Мертвые не лгут
– Но что с ним, что? – вопросила Лина. – И что будет?
– По одному эпизоду диагноз, а тем более прогноз, весьма затруднителен. Возможно, реактивный психоз, и это самое лучшее из вероятных вариантов. Возможно, шизофрения. Но, по моему опыту, скорее следует счесть происходящее проявлением маниакально-депрессивного психоза.
Девушка дернулась.
– Но не пугайтесь. Никаким маниаком, вопреки названию, ваш супруг не стал и не станет. Да и заболевание это в новом классификаторе всемирной организации здравоохранения вскоре будет переименовано в гораздо более мирно звучащее биполярное аффективное расстройство. Интеллекта данное расстройство, как правило, не затрагивает. Больше того, имеется высокая его корреляция с выдающимися научными и творческими достижениями, и больные с подобным диагнозом благополучно живут долгие годы и достигают немалых успехов. Правда, при условии постоянной консультации и помощи врача.
Они вдвоем вернулись в комнату к Петечке – тот с увлечением рассматривал иллюстрированную Книгу рекордов Гиннесса за восемьдесят девятый год. Коняев тут же сделал ему в плечо укол, а девушка укромно оставила на столике конверт с пятнадцатью рублями – большими деньгами по тем временам!
Сразу после укола Остужев стал тихим, ласковым, адекватным – и страстным. Они еле до своей коммуналки от квартиры врача успели добраться.
Но потом лечение шло с переменным успехом. От антидепрессантов Петенька располнел и стал вялым. Он вернулся в институт, но ничто его не интересовало. Пришлось снова посещать врача, корректировать схему лечения. Наконец, только к осени состояние нормализовалось, и Петенька стал прежним Петенькой. Коняев снял прежние лекарства, но назначил профилактически пить литий.
Как и велено было врачом, ни он, ни она болтать никому ничего не стали. Ни в семье – хорошо, что ни свекровь, ни теща, ни друзья, ни даже соседи ни о чем не догадались. Доктор так и говорил: «То, что внутри вас происходит, никому снаружи не заметно. Каждый человек слишком увлечен самим собой. А если даже кто-то вдруг станет допытываться, что с вами, предпочитайте самые простые объяснения. Говорите: не выспался, или: много работы.
Хоть и чесался порой язык поделиться, особенно у Лины, она молчала. Посадила мужа на строгую диету – капуста, свекла да морковь – даром что в магазинах ни черта не было, – и он быстро вернулся в прежние весовые кондиции.
Они снова зажили как прежде. Увлеченный Петюня стал подбирать материалы к будущей диссертации. Лине все больше времени пришлось проводить в продуктовых очередях, потому что из продажи, даже в столице, исчезло решительно все.
А год спустя вдребезги разлетелся Советский Союз, и довольно быстро оказалось, что прежней парадигмы кандидат наук – доктор – академик больше нет. Все рассыпалось в прах. Бал стали править не самые умные и образованные, а самые наглые и алчные.
Не одна советская женщина в новых условиях впала в депрессию, не одна отставила бы как совершенно неперспективного во вновь создавшихся условиях такого партнера, как Остужев, да еще с проблемами с головой, и начала строить свою судьбу заново – с кем-то другим. Иное дело Лина. Она от своего выбора и от своего Петюни не отказалась. Напротив, обладая редким сочетанием обаяния и хватки, девушка осторожно начала вписывать Остужева в переменившуюся реальность.
Весной девяносто первого они окончили институт, и, как планировалось задолго, Остужев ожидаемо поступил в аспирантуру. Прошла по конкурсу (заметно упавшему) и Лина. Вот только теперь аспирантской стипендии стало хватать лишь на пару батонов хлеба. Перед семьей молодых специалистов замаячил вопрос: как жить? Подступил неотвратимый призрак голода. Тем более требовалось оплачивать съемную комнату, хозяин которой, весьма актуально, перевел расценки в доллары. Приходилось регулярно, хотя бы раз в сезон, профилактически посещать Коняева – на этом настаивала Линочка. Психиатр тоже быстренько перестроился и стал брать, как тогда говорили, в у. е. или в СКВ[2].
