Реверс судьбы

– Ой, ты что, сейчас застрянем в толпе. И в метрошку не заскочим первые,– мгновенно проснувшись, запричитала Наталья.

И мы, схватив студенческие пожитки, рванули, вклиниваясь в толпу, на выход, чтобы потом стремительно добежать до зева метро, и там, зашвырнув пятаки, а может и, проскочив вдвоем на один пятак мимо турникета под осуждающий взгляд дежурной в красной шапке, бежать вниз по экскалатору, а потом качаться в унисон в вагонной толпе поезда метро, а затем уже, выскочив на нужной станции, бежать опять, но уже вверх на выход, прыгнуть в троллейбус и завершить марафон в арке старого здания «альма-матер». Жизнь это движение вперед, а судьба должна подать знаки для своего переустройства, или как будут говорить позже, «перезагрузки».

Глава 3. Если бы молодость знала, если бы старость могла.

– Ром, ты что заснул? – из раздумий меня выводит веселый голос Володьки, моего друга.

Сошлись мы с ним еще в период сдачи вступительных экзаменов, когда шли на сочинение, отчаянно труся, поскольку это был первый экзамен того памятного года по истечении пары лет после Московской олимпиады. Потом в ходе других экзаменов к нам присоединился Олег, были и еще «попутчики», но они сошли с дистанции ввиду громадного конкурса на юрфак. Дальше, уже в процессе постижения юриспруденции непосредственно на студенческой скамье, к нам присоединился Миша и уже последним Андрей, который умудрился ранее вылететь из Универа, и, отслужив положенное в стройбате, опять занял место на нашем факультете, а также почетную и уважаемую позицию в нашей компании, поскольку таким жизненным опытом, как у него, из нас никто не обладал. К тому же он уже был женат и поэтому снисходительно разъяснял нам эту волнительную сторону непознанной нами пока жизни. Сейчас мы полным составом пребывали в одной из многочисленных пивных Ленинграда, которые Андрей знал наизусть еще до армии, похоже, эти знания и сыграли не последнюю роль в его путешествии на срочную военную службу. Сейчас я отдыхал душой, потому что не участвовал в споре, в котором, как казалось моим друзьям, они обсуждали серьезные темы, пользуясь некоторой университетской свободой вольнодумства, но мои мысли от таковой «серьезности» были далековато. Я то уже знал ответы на все вопросы «пылких» дискуссий, как на те, что друзья, горячась, обсуждали сейчас, так и на те, что будут обсуждаться на множестве таких вот вечеринок, Поэтому традиционный спор, где лучше живется люду, у нас или же «за бугром», в котором в общем-то единственным апологетом западного образа жизни выступал Олег, а остальные «взрощенные на социалистических идеалах добра и справедливости» пытались его убедить в заблуждениях, заставлял меня иронично улыбаться. Мне спор был не интересен, потому что я-то знал – нашим идеалам жить по историческим меркам осталось недолго, а потом Олег навсегда уедет в защищаемые им сейчас в споре американские штаты, заведет там семью и будет она у него большая, как положено по их образу жизни, и с нами он будет только иногда переписываться и «поздравляться» в социальных сетях. Я знал, что убеждающие его отречься от заблуждений, сами прикупят себе недвижимость на Европейских берегах и будут туда регулярно наведываться и страшно негодовать, когда такая возможность будет хоть и временно, но прикрыта микроскопическим «властелином» из Китая. Туманная была только судьба «заводилы» Андрея, следы которого после окончания вуза затерялись в тех же пивных.

– Ну что, долго мы еще будем пить ячменную воду?– провозгласил Андрей, вырвав меня из этих мыслей, – вон в Ромку уже ничего не лезет. Так, кто первый сходит рублем?

Это означало скинуться на приобретение более тяжелого раствора, нежели пиво, которое я лакал больше для вида, компании и конспирации. К моему удивлению в памяти остались вкусовые предпочтения солидного господина, попробовавшего на своем веку кое-что получше советского разбавленного пиваса ,хоть и подаваемого в заведении со звучным названием «Пивной бар». Но более тяжелый раствор в эти времена означал неизменно портвейн и конечно не марочный, приобретаемый как студентами, так и представителями маргинального сообщества города Ленина. Изготовляем он был в советскую эпоху из винопродуктов, я бы даже сказал продуктов «винного распада», но он обладал двумя ценимыми небогатыми стратами советского общества качествами – дешевизной и крепостью. А поскольку мы еще успели, помимо сидения на лекциях, получить «летнюю стипендию», то покупка портвейна была просто неизбежной. И не мог я сказаться больным или придумать еще какую-нибудь причину для отказа, потому что ее в этом времени просто не существовало.

– А куда кинем кости? – приготовившись испытать на своем пищеводе все прелести портвешка с немудренной закуской, спросил я, доставая трешку.

