Пустые комнаты

21

Говард поджег лучину. Березовые поленья занимались неохотно, но горели дольше сосновых и давали больше тепла.

– У нас заканчиваются припасы, – заметил он, поднимаясь на ноги.

Повседневные закупки, подсказал внутренний голос. Помнишь, что это такое? Кто отправится за повседневными закупками? Это будет Вивиан? Это будет Зак? Или ты, Дэнни? Это будешь ты?

Я оторвался от книги, которую пытался читать при свете фонаря. Под синим ветхим пыльником прятался твердый тканевый переплет со сбитыми углами. Издание 1956 года, шестьсот одиннадцать затхлых страниц.

Чертов Пруст, подумал я и с глухим стуком захлопнул книгу.

– В Парадайс есть супермаркет.

– Добыть мясо можно лишь убив живое существо.

– Я множество раз ходил на охоту, – огрызнулся я, – и знаю порядок действий.

Говард широко улыбнулся:

– Но ты не ходил на охоту со мной.

Мне между глаз будто вбили строительный оцинкованный гвоздь. Улыбка полностью преобразила его лицо; я увидел в нем мальчишку, который крутит педали велосипеда – так быстро, что ветер гудит в ушах. Мальчишку, долговязого и нескладного, который гоняет по лужам, перепрыгивает сразу через несколько ступеней, вытирает шапкой раскрасневшееся на морозе лицо. Хвалил ли его отец? Взъерошивала ли ему волосы мать?

Завтра был ранний подъем, и я перенес вещи в комнату второго этажа, с широкой кроватью (вторая кровать была в комнате с чучелом головы лося, и на ней спал Холт). Лес за окном простирался покуда хватает глаз – гравюра, выполненная в технике офорт, когда штрихи и линии процарапываются иглами, после чего металлическая пластина помещается в кислоту для более глубокого травления.

– А как же наша пижамная вечеринка? – буркнул я, раскладывая спальник на голом матрасе.

Говард стоял в дверях, за освещенным кругом.

– Знаешь. – Я провел пальцем по деревянной спинке, чувствуя прикосновение обугленного металла, оставшегося в подвале. Отель «Конец Света». – Как-то раз я перестрелял соседских кур из ружья.

– Почему?

– Мне было скучно. – Я вытащил фотографию Вивиан из внутреннего кармана куртки и положил ее возле спальника. – А еще я был пьян. Вспышки озаряли стены курятника. Куры забились в дальний угол. Одной я отстрелил голову, а она начала носиться по курятнику. Я хохотал до слез и продолжал смеяться, когда лег мордой в землю с поднятыми руками. Я признал свою вину и был приговорен к восьмидесяти часам общественных работ, девяноста дням испытательного срока, выплате штрафа в размере десяти тысяч. Ах да, и посещению собраний Анонимных Алкоголиков.

То есть Послушных Парней.

Разувшись, я забрался в спальник.

– Единственное, о чем я жалел, – когда прибыла полиция, в кармане моего халата оставались патроны, а в курятнике – куры. Я переехал на Холлоу-драйв, все равно прежние соседи мне не нравились. Непристойное поведение, нарушение общественного порядка, общественное пьянство, сопротивление при аресте, обнажение… В этих делах у меня всегда был надежный сообщник.

– Тебе не хватает его? – спросил Говард.

Я выключил фонарь и отвернулся к стене.

22

Грунтовка закончилась, мы проехали мимо фигурки зайца – той самой, которая напоминала штудию Дюрера, – и выехали на Главную улицу. Церковь проплыла мимо, сугробом вздымаясь в небо. Крест вынырнул и снова погрузился в темноту. Закусочная слева, «Хорслейк Инн» и мой внедорожник – справа. Затем строения закончились, но дорога вела дальше, в коридоре гигантских елей, к шоссе 123.

Свет фар пронесшегося мимо автомобиля выхватил из темноты наши бледные сосредоточенные лица. Когда через четверть часа Холт свернул с шоссе на проселок, я почувствовал себя спокойнее. В моей груди уже нарастало напряжение, известное всем охотникам.