Свекровь, мамаша Пети, совершила финт ушами. В эпоху, когда аэропорт «Шереметьево-два» ломился от будущих эмигрантов, которые спали в зале ожидания на газетках – этнических немцев, евреев, греков, – она подхватила младшую дочку и укатила в Австралию. Помощи от своей собственной матери, которая лишилась возможности преподавать благословенный научный коммунизм, Лине тоже ждать не приходилось.
Нет, ради спасения себя и любимого Лина не стала жертвовать собой. Она слишком высоко себя (и спутника жизни) ценила. Поэтому не пошла ни подъезды мыть, ни в гувернантки, ни на панель. Поступила более умно, чутко и дальновидно: нашла супругу подходящее дело. Казалось бы, где мог трудиться и что заработать в России, в суровом девяносто втором году, ученый умник со всеми повадками чудака-профессора? А вот поди ж ты! Лина отыскала ему работу переводчика с английского на норвежской нефтяной платформе. (Язык Остужеву, как и все прочие науки, давался легко.) Проконсультировались с психиатром Коняевым. Тот снова выписал литий, велел при любых тревожных симптомах немедленно звонить, однако благословил: «Пусть едет!»
И Остужев отправился, вахтовым методом, на три месяца в Арктику, в северные моря. Стал там переводить инструкции к бурам, а также организовывать коммуникацию между холодными норвегами и отечественными буровиками. Зато зарплата Петечки составляла едва ли не полторы тысячи ежемесячных долларов – тогда это были настолько громадные, волшебные, сказочные деньги, что молодая семья чувствовала себя просто Крезами. Лина впервые и сама оделась, и супруга нарядила по-человечески. Ничего сверхъестественного, но по тем временам круто: кожаный плащ из магазина «Ле Монти» для нее, кожаная турецкая куртка для него; джинсы и кроссовки с вещевого рынка. Полтора месяца Остужев провел на побывке в столице и, не теряя времени, снова бросился в свою любимую науку. Вскакивал в пять утра, что-то лихорадочно записывал, потом несся на кафедру ставить эксперименты и общаться с научным руководителем. Коняев диагностировал у него фазу подъема и велел, чтобы не перехлестнуло, увеличить дозу лития.
Закончился срок отпуска-побывки, и Петр Николаевич опять уехал на шельф тянуть лямку транслейтора и интерпретера. А что же Лина? Ужели она погрузилась в обслуживание супруга столь полно, что напрочь отказалась от собственной жизни и амбиций? Не совсем так. Еще в процессе, когда он за ней ухаживал, она смекнула, что идей в голове будущего супруга рождается столько, что не будет большим грехом по-братски позаимствовать у него пару-тройку для себя. Вдобавок то, что она становилась соратницей мужа не только в быту или постели, но и в науке, творчестве, придавало их отношениям большую глубину или стереоскопичность. Опять же Петечка поступал под более плотный, едва ли не круглосуточный надзор, и можно было своевременно реагировать на интерес к его интеллекту (и ему лично) разных учениц, студенток и аспиранток – всяких там любительниц проехаться на дармовщинку, без выслуги лет, заслуг, роду и племени. Упорства и усидчивости ей было не занимать. Поэтому Лина, поступив в аспирантуру, взялась за диссертацию – по теме, щедро подаренной мужем, и постоянно пользуясь его гениальными подсказками. В конце концов, следовало исполнить вековечную мечту ее семьи – продолжить научную карьеру, где, помимо матери, имелись кандидаты наук дед и бабка.
Так как аспирантская стипендия Линочки оказалась, естественно, ни на рубль не выше, чем у Петечки, девушке пришлось искать новые заходы, чтобы обеспечить молодую семью – не вечно же супругу толмачить на арктической платформе! Поэтому в то время, когда тот пропадал на буровой, она начала, в процессе своего отдельного столичного житья-бытья, деятельно интересоваться иноземными грантами в выбранной им специализации. Писала (от своего и мужа имени) письма, заполняла бесчисленные формы, лично пыталась воздействовать на людей, которые приезжали сюда из-за кордона принимать решения. В результате ее хлопот, когда в девяносто четвертом, на год раньше положенного срока, Остужев защитил свой диссер, и он, и она, а также его научный руководитель немедленно получили гранты от западных благотворителей. Так в итоге и пережили самые непростые российские времена.