– Ты что ж ничего не слушал, что ли?– возмутился Михаил, пододвигая трешку к Андрею, у которого уже хищнически шевелились усы, сросшиеся с импозантной бородкой, – действительно странный ты сегодня какой-то. К Андрею едем на юго-запад.

Юго-запад, это новостройки Кировского района Ленинграда, где расположен и по сей день знаменитый Кировский завод, Ну, а дальше все по Майклу Науменко «Мы берем мотор, хотя в кармане голяк». Перемещаемся за тридцать минут из центра города на юго-западную окраину, что заставило меня завистливо посетовать на будущую загруженность города колесными экипажами. В одном из универсамов, которые были обязательным элементом застройки новых районов, Андреем берется, как самым взрослым и солидным из нас, батарея винных бутылок и неизменная буханка черного хлеба, а также лук репчатый, потому что как со значением поясняет Андрей, кетчуп болгарский у него уже в доме есть. Я немного содрогаюсь, так как вспоминаю, что будет продемонстрировано Андреем в виде закуски шикарного изыска, по его словам употребляемой лучшими музыкантами и богемой из «андеграунда» этого города. Через минут двадцать сидим тем же коллективом в малюсенькой, но «своей» комнате Андрея в трехкомнатной квартире панельки. Андрей находится в процессе развода и поэтому дома только его мама, которая, впрочем, никогда нам не мешала. Пока хозяин готовит «гвоздь программы», мы услаждаем слух песнями Галича, которые завел на своем раздолбанном магнитофоне Андрей. Галич никогда мне не нравился, да остальным тоже, но объявленная Андреем «антисоветскость и подпольность» его творчества, заставляла нас держать свое мнение при себе, поскольку интеллигентный человек «должен» это знать и слушать.

– Ну, отцы, готово! – появляется Андрей с подносом, на котором изящно разложены маленькие квадратики черного хлеба с кружком лука. Венчает бутерброд большая капля кетчупа.

Все (я показушно тоже) выражают восторг этим, пока еще не изведанным, кулинарным шедевром. Наполняются стаканы, да обыкновенные граненые стаканы, не полностью конечно, где-то на треть. Все старт дан. Дальше для меня в те времена начиналось самое любимое и ожидаемое, неторопливый разговор. Разговор обо всем. Джинсы, диски, случаи на учебе, самое сакральное и сокровенное – опыт общения с противоположным полом. За исключением Андрея этот опыт был у беседующих минимален. Вот и сейчас, подразвалившись в кресле, и пыхтя неизменной беломориной, Андрей пояснял ребятам, у которых сразу округлились глаза и расширились зрачки, что во время интима желательно иметь на потолке или вверху на стене, но обязательно под наклоном большое зеркало, чтобы наблюдать себя совокупляющегося, изредка бросая на это зеркало взгляд.

– Зачем же? – с придыханием вопрошает Миша.

– Эх ты, молодой, – Андрей делает театральную паузу, пуская дымную струю между стаканами, – для того, чтобы любоваться собой, вот, мол какой я молодец !

Все с пониманием кивают головами. Я же, веселясь про себя (все ж таки после пяти минут гонений портвейной жидкости туда-сюда по пищеводу, мне удалось пропихнуть ее в желудок, незамедлительно получив разлившееся вскоре по телу опьянение), думаю, что в этом взрывном гормональном периоде не до любований, пропагандируемых Андреем, а только до всепоглощающей страсти безо всяких оглядок на зеркала. Но предмет беседы последним уже перенесен на, якобы существующие и пользованные им, некие волшебные ампулы, замедляющие завершение акта у мужчин, позволяющие заниматься любовью ночь напролет. Таковые, солидно поясняет он, напропалую используются при съемке порнофильмов. Потом беседа плавно перетекает, почему то в необходимость достать женскую парфюмерию, хотя вроде до Женского дня еще далеко, видимо, я упускаю момент пояснения необходимости кому-то сделать подарок даме сердца. Андрей тут же начинает со знанием дела убеждать, что все радостные женские лица на флаконах духов сняты во время их оргазмов. Так беседа с неизменными перекурами на лестничной площадке (в комнате разрешалось курить только хозяину), перетекает в пение под гитару, на которой довольно сносно играют как сам Андрей, так и Володька. Тут репертуар и Гребенщикова, и Высоцкого, и, конечно же Галича и Макаревича, то есть всего как разрешенного, так и полуразрешенного и откровенно не разрешенного советскими боссами от культуры. Я не смотрю на часы, но вдруг Миша начинает резко собираться и удивленно спрашивает меня:

– А ты что не едешь? В общаге останешься сегодня?

Ага, вспомнить бы еще в какой комнате, или как у нас говорили «камере» я нынче проживаю, менялось ведь все из года в год.

– Плюнь, Ром, ко мне поедем, – вступает Володька, живущий действительно в этом же районе.

– Да оставайся у меня, – увещевает Андрей.

