Материнское воскресенье

Ты непременно поедешь на бал!

Graham Swift

MOTHERING SUNDAY

Copyright © 2016 by Graham Swift This edition published by arrangement with United Agents LLP and The Van Lear Agency LLC.

В оформлении обложки использована репродукция картины Амедео Модильяни: Private Collection / Photo © Christie's Images / Bridgeman Images / Fotodom.ru

Перевод с английского Ирины Тогоевой

© Тогоева И., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Давным-давно, еще до того, как мальчики сложили голову на поле брани, а автомобилей стало больше, чем лошадей, и в поместьях Апли и Бичвуд исчезли слуги-мужчины, так что приходилось довольствоваться всего лишь поварихой и горничной, семейство Шерингем владело не только четверкой лошадей, стоявших в отдельных стойлах на конюшне, но и поистине великолепным чистокровным скакуном по имени Фанданго. Этого коня содержали в специальной конюшне близ Ньюбери. Он еще ни разу ни черта не выиграл, но все же служил для семьи как бы некоей индульгенцией, ибо в нем воплощалась надежда на триумфальную победу на традиционных скачках Южной Англии. Согласно договору, мать и отец – которых Пол называл довольно странно: «мои показушники», – владели головой и телом Фанданго, а троим сыновьям, Дику, Фредди и Полу, досталось по ноге.

«А четвертая нога?» – спросите вы. «О, четвертая нога… В том-то все и дело!»

Собственно говоря, бóльшую часть времени Фанданго было для мальчиков просто именем лошади, которую они даже никогда не видели, но знали, что ее содержат в дорогой конюшне и она, по слухам, прекрасно объезжена. Фанданго продали в 1915-м – Полу тогда как раз исполнилось пятнадцать. «Это было еще до того, как в моей жизни появилась ты, Джей». Но однажды ранним июньским утром – это тоже случилось давным-давно – они всей семьей отправились в довольно странное, показавшееся Полу почти безумным, путешествие с одной-единственной целью: просто полюбоваться своим замечательным скакуном Фанданго и тем, как он галопом носится по безлесным холмам Сассекса. Все они – то есть мать, отец, Дик, Фредди и Пол – стояли у ограды, глядя, как табун лошадей с громоподобным топотом летит прямо на них, потом вдруг резко сворачивает и молнией пролетает мимо. И – кто знает? – возможно, там, у ограды, вместе с ними стоял и еще кто-то, неведомый и невидимый, но тоже из числа заинтересованных лиц. Тот, кому на самом деле и принадлежала четвертая нога Фанданго.

Ее-то ногой тогда точно владел Пол.

Лишь в те мгновения, когда он рассказывал ей об этой поездке, его глаза заволакивала некая туманная пелена, весьма похожая на слезы. И она отчетливо представляла (эти видения не оставят ее и в девяносто лет), что и ей тогда неким чудесным образом удалось поехать вместе с Полом, и они стояли рядом у ограды и смотрели, как Фанданго проносится мимо, расшвыривая копытами землю и сбивая с травы росу. В реальной жизни ей, разумеется, никогда ничего подобного видеть не доводилось, но она легко могла все это себе представить, причем очень отчетливо. Она представляла себе всходящее солнце, красным диском повисшее над серыми холмами, хрусткий от ночного холода воздух и Пола, который угощал ее чем-то из фляжки с серебряной крышечкой, висевшей у него на бедре, и, не особенно скрываясь, лапал ее за задницу.

А сейчас она смотрела, как он бродит туда-сюда по залитой солнечным светом комнате абсолютно голый, если не считать серебряного перстня с печаткой. Она и впоследствии без энтузиазма будет воспринимать слово «жеребец» применительно к мужчинам – и уже тем более не станет охотно этим словом пользоваться. Хотя к Полу-то как раз это слово подходило идеально. Ему было двадцать три, а ей – двадцать два. К нему, пожалуй, еще неплохо подошло бы и слово «породистый», но она тогда подобной терминологией еще не пользовалась и знала только слово «жеребец». Ей тогда еще очень многие слова известны не были. А «породистым» его можно было назвать потому, что в таких семьях, как у него, на первом месте всегда были «порода», «происхождение», а также хорошее воспитание и образование. Хотя реальная цель этого воспитания и образования была не так уж и важна.