Затем все та же Линочка выхлопотала для супруга аспирантуру в провинциальном американском университете. Они уехали вместе (ее диссертация так и осталась недописанной), и Петя довольно быстро защитился на английском материале (и на английском языке) и стал полноценным «Ph.D.» Ему предложили место ассистирующего профессора, и Остужев предложение принял. Казалось бы, жизнь и судьба их семьи были определены, и самым качественным образом, однако опять начались нелады со здоровьем. Уехав за океан, они потеряли контакты с Коняевым, а тут на бедненького новоиспеченного профессора снова надвинулось неприятное, волнующее, грозное. Вдруг он (Лине немедленно донесли) выступил на кафедральном собрании с неподобающей речью, отчасти неполиткорректной в адрес коллег с иным цветом кожи, затем неожиданно, от полноты и избытка чувств-с, шлепнул студенточку по обширной американской попе, а вечером стал составлять в Интернете воззвание в защиту коренного индейского населения.
Пришлось Лине срочно будить Коняева по телефону (никаких скайпов и прочих мессенджеров тогда не существовало). Психиатр сказал, как в первый раз, что требуется срочное лечение. Дал телефон своего коллеги в близлежащем крупном американском городе. (Воистину психиатры оказались сектой, у которой всюду имелись свои братия!) Супругам понадобилось еженедельно ездить туда, а Петру Николаевичу принимать таблетки, прописанные новым мозгоправом. В итоге счета от доктора составили поистине сумасшедшую сумму, вдобавок слухи о нездоровье и эскападах русского профессора просочились к руководству университета. Как следствие, с заокеанским раем они распрощались и вернулись на родину.
Однако связи в родимой столице не успели потеряться, да и имя Петр Николаевич успел себе наработать. И на излете века двадцатого Остужев сделал и защитил докторскую, теперь на русском языке, а вскоре стал в своем родном вузе профессором и замзавкафедрой.
Поэтому, пусть с известным зигзагом, благодаря подвижничеству Лины судьба молодого ученого, несмотря на здоровье и политические пертурбации, вырулила туда, к чему изначально готовилась и куда нацеливалась: почти что своя кафедра, а также почет, уважение, цитирование, ссылки, симпозиумы, ученики, гранты.
Остужев Петр Николаевич
В середине нулевых, после прогремевших исследований и Шнобелевской премии, в сладкое время громкой популярности, в жизни Петра Николаевича появился новый друг. Впрочем, говорить о дружбе применительно к жизни профессора не совсем корректно. Что такое дружба и как это можно – дружить, Остужев искренне не понимал. Он поддерживал ровные товарищеские отношения с коллегами по работе, старался быть со всеми милым и приветливым – но и только. Когда выпускники организовывали вечера в честь пяти-, десяти- или пятнадцати лет со времени окончания института, он на них покорно (по настоянию и в сопровождении жены) показывался – но не более чем на час. А вот встречаться с кем бы то ни было специально, для того чтобы общаться или, пуще того, делиться своими мыслями или наболевшим – благодарю покорно! Ведь сколько можно полезного и приятного для себя и для науки сделать в эти часы! И только благодаря стараниям Линочки, которая прекрасно понимала важность в наши дни социальных и профессиональных связей, ученый, еще будучи в Америке, хаживал, по ее категорическому настоянию, на всевозможные «пати» и даже коллег домой приглашал. Когда вернулся в родную страну, жена заставляла его устраивать банкеты, вечеринки и междусобойчики – по разным случаям и в самых разных форматах: от бутербродов на кафедре до посиделок в близлежащем кафе. Тем более что Лина, работая рядом, держала нос по ветру по части поводов для общения, а при случае могла и складчину организовать, и в магазин сгонять, и бутерброды нарезать. Петру Николаевичу оставалось лишь покоряться и делать так, как велит Линочка.
По ее команде все организовалось и с новым, с позволения сказать, другом. Будь Петр Николаевич сам по себе – он бы проигнорировал всяческие поползновения последнего на приятельство, что, возможно, восприняли бы в итоге как высокомерие и зазнайство, и это повредило бы профессору. Да, он, конечно, решительно не понимал, почему ему следует тратить время на человека малообразованного, циничного, прохиндеистого и вообще – совсем из другой социальной страты. Но супруга ему строго говорила: «Послушай меня!» – а уж когда она начинала этой дефиницией, дальше можно было как раз не слушать Линочкины аргументы и способы доказательств. Сразу становилось ясно, что делать все равно придется так, как она скажет.
