Руками не трогать

© Трауб М., 2013

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

– Еленочка Анатольевна, доброе утро!

– Здравствуйте, Берта Абрамовна.

– Сегодня такой тяжелый день! Вы наверняка слышали, что у меня съемки. Не спала всю ночь – готовилась. И представляете, записалась в салон на укладку, а мастер опоздала! Результат вы видите! Ну как я с такой головой появлюсь в кадре? А потом еще автобус ушел прямо перед носом. Я уверена, совершенно уверена, что водитель это сделал намеренно. Он ведь меня прекрасно видел – и захлопнул двери. Скажите, это такое общее падение нравов или просто такой день?

Берта Абрамовна, главная хранительница, главная музейная звезда, продолжала щебетать про автобус и мастера салона, которая даже не сочла нужным извиниться за опоздание.

– И ведь наверняка, я просто уверена, мою фамилию в титрах напишут неправильно! – восклицала она.

Правильное написание фамилии Берты Абрамовны де-Трусси – именно через дефис, «де» с маленькой, «Трусси» с большой – было ее пунктиком, нет, делом чести, а заодно и проверкой на профпригодность. Если человек не мог правильно написать де-Трусси, для главной хранительницы становилось «все понятно и даже очевидно».

– Вы знаете, как пишется Барклай-де-Толли? – строго спрашивала Берта Абрамовна съемочную группу.

Группа испуганно кивала сначала в знак согласия, а потом в знак отказа.

– Хорошо. – Берта Абрамовна делала глубокий вдох, набираясь терпения. – Вы знаете, кто такой Барклай-де-Толли? Нет? Это имя вам ни о чем не говорит? Ну же. Я вам подскажу – князь, фельдмаршал, полководец, война 1812 года… Ну? Нет?

Глаза слушателей становились стеклянными.

– Так вот, господа, Барклай-де-Толли пишется с двумя дефисами, а мое имя – де-Трусси – с одним. Но «де» – непременно со строчной. Вы поняли?

– А вы ему родственница? – спросил юноша, который гордо называл себя продюсером. Берта Абрамовна искренне не понимала, в чем заключаются его обязанности.

– Кому? – удивилась главная хранительница.

– Ну, этому Барклаю.

С этого момента для Берты Абрамовны все «стало понятно» про продюсеров, и она начала относиться к юноше с презрением, впрочем, не позволяя себе его выказать очевидно. А полунамеки тот все равно не понимал.

Уже полгода Берта Абрамовна считала себя звездой голубого экрана. Она «снималась». У нее каждую неделю были то съемки, то пересъемки, и это было очень утомительно. Ну очень утомительно. Прическа, макияж, осанка, новый костюм – пришлось сменить чуть ли не весь гардероб! И все ради «познавательного», да, именно так – не документального, не научно-популярного, а именно познавательного – фильма, в котором Берта Абрамовна играла главную роль: рассказывала о музейных экспонатах. Целый час съемки ради девяти минут в эфире!

«Девять минут! – восклицала Берта Абрамовна уже про себя. – Как можно ограничиться всего девятью минутами? Что остается от рассказа? Огрызок? Нет. Плевок! И не мне в душу, а в душу зрителя! И меня даже не допускают до обработки материала! Откуда им знать, что важно, а что нет?»

На самом деле тревоги хранительницы были связаны не с тем, дойдет ли ее мысль до телезрителей. «Познавательный» фильм шел по одному из каналов, который транслировался в Интернете. Как такое возможно, Берта Абрамовна понять до конца не могла, как не могла «оценить» аудиторию, для которой «работала». С помощью «дорогой Еленочки Анатольевны», которая «разбиралась в компьютерах», она один раз посмотрела выпуск и осталась очень недовольна. Даже расстроена. Прическа смотрелась ужасно. Костюм сидел еще хуже и явно прибавлял лишние килограммы. Очень неудачный свет. И ракурс. Совсем не ее ракурс! Неужели у нее столько морщин?

– А что значат эти цифры? – спросила главная хранительница Елену Анатольевну, ткнув в экран розовым ногтем – лак был подобран под цвет костюма.

– Это количество просмотров, – объяснила та.

– Пятнадцать? Всего пятнадцать?

– Да, – равнодушно подтвердила Елена Анатольевна.