Итак, был март 1924 года. Не июнь. Хотя денек и выдался совершенно июньский. И уже, наверное, перевалило за полдень. И окна были распахнуты настежь, и Пол, абсолютно голый, ходил по комнате, залитой солнечным светом, с той же уверенной беспечностью, с какой это делал бы крупный, сильный зверь, не знакомый с одеждой. Это ведь его комната, не так ли? А значит, здесь он может делать все, что ему заблагорассудится. И она не сомневалась, что это именно так. Просто она никогда раньше в его комнате не бывала и, наверное, никогда больше здесь не окажется.

Но сейчас она лежала на его постели тоже совершенно голая.

Итак, это случилось 30 марта 1924 года. Давным-давно. Кружевная тень от кованой оконной решетки, похожая на тень листвы, скользила по телу Пола. Он взял с маленького туалетного столика портсигар, зажигалку и маленькую серебряную пепельницу, а когда он снова повернулся к ней, луч солнца высветил в зарослях темных волос внизу живота его бессильно обвисший сейчас член и яйца, похожие на полупустые, немного липкие мешочки. И она могла сколько угодно на все это смотреть, и он совсем даже не возражал.

Впрочем, и он мог сколько угодно смотреть на нее, обнаженную, раскинувшуюся на постели. На ней сейчас были только дешевенькие серьги – ее единственная пара. Она даже простыней не прикрылась. Мало того, еще и руки за голову закинула, чтобы ей было удобнее смотреть на него, голого. И пусть он тоже на нее смотрит, если хочет. Выражение ее лица словно говорило: «Смотри сколько влезет, наслаждайся!» С некоторых пор у нее довольно часто на лице было написано нечто подобное. «Смотри сколько влезет, наслаждайся!»

А за окнами особняка в блаженной неге раскинулся Йоркшир, окутанный ярко-зеленой дымкой распускающейся листвы и насквозь пронизанный звонким птичьим пением – такой вот благословенный, совершенно июньский денек выдался в марте 1924 года.

Интерес к лошадям у Пола все еще не остыл. То есть он по-прежнему бросал деньги на ветер ради того, чтобы всего лишь полюбоваться породистыми лошадьми. Это был его вариант «экономии» – бросать деньги на ветер. Ведь он уже почти восемь лет имел право распоряжаться деньгами, теоретически полагавшимися троим. Он называл это «мой куш». Но при всем при том старался показать ей, что запросто обошелся бы и без этих денег. И время от времени напоминал ей, что то, чем они с ней занимаются уже почти семь лет, не стоит ему ни гроша. Если, конечно, не учитывать необходимость соблюдать высшую степень секретности, постоянно рискуя и хитря – впрочем, все это они оба научились делать очень хорошо.

Но никогда раньше они не вели себя так, как сегодня. Никогда раньше она не лежала в его постели – у него была довольно просторная, но односпальная кровать, – никогда раньше она не бывала ни в этой комнате, ни в этом доме. Если и это ничего не стоит, значит, это величайший из даров.

Хотя, если бы он снова вздумал говорить, что это ничего ему не стоит, она могла бы напомнить ему о тех временах, когда он совал ей шестипенсовики. А то и три пенса. Так было в самом начале, еще до того, как у них все стало – как бы это выразиться поточнее? – очень серьезно. Впрочем, она бы никогда не осмелилась напоминать ему о тех временах. И уж точно не сейчас. Как не осмелилась бы в разговоре с ним определить их отношения таким словом, как «серьезные».

Он присел на краешек кровати. Провел рукой по ее животу, словно стирая невидимую пыль. Затем пристроил ей на живот зажигалку и пепельницу. Портсигар он по-прежнему держал в руках. Затем достал из портсигара две сигареты и одну вложил в ее уже вытянутые трубочкой губы. Рук из-под головы она так и не вынула. Он сам раскурил сигареты – сперва ей, потом себе. Затем переложил портсигар и зажигалку на прикроватный столик и лег, вытянувшись, с нею рядом, а пепельница так и осталась стоять у нее на животе между пупком и тем, что он теперь, ничуть не церемонясь и даже как-то радостно, называл неприличным словом.

Член, яйца и то самое слово – самые простые, можно сказать, базовые выражения.