На востоке поднималась луна. Говард привязал к бечевке чистую тряпку, на которую налил средство, имитирующее запах выделений самки оленя. На нас были одинаковые каучуковые сапоги; подошву Холт обработал нейтрализатором запаха в виде аэрозоля. Перед отбытием я также принял душ с блокатором запаха и надел новую одежду.

Темнота поредела на западе. Было около семнадцати градусов. Говард шагал в десяти футах позади. У него было ружье и бечевка с тряпкой, которую он волок за собой, у меня – бинокль. Сквозь далекий рев толпы прорывался голос спортивного комментатора: «Никакого оружия для Митчелла по вполне понятным причинам! Случись такое с другим джентльменом, впору было бы говорить о провале. Но Дэнни Митчелл – не всякий джентльмен. Его умению держать маску и сохранять присутствие духа может поучиться любой из его честолюбивых коллег. Впрочем, с биноклем и в каучуковых сапогах вряд ли когда-нибудь он смотрелся более жалко».

Я поглядывал на Холта. Из-за длинных рук и ног он мог показаться нескладным, но это ощущение пропадало, когда он бежал или брал в руки топор, нож или ружье. Рядом с ним – и в его руках – вещи казались меньше, чем были на самом деле. Когда он прошмыгивал в комнату, его присутствие невозможно было игнорировать. Такие типы не станут крушить все вокруг и в порыве ярости поднимать руку на женщину. Правда, это не значит, что он не делал много чего другого.

Каждые сто ярдов Говард добавлял на ткань немного ароматизатора. Мы прошли расстояние в два футбольных поля, когда деревья вместе с густым кустарником закончились у подножия холма. Граница леса и поляны с нетронутым снегом была четкой, словно удар топора.

Говард бросил тряпку с бечевкой на один из кустов. Поднявшись на холм, мы устроились в засаде среди веток, сохраняя молчание. В безветрие олень способен услышать приближение человека за четверть мили. А также – учуять. У оленей настолько развито обоняние, что они могли бы передвигаться с закрытыми глазами. Ты не подберешься к нему даже на расстояние выстрела, если не обманешь его нюх.

Умирающая луна плыла над головой; с первыми лучами солнца она достигнет зенита и начнет падать.

Когда рассвело, поднялся ветерок, дувший нам в спины. Ветер слегка перебирал верхушки деревьев, но тряпка в ста ярдах внизу висела неподвижно. Солнце всходило за нашими спинами, и тень холма лежала обелиском.

Примерно в девять, судя по положению солнца в небе, среди зарослей кустарника показался самец белохвостого оленя. Принюхиваясь задранным вверх носом, он не спешил покидать укрытие. Несколько раз ударил копытом по снегу. Опустил голову к земле, поднял, осмотрелся. Левое ухо непрерывно подергивалось.

Затем вышел на поляну, прямиком к своей гибели.

Я представил, как, найдя просвет в ветвях, навожу перекрестие прицела ему в плечо и на выдохе тяну за спусковой крючок.

Ну же, Холт, достань его.

Но время шло, ничего не происходило. Вдруг олень повернул голову, глянув чуть левее нас, после чего большими прыжками унесся обратно под деревья.

Я опустил бинокль и уставился на Говарда. «Я не стану злиться, это глупо», – сказал я себе. Но, конечно же, я злился. Не настолько, чтобы ударить его (вероятно, не настолько), но где-то около того.

– Какого черта? – прошипел я. – Это был первоклассный, мать его, олень!

– Это не тот, ради кого мы здесь, – ответил Говард, взгляд его бледно-голубых глаз, кажущихся еще пронзительнее под открытым небом, все так же был направлен на деревья. – Да, он большой, может, четыре с половиной года, но он еще не достиг пика своего потенциала. Дэнни, самое трудное – отпустить, когда остается только нажать на спуск. Но это необходимо. Где-то здесь ходит огромный самец. Ты все поймешь, когда увидишь его.