После этого Берта Абрамовна твердо решила отказаться от «дальнейшего сотрудничества». К тому же у нее «накопились претензии» к главному режиссеру передачи, юноше «более чем посредственному». «Юноше» стукнуло сорок, он был лыс и имел внушительный живот. Но для главной хранительницы все мужчины, которые не могли правильно написать ее фамилию и явно имели пробелы в образовании, оставались юношами. С одной стороны, так она обозначала инфантильность, недостаток знаний и узость кругозора, с другой – давала им шанс вырасти до «мужчины». Так вот, режиссер хотел, чтобы Берта Абрамовна рассказывала «интересные истории».

– Вы понимаете, Еленочка Анатольевна, он ждет от меня скабрезностей! Именно скабрезностей! Ему совершенно неинтересно творчество!

Но режиссер, которому хранительница объясняла, почему не может сниматься и потакать «диким требованиям», прервал ее на полуслове, сказав, что в следующий раз приедет со стилистом. Берта Абрамовна ахнула и согласилась. Теперь главная хранительница имела возможность «менять наряды», которые привозила девушка-стилист, и почти – ну почти – добилась, чтобы ее фамилия писалась правильно. Долгожданный дефис после «де» наконец появился. Правда, «де» все-таки написали с заглавной.

А у Еленочки Анатольевны, младшего научного сотрудника музея, появилась еще одна обязанность – устраивать Берте Абрамовне просмотры вышедших выпусков на компьютере и «высказывать мнение». Впрочем, Еленочка Анатольевна давно знала свою начальницу, поэтому мнение держала при себе.

– У вас прекрасная спина. Как у балерины, – говорила она приблизительно на пятой минуте просмотра, зная, что спина – сомкнутые лопатки – гордость главной хранительницы. И та благосклонно кивала, но тут же спохватывалась:

– О чем вы говорите, Еленочка Анатольевна? При чем тут моя спина? Я прекрасно все знаю про свою спину! Вот вы мне скажите, как можно было… э-э-э, как они говорят, «вырезать», да вырезать имя композитора? О ком я рассказываю? Нет, это невозможно! Просто невозможно! Вырезать Фредерика Шопена! Они оставили только то, что я рассказывала про Жорж Санд! Поверьте мне, я не иду у них на поводу! Ни в коей мере! Не могла же я не упомянуть о ней! Да, один раз я назвала ее любовницей, но всего один раз! И именно этот кусок они оставили! Нет, я все-таки откажусь от сотрудничества! Они меня вынудят пойти на это! Еленочка Анатольевна, вы меня слушаете? Что у вас с лицом? Вы сегодня не в духе? Плохо себя чувствуете? Я говорила, что ваша привычка одеваться не по сезону – блажь и безответственность. Да, именно безответственность по отношению к собственному организму! Вот, вы заболели! И пришли на работу в таком состоянии! А у меня съемки! Я никак не могу болеть! Дорогая Еленочка Анатольевна, если вы сами не понимаете, что ваше состояние опасно для других сотрудников, то я считаю своим долгом вам об этом сказать. Да, без всяких намеков. Идите домой и примите меры. Если вам на свое здоровье наплевать, то подумайте об окружающих! Все, домой немедленно!

Берта Абрамовна полезла открывать окно, поскольку верила в то, что свежий воздух, желательно морозный, убивает микробов. Главная хранительница устраивала «пятиминутки здоровья», каждый час открывая настежь все фрамуги. Именно от этих пятиминуток Елена Анатольевна, по натуре мерзлявая, и простыла, а вовсе не потому, что «одевалась не по сезону». Напротив, она даже вынуждена была принести на работу пуховый платок и шерстяные носки. И уж конечно, она не могла сказать главной хранительнице, что и без регулярных проветриваний в кабинетах гуляет сквозняк, поскольку окна – старые, давно рассохшиеся и их надо заклеивать на зиму. Берта Абрамовна заклеивать окна отказывалась категорически, так что, сидя на рабочем месте, Елена Анатольевна в полной мере ощущала, как сифонит от окна. Если же окно было открыто в соседнем кабинете, то появлялся еще один источник – начинало дуть из-под двери по ногам. И она, как ни пристраивалась, как ни отодвигала стул и стол, все равно оказывалась на перекрестке сквозняков. Берта Абрамовна же всегда определяла атмосферу в кабинете двумя наречиями – «душно» или «невыносимо душно».