Вот и в случае с Борисом Аполлинарьевичем Чуткевичем получилось, как Линочка велела. Совершенно ничего общего между ним и Остужевым быть не могло. Чуткевич был журналистом. Точнее, руководителем и издателем печатного холдинга «XXX-плюс». Когда-то он начал с сенсационной ежедневной газетенки «XXX-press». Затем к ней прибавился еженедельник, а потом и журнал. Несмотря на свою уважаемую профессию (а может, как раз благодаря ей), Чуткевич был человеком слабо образованным, зато сильно бесстыдным, наглым и разухабистым. Отличался он при этом живым и быстрым, как ртуть, умом и блестящей реакцией. Принадлежавшие ему газеты и журналы самого коммерческого и сенсационного толка Борис Аполлинарьевич создал, выпестовал и выстроил сам, своими руками, при этом (как говорили) спуску своим подчиненным газетчикам не давал и, к примеру, транслировал им собственные трудовые указания исключительно на языке матерном. Меж собой подчиненные звали его Барбосом Аполлинарьевичем – о чем тот ведал и даже чуть ли не гордился подобной кличкой.
И вот узнав – со страниц собственных изданий – об исследованиях профессора Остужева, главный редактор воспылал к нему интересом и возжелал познакомиться лично. Линочка проведала о приглашении случайно, отругала, что Петечка собрался его игнорировать, и настоятельно посоветовала пойти. После первой встречи, произошедшей в ресторане, чету Остужевых позвали к Чуткевичу на частную вечеринку. Затем (несмотря на робкое сопротивление профессора, преодоленное строгим Лининым «Послушай меня!») пришлось организовать ответный визит Бориса Аполлинарьевича к себе. Так и наладилась потихоньку дружба – невзирая даже на то, что главред был женат в третий раз и почти не скрывал наличие параллельных любовниц и прочих женщин для утех, а жена профессора вроде бы строго относилась к моральному облику своих знакомых. Но для журналиста непримиримая Лина сделала исключение. Не помешало общению даже то, что редакторская чета оказалась гораздо более обеспеченной, чем профессорская: и дом роскошный с бассейном, и «Мерседес». А может, Лине не хватало в окружении такого человека, как Чуткевич – беспредельно деятельного и безгранично циничного, безо всяких моральных тормозов. Заводной и дельный, он чем-то нравился ей, по контрасту с тихим и абсолютно порядочным профессором, которого вечно приходилось направлять в нужную сторону. Во всяком случае, когда Борис Аполлинарьевич принимался, не смущаясь присутствием собственной жены, за ней довольно брутально, если не сказать грубо, ухаживать, она, к вящему удивлению Петра Николаевича, не противилась, а, напротив, даже млела. А когда Остужев пытался, говоря ее языком, выступать, то есть возражать против встреч с Чуткевичами, она строго произносила: «Послушай меня! Этот человек тебе еще пригодится».
Примерно в то же время, когда завязалось знакомство с главредом и его семьей, а именно в середине первого десятилетия нового века, профессором овладела новая идея. Завиральная, как и предыдущие – но именно на завиральных мыслях базируются новые научные теории, создаются авторитеты и целые отрасли знания – разве нет? Разве не говаривал великий Нильс Бор, что «эта идея недостаточно безумна, чтобы быть гениальной»? А у Петра Николаевича все задумки последних времен, принесшие ему мировую славу, были, что уж говорить, с определенным прибабахом.