Это происходило 30 марта. В воскресенье. В то самое воскресенье, которое носит название Материнского[1].

– Ну что ж, повезло вам, Джейн, денек для этого выдался просто чудесный, – сказал ей утром мистер Нивен, когда она внесла в столовую горячий кофе и тосты.

– Да, сэр, – согласилась она и подумала: интересно, что он имел в виду? Для чего «для этого»?

– Просто чудесный! – с удовольствием повторил мистер Нивен, словно сам создал этот день и преподнес ей в виде щедрого подарка, затем, обращаясь к миссис Нивен, заметил: – Знаешь, если бы нас заранее предупредили, что будет такая погода, можно было бы распрекрасным образом собрать корзины и устроить пикник. Скажем, у реки, а?

Он предложил это с таким энтузиазмом, сквозь который лишь чуточку просвечивала тоска, что Джейн, ставившей на стол решетку с тостами, даже на мгновение показалось, что планы хозяев прямо сейчас переменятся и они попросят, чтобы они с Милли собрали им корзину для пикника. Хорошо бы еще знать, быстро подумала Джейн, куда эта корзина запропастилась. Да и где они найдут, что в нее положить после столь опрометчивого замечания мистера Нивена. Ведь сегодня все-таки их день.

И тут миссис Нивен сказала:

– Ну что ты, Годфри, какой пикник в марте! – И недоверчиво глянула в сторону окна.

Однако она оказалась неправа. И погода в тот день лишь еще больше разгулялась.

Впрочем, у четы Нивен уже имелись вполне определенные планы, которым хорошая погода могла только способствовать: они собирались поехать на автомобиле в Хенли и встретиться там за ланчем с двумя супружескими парами, Хобдей и Шерингем, в связи с общим для всех неудобством – необходимостью в Материнское воскресенье отпустить всех слуг. Неудобство это, впрочем, возникало всего лишь раз в год и продолжалось недолго, даже не целый день, и господа вполне успешно его преодолевали.

Собственно, идея встретиться – как и приглашение на ланч – исходила от четы Хобдей. Их дочь, Эмма Хобдей, всего через две недели должна была сочетаться браком с Полом Шерингемом. По этому случаю и была предложена совместная поездка и ланч в Хенли: это давало возможность не только спокойно выпить и обсудить грядущее событие, но и решить некое практическое затруднение, связанное с Материнским воскресеньем и отсутствием слуг. А поскольку Нивены были ближайшими друзьями и соседями Шерингемов и готовились к роли почетных гостей на свадьбе их сына (и, разумеется, испытывали в Материнское воскресенье аналогичные сложности со слугами), то и они – во всяком случае, мистер Нивен именно так изложил жене план совместного ланча в Хенли – оказались «втянуты» в подготовку этого знаменательного события.

Вся эта суета была связана с одной совершенно очевидной вещью, которая Джейн давно уже была понятна: на ком бы там Пол Шерингем ни женился, в первую очередь он женится на деньгах. Возможно, он был вынужден так поступить, поскольку к этому времени вполне успешно «расправился» с собственными средствами. Грядущую через две недели пышную свадьбу предстояло оплачивать семейству Хобдей. Но стоило сейчас отмечать событие, которое состоится только через две недели? Только в том случае, если у тебя слишком много денег. Ведь за таким торжественным ланчем никак не обойтись без шампанского. Так что, когда мистер Нивен упомянул о корзине для пикника, он, возможно, размышлял о том, до какой степени можно полагаться на щедрость семейства Хобдей и не придется ли ему выложить некую сумму из собственного кармана.

Но Джейн, пожалуй, было даже приятно, что у семейства Хобдей водятся денежки. К ней самой это не имело ни малейшего отношения, но ей это было приятно. То, что Эмма Хобдей, возможно, сделана из пятифунтовых банкнот, то, что этот брак, возможно, представляет собой некий хитроумный способ получить очередной «куш», – все это было ей приятно или, точнее, утешало ее. Ей не давали покоя все прочие вещи, которые этот брак мог за собой повлечь, – то, насколько Пол, если пользоваться выражением мистера Нивена, мог оказаться «втянутым» в это дело.

А будут ли присутствовать на пресловутом ланче мистер Пол и мисс Хобдей? Джейн, разумеется, не могла спросить об этом прямо, хотя знать это ей было жизненно необходимо. Но мистер Нивен как-то не выразил желания делиться с ней такими подробностями.