Когда Берта Абрамовна убегала по своим делам, коих было много, «так много, что голова кругом», Елена Анатольевна куталась в платок и надевала носки. На ее лице появлялось выражение полного блаженства, которое, впрочем, длилось недолго: главная хранительница, несмотря на возраст – в прошлом году ей исполнилось семьдесят пять, – обладала завидной прытью, удивительной скоростью передвижения по музею и способностью появляться как черт из табакерки. Прямо перед носом. Елена Анатольевна даже думала, что Берта Абрамовна вовсе не живой человек, а привидение. Или неугомонная душа, которая обладает способностью к материализации. Ну, или в крайнем случае, хранительница секрета вечной молодости и активности. Берта Абрамовна на работе совершенно не признавала никаких тапочек, платков, носков и джинсов. Для сотрудниц музея существовал негласный дресс-код, который подразумевал юбку ниже колена и блузку. Были допустимы кардиганы и пиджаки. Единственным украшением, с точки зрения хранительницы, мог быть шейный платок или брошь. Шпильки, танкетки, сабо, ажурные колготки, леггинсы, свитера крупной вязки, а также бижутерию она считала не просто моветоном, а вызывающей пошлостью.

– Если у вас нет настоящего жемчуга, не унижайте себя подделкой, – сказала она однажды Елене Анатольевне, увидев сережки, которые той очень нравились. Причем подделку Берта Абрамовна различала даже не с двух шагов, а еще находясь за дверями кабинета. Так, благодаря главной хранительнице Елена Анатольевна узнала, что колечко, которое подарил ей Гера и которое она считала золотым и очень дорогим, оказалось позолоченным.

– Если мужчина считает для себя позволительным делать такие подарки, найдите себе другого. И побыстрее, – посоветовала Берта Абрамовна. – Он обманет вас раньше, чем вы думаете. И окажется такой же фальшивкой, как это кольцо.

Елена Анатольевна часто сидела за своим столом, уставившись на чистый лист бумаги, представляя себе, кем на самом деле может быть главная хранительница и откуда она черпает силы. Ведь не может обычный человек находиться в двух местах одновременно. Она ни разу не видела, чтобы Берта Абрамовна обедала или завтракала. При этом, во сколько бы Елена Анатольевна ни пришла на работу и как бы поздно ни засиживалась, главная хранительница была на своем посту. Могло показаться, что Берта Абрамовна вообще не ест и не спит. И эта ее способность – оказываться за спиной, слышать сквозь стены… Елена Анатольевна побаивалась начальницу. Да что там побаивалась – боялась.

Впрочем, она часто думала о том, что мало имело отношения к действительности, к реальной жизни. Иногда она представляла себе, что тоже не живая, а, например, мумия, которая лежит и наблюдает за происходящим из своего саркофага и видит Берту Абрамовну как бы со стороны. Елена Анатольевна могла провести целый день в мыслях о том, была ли у Шопена шизофрения, а если была, то что он чувствовал. И почему главная хранительница не разрешила повесить в главном зале портрет Шаляпина, сказав, что в музее «безумия предостаточно»? Что это значит? Елену Анатольевну два дня не покидала эта мысль.

Эта способность – часто уходить в себя – совсем ей не мешала. Напротив, придавала ее лицу особенную одухотворенность, нездешность, аморфность и «легкий налет идиотизма», как говорила Берта Абрамовна, правда, незлобиво. В это выражение лица, эти затуманенные глаза, чуть приоткрытый рот и легкую сутулость когда-то влюбился первый, и единственный, мужчина в жизни Елены Анатольевны – Гера. Хотя Елене Анатольевне больше нравилось его полное имя – Герман. Мужественное, решительное, харизматичное имя. Они не были женаты официально, Гера и не предлагал, но Елена Анатольевна всегда считала его мужем. Пусть гражданским, но все-таки мужем. И всегда говорила, что да, была замужем. Долго. Целый год. Этот год был для нее всем – и прошлым, и настоящим, и будущим. Этим годом она жила в своих мечтах, это время бережно хранила в памяти, правда, искромсав на кадры, как пленку. Она сохранила то, что хотела, и выбросила то, что причиняло ей боль. Например, последний месяц совместной жизни с Герой, когда он приходил поздно, как правило, нетрезвый, ложился спать, а утром поспешно уходил, как будто сбегал от нее. Елена собиралась с ним поговорить, но никак не могла решиться. Она, чтобы не чувствовать боли, придумала себе экскурсии по музею – как поднимается по лестнице на второй этаж, заходит в зал, рассматривает экспонаты. Елена Анатольевна погружалась во внутренние интерактивные экскурсии, заставляя себя припоминать малейшие нюансы из музейной экспозиции – цвет рамы на портрете, количество клавиш на клавесине… Гера смотрел ей в глаза, которые ничего не выражали, ни одной эмоции, и уходил. Иногда она даже не замечала, что он ушел. А потом Гера просто пропал. Исчез. Елена Анатольевна тогда пережила самое страшное время, думая о том, что он попал в беду – его похитили, убили, он потерял память.