– Ладно, сейчас домой отзвоню, – пьяно соглашаюсь я, но тут вспоминаю, что нам телефон поставят уже ближе к окончанию мною Универа, а мать-то я о ночевке не предупредил. Не то время нынче, когда у каждого в кармане заветная коробочка, в которой вся информация мира помимо возможности звонить.

– Так, стоп. Миша, я с тобой, – покачнувшись, я собираюсь уйти с Мишей, который тоже живет в пригороде, уезжать нам с одного вокзала.

Торопясь не опоздать на последнюю электричку, раскуриваем на ходу последнюю сигарету, братски дымя по очереди. На вокзале бежим к разным поездам, так как Мишке в Гатчину – другое направление. Забираюсь в практически пустой вагон, в котором, как и я, передвигаются запоздавшие люди повально в алкогольной дреме. Окна открыты и врывающийся на полном ходу электрички ветер приятно остужает разгоряченное алкоголем лицо. Подсунув по старой памяти под голову дипломат, я тоже засыпаю. Просыпаюсь от громко читаемых на весь вагон антисоветских частушек. Исполняет обветшалого вида гражданин, которого в моем времени назвали бы не иначе как БОМЖом , то есть лицом без определенного места жительства по сокращенной милицейской аббревиатуре. Но сейчас он величается как БИЧ – бывший интеллигентный человек или просто «алкаш гидролизный». Так вот сей БИЧ на потеху публике, и не думающей пресечь антисоветское действо, декламирует с выражением и очень громко матерный стих-частушку о письме Владимира Ильича Ленина с того света о переименовании Ленинграда в Петербург, поскольку его строил Петр Великий, а не он. Всех это очень потешает и БИЧа еще больше разбирает на антисоветчину. Запас матерных стихов и частушек велик, тем паче, что и обязательные милицейские наряды в электричках появятся позже, когда в них тупо начнут грабить в 90-е. Литературный вечер оканчивается на конечной моей остановке, когда чтец спрашивает меня:

– Гатчина скоро? – ясно, перепутал поезда, ему ж в Мишкин «электрон» надо было.

Я неопределенно машу рукой, тот понимающе кивает и со всеми идет к выходу. Дома все спят, но, наверное, слышат, как прибыл «студент». Пробираюсь на кухню родительской квартиры, после «закуски» Андрея и почти литра портвейна желудок просто грохочет своими стенками. В холодильнике нахожу молочные сосиски (наверное, мама с работы заказ принесла, в свободной продаже в нашем городке их не бывает). Уминаю пару сырых сосисок просто с хлебом, и на цыпочках пробираюсь к себе в комнату. Включаю телевизор, который по всем трем программам показывает рябь. Ну да, круглосуточное вещание еще впереди. Закатываюсь спать и тут же ощущаю словами Бориса Борисовича Гребенщикова « вертолеты в моей голове». Начинает мутить. Мутит или меня молодого из-за обилия винного продукта или меня будущего из-за того же продукта. Напрягаюсь в этом размышлении, борясь с желанием сбегать к «белому брату». Вертолеты наконец-то улетают, и я сразу проваливаюсь в сон.

Глава 4. Здесь мертвые живы, здесь немые говорят.

Стадия просыпания утром следующего дня ознаменовалась новым способом пробуждения. Это был звонок, обыкновенный телефонный звонок, то есть этот звук был знаком и находился не на таких уж нижних памятийных этажах, как предидущий звонок будильника, но все же это был звонок не того привычного толка, который мы определяем сразу и безошибочно за его повседневностью. Еще не разлепив веки глаз, я стараюсь определить источник звука. Судя по периодическим трелям, он находится позади меня. Только я собирался повернуться на призыв средства коммуникации, как он вдруг затих, резко оборвав свою однообразную звуковую гамму. Ну и черт с тобой. Надо хоть немного привести в порядок мысли после вчерашнего экскурса в студенческое бытие, которое было забавным, но удручающим своей общей, а зачастую и конкретной предсказуемостью цепочки событий. Это как развлечение, которым иногда балует сознание, периодически отправляя нас в прошлые времена нашей же жизни. И сейчас, еще полностью не осознав себя после пробуждения, я с тревогой прислушиваюсь к своему состоянию, которое с учетом вылаканного вчера портвейна должно к утру проявить себя известными последствиями. Хотя эти последствия могут быть и не столь серьезными, учитывая такой фактор как молодость, которая позволяла в свое время печени с легкостью перемолоть за ночь влитый в организм алкоголь, разложив его на составляющие. Анамнез состояния показывает, что или действительно я обладатель печени 80-х годов, которая работает просто замечательно, или, а это уже больше греет душу, что все это мне пригрезилось. А именно, что мне был продемонстрирован увлекательный, изобилурующий подробностями сон. И в таком случае можно вступать в так скверно начавшиеся выходные. Для начала я все-таки повернусь к источнику разбудившего меня звука.