– Заткнись, – огрызнулся я, отворачиваясь. – Первый, мать его, класс. И он достанется кому-то другому.

Ближе к полудню из-за деревьев возник еще один олень. Клянусь, я разучился дышать. Осторожно ступая по снегу, он выбрался на поляну и высоко поднял голову. Его нос был заполнен запахом оленихи. Мои ладони вспотели, во рту пересохло, я припал к биноклю. Толстая шея, плотное тело, слегка обвисший живот. Господи, он был огромен, настоящий монстр! Двести пятьдесят фунтов, не меньше. Шесть с половиной лет.

Звук выстрела широко прокатился по лесу. Пуля с небрежной эффективностью ударила аккурат над левой передней ногой. Олень сорвался с места и здоровенными прыжками унесся обратно в лес. Я проводил его взглядом и опустил бинокль, широко улыбаясь.

Десять минут спустя мы стояли над ним. Самец лежал на правом боку с остекленевшими глазами. Это были те же коричневые красивые глаза, но со смертью из них ушла осмысленность. Я взял его за огромные рога, оленья голова подалась, точно бескостная, из носа и рта капала кровь.

– Ты был прав, – сказал я, коснувшись все еще теплого горла. – Это самый большой самец, которого я когда-либо видел. И, уж точно, которого когда-либо добывал. Хотя технически его добыл ты.

Говард прислонил ружье к сосне, снял куртку, закатал рукава на шерстяной рубашке и подтянул штанину. На щиколотке были ножны. Расстегнув их, он достал нож: рукоять из темной древесины со вставкой из бересты, меньше его основного ножа.

И протянул клинок рукоятью вперед.

– Ты серьезно? – Я взял нож. – Спасибо.

А сам подумал: не им ли он надругался над Гилбертом? Мысль, впрочем, не задержалась в голове.

– Надеюсь, мне не придется напоминать…

– Холт, – я начал лыбиться, – плевать я на тебя хотел, когда передо мной лежит столько мяса.

Его глаза горели, но этот огонь был ледяным – цинковые белила, которые нанесли на холст толстым мазком, а остатки подобрали мастихином. Я не мог больше выносить их немигающей пристальности и отвел взгляд.

Нож идеально лег в ладонь; до него этим могли похвастаться три вещи: мой охотничий нож, бутылка и кувалда.

– Если правая рука – то, кто ты есть, – негромко заметил Холт, – то левая – то, чему ты научился.

Ухмыльнувшись, я переложил нож в левую руку. Рассекая мышцы брюшины оленя, сделал надрез от ануса до горла и вывалил в снег внутренности, тут же протопившие в нем углубление; от них шел пар.

Верхушки деревьев напоминали зажженные факелы, тени наполняли впадины в снегу. Когда солнце опустилось ниже, тени расползлись, словно змеи, и лес накрыла глубокая тишина. К тому моменту мы вырезали все, что могли унести: в первую очередь филей, расположенный параллельно хребту, в последнюю – окорок.

– Из него мог бы выйти превосходный охотничий трофей, – заметил я. В паутине ветвей запутались глухие декабрьские сумерки. В ускользающем свете мои руки были темными от крови, рукава флиски одеревенели. Воспитание в себе аккуратности требует волевых усилий, а мне сила воли нужна была для других задач. – Мы оставим его так?

– Еще до конца ночи от него ничего не останется. – Говард вытер о штанину клинок своего основного ножа, потом, не глядя, сунул его в поясные ножны. – Проголодался?

После целого дня, проведенного на воздухе, у меня разыгрался зверский аппетит. Я был готов сожрать мясо сырым, зубами разрывая жесткие волокна.

– Еще бы!

– Если попросишь полную прожарку, – заметил Холт, очищая руки о снег, – я буду вынужден отказать тебе.

Расстегнув воротник-стойку, я подставил разгоряченную шею под ледяное лезвие наступающей ночи.