Елена Анатольевна не могла, не умела говорить по телефону. Так бывает, когда человек изучает иностранный язык и вроде бы может читать, понимать, вести диалог, но самый простой телефонный разговор вызывает у него внутренний ступор. Даже простые слова не шли на язык, и появлялось ощущение немоты. Эта странная фобия – боязнь говорить по телефону – присутствовала у нее всегда. Елена Анатольевна немела и могла только тяжело дышать в трубку, не в силах сказать ни слова. Невероятных, практически немыслимых усилий ей стоило начать обзванивать больницы, чтобы узнать, не поступал ли туда ее Гера. Именно тогда она свалилась с чудовищным гриппом, металась в температурном бреду, в истерике, поскольку в больницы Гера не поступал, а найти в себе силы начать обзванивать морги и сообщить об исчезновении человека в полицию она не могла. Пробуждаясь от дурного сна, Елена Анатольевна понимала, что Гера ей никто – не муж, не родственник. Но в этот момент отрезвления у нее вновь поднималась температура и она проваливалась в забытье.

Однажды она открыла глаза и увидела перед собой Берту Абрамовну и других людей. Главная хранительница была в белом костюме с роскошной брошью. Стоявшие рядом с ней люди тоже были в белом. Елена Анатольевна с облегчением решила, что ее кошмарам пришел конец – она умерла и попала в музейный рай. И теперь все будет хорошо, раз рядом есть главная хранительница. Елена Анатольевна даже улыбнулась, поскольку ее предположения, что Берта Абрамовна – привидение или ангел-хранитель их музея, а вовсе не реальная женщина, подтвердились. И она погрузилась в тягучую, липкую дремоту.

Это был просто грипп. С высокой многодневной температурой.

Оклемавшись от болезни, приняв и признав, что Гера не умер, не лежит в больнице, а просто ее бросил, Елена Анатольевна открыла для себя социальные сети, зарегистрировавшись сразу на всех сайтах. У нее была одна цель – найти Геру. Впрочем, это оказалось проще, чем она думала, и быстрее, чем предполагала. И намного легче, чем обзванивать больницы. Гера нашелся в Израиле. Загорелый, веселый, в окружении друзей. Елена Анатольевна рассматривала эти фотографии, находясь в прострации – значит, он просто уехал? Разве это возможно?

Она погрузилась в транс, если ее состояние можно было считать трансом. Скорее она впала в кому, душевную. Замерла, застыла. Со стороны она казалась слегка заторможенной, что списала на осложнения после гриппа.

– Еленочка Анатольевна, что с вами? – Берта Абрамовна, конечно, не могла не заметить перемен, произошедших с молодой сотрудницей. Если она молчала, это совсем не означало, что она ничего не знает. Главная хранительница знала и про Геру, и про то, что Елена живет одна и никогда в жизни не позволит себе не явиться на работу, не предупредив. Поэтому когда ее не оказалось на рабочем месте, Берта Абрамовна тут же поехала к ней домой и вызвала врачей. И именно она невольно подсказала Елене официальную версию «болезни». «Почему глаза слезятся и хочется спать? Нет никаких сил?» – «Аллергия!» – «Вы принимаете лекарства?» – «Да, они часто дают такой эффект. Я от них на ходу засыпаю». Эта версия прижилась в коллективе. Считалось, что Елена Анатольевна страдает жестокой аллергией буквально на все – от цветочной пыльцы до музейной пыли – и вынуждена сидеть на таблетках. Поэтому и сонная. Поэтому и глаза на мокром месте.

