Дневник Большого Медведя

4 апреля 1993 г.

Каждому дали счётчик Гейгера и набор первой необходимости, где лежат два бинта, йод-карандаш, обезболивающее, пластыри. Почти половине выдали особый набор для поддержания здоровья; думаю, чтобы не смели умирать прямо сейчас. Главный спросил, есть ли среди нас врачи, несколько человек откликнулись. Звал людей с военным прошлым, Степан отправился и вернулся навьюченным автоматом и коробкой патронов к нему. Тем, кто назвался водителем, выдали по канистре бензина. К чему они нас готовят? К войне что ли?

Разобрали вещи, в спешке схваченные с собой, упаковали рюкзаки. Нуждающимся выдавали форму и обувь. Всем раздали карту, словно нарисованную в учебнике по ориентированию – просто и схематично.

Нас снова согнали в огромный холл, посчитали и отправили в душевые. Всех мужчин постригли налысо. Мой неровный череп блестел во влажном зеркале. Я походил на постаревшую и помутневшую копию себя. Больше никогда не буду смотреться в зеркала – пусть не обманывают.

К вечеру приходили люди в форме, проверяли нашу готовность. Говорили, что умерло ещё двое.

Поели пюре, такого же ужасного, как и в прошлый раз, с котлетами из остаток вчерашнего фарша и картофельных кубиков.

Завтра уезжаем.

5 апреля 1993 г.

Главный прочитал вдохновенную речь, на этот раз подготовленную. Нас выпустили из запасного выхода и посадили в небольшую электричку.

Мы огромными, плачущими, боязливыми, растерянными глазами смотрели в окна. Впереди нас ждала неизвестность.

Когда люди начали вскакивать с мест, я увидел длинные вереницы гаражей, за которыми появлялись жилые дома. Такие же, как и везде: серые и бежевые панельные дома с оранжевыми и чёрными пятнами балконов. Но эти здания казались старыми, облезлыми, сиротливыми, как выброшенная на помойку кукла. То, что показывали по телевизору, было ложью, красивой сказкой для дурачков. Мне не хотелось бы жить в таких домах, но моего мнения никто не спрашивал.

Что это за место? Что за люди в нём жили? Какая катастрофа случилась с ними? И почему на всём пути от больницы до барака, от барака до этих брошенных панельных домов мы не встретили ни одной живой души: ни пролетающей мимо птицы, ни убегающего от грохота машин зверя, ни бредущего по своим делам человека?

Нас бросят здесь, не поинтересовавшись, кто же остался там после нас, что хорошего или плохого мы сделали, о чём мечтали и какие мечты сбылись. До этого нет никому дела. Нас схватили, как глупых беззащитных щенят, и швырнули в речку. Выживешь – хорошо, не выживешь – не к нам вопросы. Их власть может упечь нас туда, но распространяется ли она на территории Зоны?

Электричка остановилась. Пара мужчин в форме спрыгнули и скрылись из вида. Немного погодя раздался тягучий скрип железа, и электричка поехала дальше. Кто-то начал готовиться на выход. Но после ворот мы почти не ехали – плелись. От ворот тянулись бетонные заборы, увенчанные колючей проволокой. На поле со всех сторон, словно рассыпанные горошины, виднелись бугорки, незаметно прикрывающие мины. «Для дезертиров,» – шепнул Олег, глядя в окно безумными глазами.

Двери электрички раскрылись, народ высыпал на перрон. Перед нами был серый вокзал и серая станция. Люди с рюкзаками и сумками стояли вдоль перрона и смотрели, как люди в форме проверяют, не остался ли кто внутри. Двери захлопнулись, раздался скрежет, заглушивший гудок, и электричка поплыла в обратную сторону. Мы остались на месте.

Вот она, Зона. Наш новый дом, который никто себе опять-таки не выбирал. Вот эти люди, оторванные от прошлой жизни, такие же, как я, как Иван Иваныч, как Олег, как Степан, как те, кто не дотянул до приезда сюда. Мы, словно сдутые чьим-то могущественным дыханием зонтики одуванчика, шлёпнулись в грязь, и никогда нам отсюда не выбраться.

Толпа людей разного сорта долго толкалась на перроне. Бледные, испуганные лица вытягивались. Не знающие, что делать, куда пристроиться, руки беспомощно болтались на весу, лениво тащили сигарету из губ, шарили по карманам, в последней попытке вернуть себя в мир по ту сторону ворот. Люди оглядывались по сторонам, рыдала женщина, мужчины закидывали на плечи рюкзаки и снова ставили их на землю. Мы не знали, как быть.

– Послушайте! Внимание! – раздался надрывающийся голос. Парнишка явно никогда не выступал перед столь многочисленной аудиторией.

Его и слушать никто не хотел: шум толпы проглатывал слабые потуги парня. Раздался громкий хлопок, и толпа затихла. Люди закрыли уши и, как кривые деревья, пригнулись к земле. Парнишка в форме держал дымящееся оружие.

