная и готова была провалиться от стыда если не сквозь землю, то уж сквозь ложу дома культуры точно, только тогда Марк выпустил Дину.

Она вышла, встала на пуанты и поплыла. И пока ее лебедь умирал под бессмертную музыку Сен-Санса, публика просыпалась и оживала. Дина не чувствовала затаенного дыхания зала. В тот день она танцевала только для двоих на всем белом свете. В первую очередь для себя, потому что снова на первом плане, потому что опять сольная партия, потому что после бесконечных двухнедельных репетиций в холодном мрачном подвале, куда Марк по договоренности с ЖЭКом привинтил станок, потому что она хотела, она заслужила, она могла… И еще она танцевала для него – для того, кто сидел в центре третьего ряда, на самом хорошем месте, откуда уже не требовалось задирать голову, а можно было наблюдать за каждым ее движением, каждым жестом. И он наблюдал, смотрел восхищенно, и она хоть и не способна была видеть этого восхищения из-за света рампы, ощущала его, и только ради него, ради этих влюбленных глаз, ради его умиления и восторга она умирала на сцене.

И были аплодисменты, и был триумф, и было счастье и от рукоплесканий, и от оваций, и, самое главное, от скромного букетика маленьких белых кустовых роз, который он купил вместо масла или сыра.

– Это только начало, – гордо заявил ей Марк за кулисами.

– Это только начало, – поддержал его даритель букета, крепко прижимая к себе жену.

– Я знаю, Мишенька, – откликнулась она, совершенно умиротворенная, утопая в его объятиях.

И ни он, ни она не подозревали тогда, что было это действительно началом. Началом конца.

– Ты закончишь когда-нибудь? – Марк кивнул на недожеванный бутерброд.

Дина сунула остатки булки в пакет, аппетит пропал без следа.

– Уже закончила.

– Будешь здесь?

Дина взглянула на себя в зеркало, оценила время, необходимое гримеру для полного удовлетворения ее запросов:

– Еще минут двадцать-тридцать.

– Ладно, я тогда рассадку сделаю и покажу тебе.

– Говорю же, не надо. Я никого, кроме своих, не приглашала.

Марк вышел из гримерной, плотно закрыл за собой дверь, задумчиво посмотрел в перечень контрамарок с незнакомыми фамилиями и чуть слышно пробормотал:

– Никого ли?

Дина осталась сидеть за трельяжем, напряженная и задумчивая. Она отстраненно разрывала остатки лежащего в пакете бутерброда на мелкие крошки. Мысли ее были далеки и от грима, и от Марка, и тем более от контрамарок. Ее интересовало только одно: окажется ли занятым место в центре первого яруса и почувствует ли она сегодня струящийся оттуда свет восхищенных глаз.

Примечания