Но именно благодаря Гере Елена Анатольевна, как это ни странно, продолжала жить. Через социальные сети она могла следить за его жизнью, узнавать о его передвижениях, новостях и мыслях. Правда, это было особенно мучительно. Оказалось, что целый год она прожила с совершенно чужим человеком. Совершенно. Даже не могла предположить, что он смотрит футбол, любит итальянскую кухню. Оказалось, что он достаточно злой и высокомерный, совсем не терпит критику. А еще – самовлюбленный и обидчивый. Но Елена Анатольевна, разглядывая фотографии, не верила, что этот Гера – ее Гера. Такого просто не может быть.

Она погрузилась в воспоминания – те, которые были ей дороги, которые она хранила. Она вспоминала, как была молодой сотрудницей, только пришедшей в музей. Пугливой, шарахающейся от каждой тени. Берта Абрамовна, принявшая ее на работу, первой догадалась, что Еленочка, как она ее сразу стала называть, близорука и забывает надеть очки. Отсюда и пугливость, впрочем, «очень милая», как отмечала главная хранительница.

Еленочка стояла около стойки в крошечном музейном буфете-столовой, разглядывая в витрине тарелки с салатом. На самом деле очки она оставила на рабочем столе и сейчас силилась понять – сегодня предлагают капустный салат или все-таки оливье. Елена Анатольевна не любила неожиданностей – она должна была знать, что будет есть. И очень страдала от того, что пыталась решить дилемму – спросить, что за салат, или не спрашивать? Капустный она терпеть не могла, а вот оливье, напротив, любила. И, задумавшись, терзала себя сомнениями – взять и надеяться на оливье и разочароваться, если все-таки окажется капустный? Такой ее и впервые увидел Гера – подающий надежды скрипач, который репетировал в одном из музейных залов. Он стоял за ней в очереди, и от этого Еленочка страдала еще больше – она не хотела вызывать заминку и причинять беспокойство остальным. И именно поэтому не рискнула спросить про салат – покорно взяла и обреченно вздохнула – салат оказался капустным. Свободных мест в буфете не было, и Гера подсел к Еленочке, чем напугал ее еще больше. Зато у нее сразу пропал аппетит, и вопрос с салатом был решен сам собой. Гере оказался не нужен собеседник – ему нужен был благодарный слушатель, которого он и нашел в лице Еленочки. Он рассказывал про концерт, про репетиции, про мечты стать дирижером. Еленочка слушала, с облегчением отставив салат. Ее в тот момент заинтересовал не столько Гера, сколько найденный благовидный предлог – она может не есть салат, поскольку увлечена разговором.

Для Елены Анатольевны были очень важны эти нюансы, такие незаметные для окружающих, но становившиеся у нее поводом для долгих раздумий. Она считала это своеобразным неврозом, возможно, излечимым, но безобидным, хотя сама и очень страдала от своего состояния. Однажды она позволила себе вольность, о которой никак не могла забыть и внутренне страдала. Главная хранительница пригласила ее выпить кофе и обсудить «рабочие моменты». На самом деле Берте Абрамовне нужно было решить, подходит ли брошь к блузке или нет, а заодно просмотреть очередной выпуск фильма.

Берта Абрамовна сидела за столом и крутила в руках мобильный телефон, пока Елена Анатольевна «организовывала трансляцию». И тут Еленочка не выдержала – она аккуратно взяла телефон из рук главной хранительницы и положила его на стол.

– Раздражает? – спросила Берта Абрамовна.

– Немного, – ответила, смутившись собственной наглости и дерзости, Еленочка.

– Это невроз, – категорично заявила главная хранительница. – А то, что я телефон кручу в руках, – это психоз. Но невроз хуже. Надо лечиться. Попейте пустырничка.

– Хорошо, – пообещала Елена Анатольевна, раз и навсегда запретив себе обращать внимание на чужие руки. Но она ничего не могла с этим поделать. Чем ей понравился Гера? Он красиво держал вилку. Именно так, как нравилось Еленочке. Не близко к основанию, посередине, легко, не сжимая всей ладонью.

Совместные обеды вошли у них в традицию. Даже когда Гера перестал репетировать в музее, он приезжал специально к Еленочке – чтобы поговорить, выговориться. Ему было все равно – он громко перечислял меню, что для нее стало настоящим спасением, задавал вопросы – а из чего компот, а свинина с луком или без, рыба тушеная или жареная, под майонезом или с морковкой? Он совершенно никого не стеснялся, что было для нее удивительным, неожиданным.