Говард сходил к машине и вернулся с топором, чугунной решеткой и сумкой с каким-то барахлом. Пока я заканчивал с оленем, он разжег костер. Филей он промыл, нарезал на куски и поместил в брусничный маринад. Когда дрова прогорели, оставив после себя слой мерцающих углей, Холт бросил темно-красное мясо на чугунную решетку, смазал все оливковым маслом и пристроил решетку над углями.

Без преувеличения, это был лучший ужин в моей жизни. Вкус оленины ни с чем не спутать, а вкус свежеприготовленной оленины, вырезанной собственными руками, подобен пению ангельского хора. Я проникся искренней симпатией к своему таланту к свежеванию.

– Как насчет короткой молитвы? – предложил я, вытирая бороду о рукав флиски. – Может, посидим и подержимся за руки? Поклоняясь одному из кровавых богов.

– Некоторые боги неимоверно стары. – Говард хмыкнул с набитым ртом. – Старше страха человека перед темнотой.

Позже он подложил дров в костер, растопил снег в котелке и приготовил пойло из еловых веток, которое почему-то назвал чаем.

– Когда ты видел его? – спросил я, прихлебывая из кружки.

– В прошлом году, в начале октября. Лес пах недавно прошедшим дождем, над деревьями поднималась луна. Сама природа толкала оленя передвигаться в светлое время суток в поисках самки. Внезапно я остановился. Подняв голову, самец сверлил меня взглядом. Он стоял в двадцати ярдах, капли дождя блестели на шерсти и рогах. Он был готов к бою, искал малейший предлог. Я как можно медленней передвинул приклад на плечо, когда он развернулся и унесся прочь.

Мы молча смотрели на огонь.

– Сейчас бы чего-нибудь покрепче драных еловых веток, – сказал я. – Например, бутылку дорогого шотландского виски, хранившегося годами. Тебе бы тоже перепало.

– Можно заехать в Парадайс.

Я медленно повернул голову и уставился на Холта, не пытаясь подобрать отвисшую челюсть.

– Значит, я могу зашибить муху?

– А ты хочешь?

Скажи «да». Ну же, открой свой гребаный рот и скажи «да, да, да». Я открыл рот:

– Не знаю. Говард? Как сильно я тебя стукнул?

– Я бы не сидел здесь, едь ты на пять миль быстрее.

Я вглядывался в его лицо, на котором метались красно-оранжевые отсветы костра, словно крылья горящих птиц. О чем он думал? Я ехал со скоростью сорок миль в час, столкновение в любом случае должно было убить его. Тот кровавый след… Наверняка я сломал ему ногу, может, обе. Не исключено, что руку. И ребра. Как он выжил? Как добрался до больницы?

– Как ты освободился от боли? – тихо спросил я.

Огонь был таким ярким, что вокруг нас на снегу лежали тени.

– Никак, – ответил Говард. – Она по-прежнему со мной, однако теперь я могу жить с ней.

– Таблетки?

– Первое время. Рано или поздно медикаменты перестают помогать.

Точно нога, подумал я. Но он не хромает. Прошло два года. Дело не в том, сколько прошло, а в том, что он выбрал встать на ноги. Остеосинтез? Очевидно. Долгие месяцы физиотерапии, попытки восстановить подвижность. Тот, кто привык бежать, заново учился ходить: сгибать ногу, сидеть, стоять, все дольше с каждым днем, делать первые неуверенные шажки. Я представил Говарда в больничной палате, с бледным лицом, опирающегося на костыли. Должно быть, у него было много времени на размышления. И первым делом он идет – и не убивает меня.

– Я тоже могу жить со своей болью, – пробормотал я, отворачиваясь от огня.

– Нет, ты перекладываешь ее на других, хотя она целиком и полностью принадлежит тебе. Лишь заглянув ей в лицо, ты сможешь принять ее.

– Но болеть не перестанет.

Холт пожал плечами:

– Точно.

– Говард… Какое у нее лицо? У твоей боли.

Он глянул на меня, но ничего не ответил.