– Вы ведь сообщите Милли о том, куда мы направились? Разумеется, это никак не должно сказаться… на ваших собственных планах.

Нечасто ему выпадала возможность сказать нечто подобное.

– Конечно, сэр.

– Это просто небольшая пирушка, Джейн. Слет скаутов в Хенли. Встреча вождей племен. Будем надеяться, что погода окажется вполне подходящей.

Она не была уверена, что понимает смысл выражения «слет скаутов», хотя вроде бы оно встречалось ей в какой-то книжке. Впрочем, это явно означало что-то веселое.

– Я тоже надеюсь, сэр, что день выдастся погожим.

И погода оказалась самой что ни на есть подходящей для «слета», и мистер Нивен, каковы бы ни были его опасения и предчувствия, сразу повеселел и сказал, что сам поведет машину. И заявил, что они вполне могут выехать и пораньше, чтобы иметь возможность «поглазеть по сторонам» и насладиться красотой такого чудесного утра. Он явно не собирался звонить в гараж Алфу, который – за достойное вознаграждение – вполне убедительно мог бы сыграть роль личного шофера. Впрочем, как успела заметить Джейн, в последние годы мистеру Нивену стало даже нравиться самому сидеть за рулем. И это удовольствие он, пожалуй, ценил куда выше, чем достойное пребывание на заднем сиденье, когда машину ведет его «личный шофер». Мало того, к самостоятельному вождению машины он относился с каким-то мальчишеским восторгом. И каждый раз повторял с самыми разнообразными интонациями – от хвастовства до откровенных стенаний, – что времена меняются.

А ведь когда-то давным-давно Нивены чаще всего встречались бы с Шерингемами только в церкви во время воскресной службы.

Но теперь «вожди племен» предложили нечто куда более интересное: встречу и ланч на свежем воздухе. Джейн, впрочем, сразу поняла, что это будет именно отель «Георг» в Хенли, а вовсе никакой не пикник на берегу реки. Кстати, этот мартовский день вполне мог оказаться и почти зимним, с холодным порывистым ветром, а может, и со снегом. Однако с самого утра погода стояла совершенно летняя, и миссис Нивен, встав из-за стола, поспешила наверх, чтобы приготовиться к отъезду.

Джейн, разумеется, не могла прямо спросить – хотя момент был очень удобный, поскольку мистер Нивен остался за столом один: «А мисс Хобдей и мистер Пол тоже приедут в Хенли?» Даже если бы подобный вопрос и прозвучал, это было бы расценено как неуместное любопытство служанки. Ведь в последнее время грядущая свадьба, безусловно, была среди слуг главным предметом пересудов и сплетен. И уж, конечно, Джейн никак не могла задать такой вопрос: «Но, если этих двоих с вами не будет, они, наверное, будут заниматься какими-то еще, отдельными, приготовлениями к свадьбе?»

Вряд ли ей самой бы захотелось – будь она половинкой будущей супружеской пары, даже половинкой Пола Шерингема, – за две недели до свадьбы участвовать в подобном «слете скаутов», какой намечался в Хенли, и терпеть бесконечные дурацкие вопросы представителей старшего поколения (которых Пол мог бы назвать – она прямо-таки видела, как он презрительно выговаривает это, не выпуская изо рта сигарету и насмешливо прищурившись, – «тремя парами великих показушников»).

Но, так или иначе, даже если от мистера Нивена она больше ничего и не узнала, перед ней по-прежнему стояла проблема, причем исключительно ее собственная: чем заняться в выходной день. И мистеру Нивену об этой проблеме было известно. И сегодня эта проблема стояла прямо-таки болезненно остро. И установившаяся с самого утра прекрасная погода отнюдь не помогала эту проблему решить. Наоборот – особенно если учесть то, что должно было случиться через две недели, – чудесное утро только усугубляло ситуацию.

Джейн выбирала подходящий момент, чтобы сказать мистеру Нивену, что если они – он и миссис Нивен – не возражают, она бы лучше вообще никуда не поехала, а осталась бы здесь, в Бичвуде, и просто почитала какую-нибудь книжку. Она могла бы, конечно, сказать «свою книжку», но все книги здесь принадлежали мистеру Нивену. Да она могла бы и просто посидеть где-нибудь в саду на солнышке.