Еленочка слушала Геру и думала о том, что влюбилась, что вот, оказывается, такая бывает любовь. И наслаждалась своими мыслями. Впрочем, спустя полгода Еленочка пришла к выводу, что Гера ее вовсе не любит, возможно, даже вообще не видит в ней девушку, а считает музейным экспонатом – безмолвным, стабильным, пыльным, не замечающим, как течет мимо него время. Еленочка подняла печальные глаза на Геру, который в этот момент, оживленно жестикулируя, рассказывал об оркестре, с которым ему предстояло играть, и приняла решение, о котором думала последние несколько ночей.

На следующий день она к обеду «не вышла», как заметила Берта Абрамовна. Елена решила, что больше не будет встречаться с Герой. Хотя, сидя за рабочим столом, пережидая обеденный перерыв, она думала о том, что Гера мог бы ее найти, или подождать на выходе из музея, или встретить на входе. Мог бы, будь она ему нужна. Но никто не караулил, не поджидал, не искал. И вынужденная голодовка была совершенно бессмысленной. Для Елены этот поступок, «разрыв», как она называла это про себя, стал настоящим подвигом. Она своими руками смогла изменить сложившийся распорядок. Такой решительности и решимости она от себя совсем не ожидала и еще целый месяц казнилась из-за этого. Не то чтобы она очень страдала и скучала по Гере, но он стал частью ее жизни, ее ежедневным ритуалом, к которому она привыкла и, как оказалось, совсем не была готова к столь кардинальным переменам. Да, для нее осознание того, что она не интересует Геру как женщина, стало менее болезненным, чем перетряска режима дня. На обеденное время она реагировала, как собака Павлова – ей были нужны эти встречи, эта котлета и жидкое пюре. Она очень хотела есть и была согласна даже на капустный салат. Но заставить себя выйти из кабинета, дойти до буфета и там оглядываться по сторонам, надеясь, что Гера сидит за соседним столиком, она не могла. Это было выше ее сил. Достаточно того, что она, выходя на улицу после рабочего дня или приходя по утрам в музей, надеялась на встречу с ним. Замедляла шаг, оглядывалась, снимала и надевала очки, но его не было. По дороге домой Еленочка жестоко страдала, почти до слез, – ведь если бы он только захотел, найти ее в музее не составляло никакого труда. Значит, она ему просто не нужна. Тогда зачем он ухаживал за ней целых полгода? Зачем были нужны эти совместные трапезы? Этого Еленочка не могла понять, как ни пыталась. Тысячу, миллион раз она вызывала в памяти их обеды, ее редкие и немногословные ответные реплики на его рассказы, по крупицам восстанавливала в памяти прошлое и тщетно искала намеки на скрытую симпатию.

А потом наступили новогодние праздники. Музей готовил концерт – идея традиционного «капустника» принадлежала Берте Абрамовне. Концерт для «своих». Приглашались сотрудники и коллеги из дружественных музеев. Такое подобие смотра художественной самодеятельности или «домашнего концерта», как говорила главная хранительница. Берта Абрамовна была убеждена, что совместные репетиции очень сплачивают коллектив, а сам концерт, организованный «собственными силами», станет «знаковым рубежом» и «годовым отчетом». Главная хранительница, по давно сложившейся традиции, выступала с романсами – считалось, что у нее дивное меццо-сопрано. Еленочке Анатольевне «выпала честь» играть на гуслях.

– Еленочка Анатольевна, ну порепетируйте, отнеситесь к этому серьезно! – каждый день наставляла свою подопечную Берта Абрамовна. – У вас же за спиной класс балалайки!

Это было правдой. Елена Анатольевна по какой-то усмешке судьбы была отдана в детстве на балалайку и покорно отыграла на ней все положенные годы музыкальной школы. Устраиваясь на работу в музей, она указала этот факт в анкете – скорее случайно, чем сознательно. И кто бы мог подумать, что Берта Абрамовна тщательно проштудирует все личные дела сотрудников и раздаст «роли»? Балалайка, видимо, показалась хранительнице недостаточно «интересным» инструментом, и Еленочка Анатольевна должна была выучить «легенькую, но очаровательную пьеску» на гуслях.