Как раз в тот исторический период прогрессивное человечество открывало радости бесплатного общения на огромные расстоянии – причем зачастую с незнакомыми и никогда не виденными ранее людьми. Пока только с помощью компьютера и Интернета – для смартфонов, планшетов и повсеместного распространения мессенджеров время еще не пришло. Но все равно профессор живо интересовался всевозможными компьютерными чатами, сам участвовал во многих из них (разумеется, под вымышленными никами, то есть псевдонимами) и активно обсуждал разнообразнейшие темы. Сначала идея его была простой: если мы не видим собеседника и не знаем, кто он, какими способами и методами, с помощью каких вопросов и обсуждения каких тем мы можем разоблачить его, привязать бестелесный ник к конкретному товарищу из плоти и крови? Довольно реалистичная (пока) и имеющая практическое значение идея. Однако Остужев воспарял дальше. А если под ником на противоположной стороне линии связи кроется не-человек? Тут обычно его оппоненты спрашивали: «А кто?» И профессор говорил: «Ну, машина, например». Оппоненты кривились: «Это ведь известнейшая вещь! Капча, тест Тьюринга!»[3]Петр Николаевич отмахивался: «А вы представьте: в каком-то секс-чате мужчина начинает флиртовать, ему искусно отвечают, доводят его до кипения – а потом оказывается: то была лишь компьютерная программа!» К слову, подобную «цифровую незнакомку» он поручил создать, в качестве курсовой работы, своим лучшим ученикам – те справились и затем благополучно морочили головы не только собственным сокурсникам, но и всему населению Интернета.
Но флирт-программы оказались лишь побочными продуктами высоких воспарений профессора. Однажды он задался вопросом: «Возможно ли с помощью чатов общаться с людьми несуществующими? Например, с теми, что ушли? Иначе – мертвыми? Может, их электронные поля, их интеллект и даже личности хранятся где-то в пространствах мира и могут быть востребованы с помощью вычислительной машины? Может, с помощью компьютеров с ними можно коммуницировать? Может, не случайны догадки почти всех религий о бессмертных душах?»
Совершенно все коллеги, с кем он делился подобной идеей, кривились из-за ее исключительного сумасшествия. И только Лина, твердо и безоговорочно верившая в мужа, подбодряла супруга: «Блестящая задумка! Давай, работай! На Нобелевку тянет!»
Как ни странно, придумкой Петра Николаевича заинтересовался главред Чуткевич. Остужев обычно не информировал людей, далеких от ученых сфер, о своей деятельности и тем паче творческих планах. Но как-то Борис Аполлинарьевич подпоил его на своей даче вкусненьким вискарем с колой, и профессор разболтался. В итоге издатель уважительно похлопал его по плечу: «Мощный ты мужик! Ишь, чего выдумал! Если бабло на исследования нужно, ты скажи, я подсыплю».
– Ты только не вздумай ничего об этом в своих газетах писать! – испугался ученый.
– Да что ты, я и писать-то не умею, – отшутился главред.
В середине нулевых годов скончалась Линина мамаша. Она оставила ей, единственной и неоспоримой наследнице, квартиру в столице и участок с развалюхой в старом поселке неподалеку от Кольцевой – но не где-нибудь, а на самом Рублево-Успенском шоссе. В пору нефтяного бума и российского подъема земли в тех местах котировались высоко, предложений продать, даже за миллион долларов, хватало. Однако Линочка с присущей ей энергией решила превратить ветхий родительский дом за городом в современное гнездышко для себя и своего благоверного. Вдохновением и стимулом для нее был коттедж, где отдыхали Чуткевичи. Разумеется, такого полета, как они, Лина достичь даже не пыталась – но хотя бы приблизиться! Шнобелевской премии (составлявшей в денежном выражении 10 триллионов зимбабвийских долларов, или, по курсу, всего лишь три бакса американских), равно как заработка профессора на кафедре, на перестройку явно не хватало. Пришлось продать доставшуюся в наследство квартиру в столице. Зато через полтора года интенсивных строительных работ и непрерывной ругани с подрядчиками, мастерами и рабочими (от которых профессор обычно прятался) семья Остужевых получила во владение прекрасный двухэтажный особняк, выполненный в стиле а-ля русская изба, из ошкуренных балансов, но со всеми удобствами внутри, включая джакузи и широкополосный Интернет.
На новоселье Лина Яковлевна Остужева пригласила всю кафедру и, разумеется, Чуткевичей. Гуляли шумно, домом восхищались (даже жена Чуткевича, та еще штучка из моделей), и после того, как все разъехались, женщина вздохнула: жизнь, кажется, удалась. У нее имеется талантливый и известный (причем далеко не только в узких научных кругах) супруг, свой дом в ближнем Подмосковье. Не хватало лишь одного.