Она понимала, что мистер Нивен может только одобрить столь безобидную идею. Он, возможно, даже сочтет эту идею весьма привлекательной. Особенно потому, что в таком случае Джейн будет готова сразу же вновь приступить к своим обязанностям, как только они с миссис Нивен вернутся. На кухне вполне найдется, что поесть. А Милли до отъезда успеет и какой-нибудь сэндвич ей приготовить, чтобы она, если захочет, могла устроить себе собственный «маленький пикничок».

И все могло бы получиться именно так: скамья в уютном уголке возле солнечных часов; шмели, обманутые ранним теплом; магнолия, уже отягощенная плотными бутонами; книга на коленях. Она заранее знала, что это будет за книга.

Итак… она как раз собралась изложить свою идею мистеру Нивену.

Но тут зазвонил телефон, и Джейн поспешила снять трубку – это была одна из ее бесчисленных обязанностей. И душа ее воспарила. Такую фразу часто можно встретить в книгах, и все же порой она очень точно соответствует тому, что испытывает тот или иной человек. В данный момент, например, эти слова полностью соответствовали ощущениям Джейн. Ее душа именно воспарила, точно у героини сентиментального романа, оказавшейся в трудном положении. Воспарила, как те жаворонки в синем небе, трели которых она услышит вскоре, когда будет во весь опор мчаться в Апли, с силой нажимая на педали велосипеда.

Впрочем, она проявила осторожность и громко сказала в трубку тем самым «телефонным» голосом, каким обычно отвечала на звонки, – в нем слышались одновременно и покорность служанки, и гордость королевы: «Да, мадам».

Воздух дрожал от звона церковных колоколов, заглушавших птичье пение. Теплый воздух вливался в открытое окно. Он даже занавески не задернул – хотя бы из простой деликатности по отношению к ней. Да и зачем проявлять по отношению к ней какую-то деликатность? В этом не было ни малейшей необходимости. К тому же окна его комнаты заслоняли густые ветви деревьев, а дальше виднелись только лужайка и посыпанная гравием дорожка. Ну а солнечный свет был просто в восторге от их наготы и с удовольствием срывал флер всякой таинственности с того, чем они занимались, хотя на самом деле это следовало хранить в строжайшей тайне.

И они никогда еще не представали друг перед другом столь обнаженными – ни разу за все эти годы. Годы чего? Как это назвать? Интимными отношениями? Распущенностью?

А сейчас она даже осмелилась думать: «Смотри, смотри! Наслаждайся! Пожирай меня глазами, словно заморскую красавицу, доставленную тебе контрабандой». Впрочем, какая она красавица. У нее вечно красные костяшки пальцев, и ногти неухоженные, обломанные, как часто бывает у служанок. И волосы у нее, должно быть, совершенно растрепались и даже ко лбу прилипли. Однако ею тоже отчасти овладела та высокомерная нескромность, что была так свойственна ему – и сейчас, пожалуй, именно он был слугой, поднесшим ей сигарету.

А ведь всего два часа назад она по телефону называла его «мадам»! Ведь это его голос звучал тогда в трубке, и, хотя у нее от неожиданности даже голова закружилась, ей пришлось моментально взять себя в руки, ибо дверь в ту комнату, где завтракали господа, была открыта, и мистер Нивен все еще жевал тост с мармеладом. Она слушала быстрые, краткие, не допускающие возражений указания Пола и все повторяла: «Да, мадам… Нет, мадам… Ничего страшного, мадам».

И душа ее воспарила. Любуйся мной, наслаждайся. История начинается.

А уже через час она спрыгнула с велосипеда, и он распахнул перед ней парадные двери – именно парадные! – как если бы она была настоящей гостьей, а он старшим лакеем, и они посмеялись над тем, как она по телефону называла его «мадам». Она все повторяла это, и они смеялись, а потом он торжественно ввел ее в дом. «Спасибо, мадам», – сказала она. И он заметил: «Ты просто умница, Джей! Ты это знаешь? Настоящая умница!» Он всегда так хвалил ее – словно открывая ей глаза на то, чего она, пожалуй, и вообразить о себе не могла.