23

Я помню двух Джозефов Митчеллов. Первый читал мне перед сном, катал меня на шее, позволял держать фонарь, когда он лазил под капотом своего грузовичка, учил ездить на велике, бежал со мной на руках, пока я заливал все своей кровью.

Красные капли на снегу.

Второй шипел сквозь зубы, чтобы я держал ложку правильно («Возьми чертову ложку правильно своими кривыми пальцами»), поднимал руку на мать, на меня, когда я нарушал правила, о существовании которых даже не подозревал. И вечно торчал в гараже. Садовые инструменты висят на крюках, будто инструменты на поясе Говарда; у каждого – свой крюк и предназначение. Ножницы для живой изгороди, секатор и пила садовая для веток. Кованая коса для травы. Изолента для мусорных мешков. Топор для дров.

Я представлял, как отец сидит и смотрит в одну точку остановившимся взглядом. О чем он думал? На что решался? Я бы ни за что не осмелился подсмотреть.

Иногда его шаги останавливались за дверью в мою комнату. Скрип половиц, звук его дыхания. Как-то он простоял так целый час. Прислушивался. Ждал, когда я засну. В какой-то миг дверная ручка начала поворачиваться. Я набрал полные легкие воздуха, крик застрял в пересохшем горле. Дверь распахнулась, и там была мама.

В такие моменты я почти хотел, чтобы их не стало: и отца, и его двойника. Чтобы он покончил с собой, как отец Рэнди Скотта, который повесился в лесу и провисел день на жаре. Когда его нашли, он весьма потерял форму: лицо раздулось, потемнело и было облеплено мухами, а во рту торчал кляп со следами рвоты. Рэнди рассказал нам все, когда мы возвращались с реки, катя велики рядом с собой – было слишком жарко, чтобы крутить педали.

Джозеф Митчелл действительно повесился, только годом позже.

В начале мая, за неделю до того, как я попал в больницу, отец пришел ко мне ночью. Открыв глаза, я увидел, что он стоит возле моей кровати. Высокая всклокоченная фигура, резко пахнущая виски. Это был тот, второй, который торчит в гараже и крушит мебель до утра. Мой мочевой пузырь тут же посоветовал мне расслабиться. Сырое одеяло, сырая простыня, пижама, матрас. Уютная сырость.

Но у двойника был голос отца – тихий и мягкий, которым он читал мне на ночь и командовал передать гаечный ключ. Он подоткнул мне одеяло, говорил со мной.

Через неделю я проснулся посреди ночи от першения в горле и спустился на кухню глотнуть сиропа из корня солодки. Во время приступов кашля мама давала мне сироп солодки; когда она отворачивалась, я мог хлебнуть прямо из баночки – вязкий, сладкий, парализующий яд. Потом я узнал, что лакричные конфеты делаются из корня солодки, и с тех пор не прикасался к сиропу. Хотя, конечно, причина была в другом.

Кто-то стоял сбоку от двери.

– Мама?

Фигура чем-то махнула в мою сторону, будто отгоняла муху. Что-то горячее полилось на пижаму, застучало по полу. «Это сироп», – подумал я. Вязкий, сладкий, парализующий. И опустился на колени, не издав ни звука. Я глотнул из баночки и пролил на пижаму, вот в чем дело.

Долгий миг отец смотрел на меня, а я – на него. Затем зажал мою рану пальцами и завопил:

– Ди, вызывай «Скорую», Дэнни порезался!

Если бы не быстрота реакции отца, я бы умер в течение трех минут. Ах да, будь порез чуть выше, у меня не было бы ни единого шанса.

Я сказал, что взял нож, чтобы открыть крышку на сиропе от кашля. Полицейские и социальный работник явно были недовольны моим рассказом. Но я не жертва, понимаете? Никогда ею не был.

Меня словно хлопнули по лицу сырым полотенцем, от которого по телу расползся липкий холод.

– Зак? – пробормотал я, в первые мгновения решив, что нахожусь в доме в Ньюарке и брат дерзнул подкрасться ко мне и отомстить за… В общем, поводов у него всегда хватало.