Вплоть до сорока с лишним лет у семьи не случилось детей. В какой-то момент, еще в начале нулевых, Лина перестала предохраняться – однако не беременела. Подруги советовали ей идти лечиться (профессор был выше этой суеты, деторождением не интересовался и вопросов не задавал). Однако Остужева решила: нет так нет, раз Бог не дает, значит, не надо. В конце концов, у ее супруга заболевание хроническое; этиология у биполярного расстройства в семидесяти процентах случаев, она читала, – наследственность. А вдруг они своего сыночка или доченьку психической болезнью наградят? Поэтому мечтала: вот встанут они окончательно на ноги – дом доведут до ума, профессор станет завкафедрой, она сама докторскую защитит – и тогда, лет в сорок пять, возьмут из детского дома хорошенькую девочку-отказницу. А потом – мальчика. Усыновят и воспитают как своих.
Не случилось.
Так бывает в современном мире. Утром ты провожаешь человека на работу, небрежно чмокаешь его и просишь купить на обратном пути сосисок.
А через пару часов раздается звонок с самого знакомого мобильного номера, но звучит не родной голос, а чей-то незнакомый, грубый, мужской. И говорит, что с вашей женой произошло несчастье и следует как можно быстрее приехать.
Что дальше происходило в тот день, Остужев старался не вспоминать. В памяти остались жуткие, режущие, как ножи, обрывки:
Лина Яковлевна возвращалась домой из института…
Пустынная вечерняя улица…
Подбежал наркоман, выхватил сумку, ударил ножом…
«Скорая» приехала быстро…
Ранения оказались несовместимы с жизнью…
Примите глубокие соболезнования: она скончалась…
Вы держитесь…
Еще Петр Николаевич запомнил, как где-то в ночном больничном дворе он звонит по мобильнику всем подряд: маме в Австралию, доктору Коняеву, издателю Чуткевичу… Ему хочется, чтобы они ему – хотя бы кто-то из них – сказали: «Это бред, это сон, этого не может быть, ты сейчас проснешься…»
Не сказали.
Сорвался и приехал Коняев – первый, но не единственный случай, когда он побывал у Остужева дома.
Психиатр накачал профессора нейролептиками и антидепрессантами.
Выбралась – в первый и последний раз – из своей Австралии мама.
Чуткевич взял на себя все ужасные хлопоты по организации похорон.
В итоге последовавшие за страшной вестью об убийстве пару недель профессор Остужев провел не то чтобы как во сне. Впоследствии они, эти дни, вовсе изгладились из его памяти – как и не было их. Он не помнил ни тягостного опознания в морге, ни подготовки к похоронам, ни самой церемонии. Забылись допросы, и довольно активные и даже грубые – которые, оказывается, велись в его отношении в полиции: а не он ли, спрашивается, порешил свою женушку? Мотивов хватает – один дом на Рублевке чего стоит. Слава богу, полицейские знать не знали (и так и не проведали) о его диагнозе – а не то точно закатали бы в маньяки. Но вскоре полисмены отстали – о происходившем Остужеву постфактум рассказывали коллеги, сам он ничего не помнил.
Помог Коняев: немедленно заложил своего постоянного пациента в стационар. Платную клинику для привилегированных сумасшедших с палатами на двоих. Пичкал его ударными дозами – так что Остужев проводил почти все время в блаженной сладкой полудреме. (Потом, когда он вышел, оказалось, что суперспецбольница съела едва ли не половину семейных накоплений). В какой-то момент – месяц прошел или больше – психиатр решил, что профессор достоин самостоятельной жизни. Лично привез его в особняк – где к тому моменту специально нанятый человек ликвидировал (по совету того же Коняева) все и всяческие следы, напоминающие о покойной супруге: ни фотографий, ни вещей, ни безделушек – ничего. Даже машину ее быстренько продали за полцены.
Но все равно – она ему постоянно о себе напоминала.
Придет ли в пустой и глухой дом и по ошибке, в задумчивости, крикнет: «Лина, я дома!»
Увидит ли в потоке автомобильчик, точь-в-точь как ее.
Попадется ли на глаза книга, которую они вместе читали и обсуждали.
Профессор никогда не говорил Линочке о любви. Такого слова вообще не было в его лексиконе. И он никогда не думал, что он ее любит. И даже не думал, что способен любить.