Пожалуй, да, она действительно была умна. Во всяком случае, достаточно умна, чтобы понимать: она умнее, чем он. Ей, например, всегда, особенно на раннем этапе их отношений, легко удавалось его перехитрить. Правда, ему и самому хотелось – и это она тоже понимала, – чтобы она его перехитрила. А иной раз, как ни странно, она даже некоторым образом им командовала. Но говорить об этом или хотя бы предположить вслух нечто подобное было, конечно, нельзя. От подобных внутренних реверансов она так до конца и не избавилась, даже когда ей исполнилось девяносто. Она всегда отдавала должное его царственной властности. В конце концов, ведь это он правил в курятнике, не так ли? И правил там уже почти восемь лет. Именно ему принадлежало право пользоваться там всем. В том числе и ею. О да, у него и во внешности всегда чувствовалась эта царственная властность. Джейн сама помогла ему сформировать привычку этим пользоваться.

Но сегодня, когда он, стоя рядом с ней в вестибюле, назвал ее умницей, это выглядело так, будто он униженно признает собственную очевидную и безнадежную глупость. За парадными дверями вдоль посыпанной гравием дорожки тянулись клумбы-рабатки с великолепными нарциссами, а в глубине холла из огромной стоявшей на столе вазы вздымались ветки какого-то растения с чудесными белыми, почти светящимися, цветами. Затем дверь у нее за спиной захлопнулась, и она осталась наедине с Полом в опустевшем особняке Апли-хаус. Было Материнское воскресенье, одиннадцать часов утра. И Джейн чувствовала, что стала иной, новой, такой, какой ей никогда еще быть не доводилось.

– Кто это звонил, Джейн? – спросил мистер Нивен. Он, должно быть, решил, когда она произнесла слово «мадам», что это миссис Шерингем или даже миссис Хобдей с сообщением об изменившихся планах.

– Ошиблись номером, сэр.

– Вот уж действительно! Да еще в воскресенье, – заметил он. Ей это замечание показалось совершенно бессмысленным.

Затем он глянул на часы, свернул салфетку, церемонно прокашлялся и сказал:

– Ну что ж, Джейн, уберите со стола и можете идти. И Милли тоже. Но пока вы не ушли…

И с этими словами он несколько неуклюже вручил ей полкроны, которые, как она знала, давно уже ждали своей очереди. Подарок, безусловно, заслуживал самого выразительного книксена с ее стороны.

– Спасибо, сэр. Вы очень добры.

– Ну что ж… повезло вам, Джейн, денек для этого просто чудесный, – в который уже раз повторил он, и она снова подумала – пожалуй, даже с легким беспокойством, – что все-таки означают его слова «чудесный для этого».

Однако взгляд мистера Нивена был всего лишь вопросительным, а не пытливым, не изучающим. Затем он поднялся из-за стола, и вид у него сразу стал даже каким-то официальным.

Это вообще-то и впрямь был довольно странный праздник – Материнское воскресенье, которое почти никто уже не отмечал; однако Нивены и Шерингемы упорно соблюдали этот почти угасший ритуал, как, впрочем, и почти все обитатели их сонного беркширского мирка, движимые тем же печальным и неосуществимым желанием вернуть прошлое. Возможно, по той же причине Нивены и Шерингемы и друг за друга так цеплялись, словно чувствовали себя членами большой общей семьи, обездоленной войной, где погиб каждый десятый.

Джейн, впрочем, этот праздник казался странным по иным причинам, в том числе и связанным со щедростью мистера Нивена, с полученной от него полукроной, с его бесконечным деликатным покашливанием и чрезвычайной вежливостью.

– Итак, Милли пусть возьмет первый велосипед и оставит его на станции до своего возвращения. А вы, Джейн?

Лошадей больше не было, но оставались велосипеды. Два упомянутых были совершенно идентичны – на велосипеде Милли корзина была, правда, чуть побольше, – однако их всегда именовали исключительно «первый» и «второй», и Милли всегда, как ей и полагалось по старшинству, получала первый.

Ну а она, Джейн, разумеется, возьмет второй велосипед и уже через пятнадцать минут сможет оказаться в Апли. Хотя в данный момент ей все еще нужно было получить формальное разрешение на поездку – куда-нибудь, необязательно в Апли.

– Если можно, сэр, я просто покатаюсь. На втором велосипеде.