Перевернувшись на бок, я схватил его за руку. «Попался, говнюк», – застряло в горле, когда рука прошла сквозь воздух и сжалась в кулак.

Я открыл глаза. Комната полнилась тенями. Что-то необъяснимое, но совершенно ощутимое заставило мой желудок заледенеть.

– Говард?

Меня схватили за ноги и выдернули с кровати. В легких образовалась жуткая пустота. Свет ударил в лицо. Когда я попытался встать, Холт поставил колено мне на грудь.

– Слезь с меня, ты, сука! – прошипел я, временно ослепнув.

Он обыскал меня. Когда наконец его чертово колено исчезло с моей груди, я вскочил и смотрел, как он переворачивает матрас.

– Что ты делаешь? Как видишь, матрас сухой. Трезвым я, как правило, не дую под себя. Хотя пятна там все же есть. Знаешь, по ночам бывает очень одиноко.

Говард развернулся ко мне, волосы упали на бледное лицо. Он был в черной футболке и спортивных брюках.

– Где он? – спросил он тихо.

– Не знаю, о чем ты. Вообще-то я по старинке «душу гуся»…

– Нож. Где он?

Секунду я таращился на него, потом закинул голову и расхохотался. Ничего не мог с собой поделать.

– Ты забрал его, помнишь? Сунул в ножны на щиколотке. Свой чертов нож. Тебе что-то приснилось? Может, что я собираюсь перерезать тебе горло, пока ты во власти Морфея? Ты, гребаный псих. Во-первых, я еще не настолько выжил из ума. Во-вторых, для тебя, Холт, клянусь, я выберу что-нибудь повнушительнее лезвия шириной в полтора дюйма.

Говард таращился на меня. Казалось, его глаза сжигают кислород в комнате.

– Ты не доверяешь мне, – сказал я.

– Я никому не доверяю. Особенно тебе.

Все еще настолько уставший, что готов был заснуть на битом стекле, я поднял спальник, бросил матрас обратно… и резко выпрямился, чувствуя холод, разливающийся в груди.

Звук поднимался из леса, разносясь под звездами, пока не стало казаться, что пол под ногами вибрирует. Когда он медленно угас, упала такая тишина, что можно было услышать, как каждый волосок на моем теле встает по стойке «смирно».

– Что за чертовщина? – пробормотал я, потянувшись к лампе.

Старый юпер был прав. Что бы ни издавало звук такой мощи, оно было большим. Я представил нечто мохнатое, продирающееся сквозь подлесок. И вряд ли оно носит ботинки четырнадцатого размера. А если бы оно объявилось, пока я торчал в палатке? Разрядить пистолет ему в лицо? Пальнуть сигнальным патроном в глаза?

Говард выключил фонарик и прошмыгнул к окну, бесшумно ступая босыми ногами.

– Не зажигай света, – предупредил он.

– Почему?

Звук снова начал набирать силу. На этот раз он прозвучал ближе. Интересно, если бы вокруг дома были датчики движения, они бы уже сработали? Я почти захотел оказаться в подвале, за дверью, обитой железом, с ружьем в обнимку.

Усилившись до вопля, пронзающего барабанные перепонки, звук опять сошел на нет, теперь доносясь слабеющим эхом.

Прилив-отлив.

Бездонная темнота за окном, казалось, пульсирует. Ни с того ни с сего я представил крест церкви Хорслейка, белеющий в темноте.

– Что это кричит? – Я говорил хриплым напряженным голосом.

– Зовет. Это зов о помощи. Но не на каждый зов о помощи следует отзываться. – Говард не отрывал от леса глаз – горящих так, будто у него температура, скорее всего, просто отразивших толику звездного света. – Может, это пума.

– Но это не пума.

– Да, пожалуй.

Звук не повторился. В тишине прокричала сова. Я забрался в спальник и отвернулся к стене; слышал, как Холт идет к двери, но не то, как она закрылась. Утром я скажу себе, что все это мне приснилось. Так я и сделал.