– Послушайте! Нам надо держаться вместе. Быть одной семьей…

– Слышь, ты! – около парнишки появился мужчина, которых в наше беспокойное время называют «бандитами». – Чё это ещё значит «надо»? Кто сказал, что это «надо»?

– Я. А я, между прочим, наделён некоторой властью! – думаю, в тот момент парнишка хотел и провалиться сквозь землю, и выиграть в этом споре. Его робкий взгляд то стрелял в сжатое до предела лицо бандита, то виновато опускался на носки потрёпанных сапог.

– Засунь себе эту власть в одно место и поверни для удовольствия! Нас сюда запихнули такие, как ты, «наделённые властью», и нами же здесь управляют «наделённые властью»! – бандит вырвал из рук парнишки оружие и поднял его над головой. – Сосите вы свою власть, а у нас власти не будет!

На перроне поднялся гул. Мужские голоса одобряли.

Вдохновлённые силой бандита, отобравшего оружие, подняли сумки, рюкзаки, баулы и двинулись за ним. Они шли по широкой дороге вверх и скрылись за голыми кустами, уходящими влево. В здании вокзала, как это выяснилось после непродолжительной прогулки по перрону, мы расположились на сломанных стульях, кто-то сидел на полу, подстелив старые газеты, кто-то решил остаться на ногах. С нами остались старухи, несколько больных женщин, бледно-синих парней, чёрно-серых мужчин, толкущихся в углу. Половина.

То ли мы ждали, что мужчины в форме сжалятся над нами и вернутся, то ли боялись сделать на новом месте что-то не так, за что потом придётся расплачиваться. Никто не сходил дальше вокзала, но многие со страхом и любопытством поглядывали на широкую дорогу.

Иван Иваныч, проглатывая хлеб, спросил:

– Что нам теперь делать? Сидеть здесь и ждать, когда помрём?

– Ё-моё, именно так они и думали! – поддержал разговор Олег. – Что привезут сюда больных и безнадёжных людей и мы сразу тут все поляжем: у кого сердце откажет, кто застрелится, а кто и застрелит. Проблем меньше.

– Бесчеловечный замысел, не думаешь?

– А нас с Вами не спрашивали, – Олег, делая вид, что ему всё равно на свою дальнейшую судьбу, откусил от краюшки.

– И то верно. Но разве они не подумали, как нам жить? Где вода, отопление, свет? Откуда брать еду? Можно ли её здесь выращивать?

– Слишком много вопросов для свободного человека, – отозвался Степан, потирая плечо.

– Не слишком. Я не планирую помереть прямо сейчас, когда ворота только закрылись. Хочу понять, как можно жить на этой… Зоне.

– Ёлки-палки, как хочешь – так и живи! – хмыкнул Олег. Кивнув в сторону дороги, он продолжил: Этот схватил оружие и повёл за собой народ. Ни у кого ничего не спросил – всё сам.

– А мы кого поведём? Кто ж за нами-то пойдёт? – спросил я.

– Все, кто здесь остался, те и пойдут. Только их позвать надо правильно, – подмигнул Олег.

– Как это «правильно»? Не вижу тут никого, кто бы ещё пытался устанавливать власть и грозить оружием.

– Правильно. Это пока. А потом…

– Потом будет потом. Сейчас надо понять, что делать и куда идти, – снова вступил Иван Иваныч. Я, как всегда, был с ним согласен.

– Ёлки-палки! – выругался Олег, поднимаясь с громко скрипнувшего стула. – Вы можете делать всё, что хотите. Понимаете? Всё.

– Но ведь так не бывает.

– Бывает. Ё-моё, поймите: те, что забросили нас сюда, не имеют никакого плана относительно нашей жизни. Мы – лишние люди. Мы – Печорин и Ленский, или как его там? Да не важно. Вся власть кончилась, как только за нами закрыли ворота, – тот мужик абсолютно прав, – Олег пытался вдолбить нам простую мысль, которая никак не укладывалась в головы людей, столько лет проживших по плану, назначаемому кем-то сверху. Иван Иваныч пусто смотрел в пол, покрытый битым стеклом, и молчал. Степан, казалось, не слушал вовсе и наблюдал за окружающими. Я же вновь чувствовал себя выжатым и опустошённым. – Может, надо было идти за тем, у кого есть план.

– За ним? За этим бандитом? – спросил я.

– С чего ты взял, что он бандит? Разве у него на лице было написано? Он всего лишь свободнее, чем мы с вами, а потому так легко взял и совершил секундный переворот. Ё-моё, кто знает, где бы мы сейчас были, если бы не он. Всё, – Олег выдохнул и кинул рюкзак на плечо, – двинули.

– А чего это ты командуешь? – съехидничал Иван Иваныч. – У нас власти нет.

Он поднялся и прошёл к регистрационной стойке, единственному вертикально стоящему здесь предмету. С необыкновенной лёгкостью он забрался на неё и, громко кашлянув, обратился ко всем, кто ещё оставался на вокзале:

– Друзья по судьбе. Возможно, тот, кто недавно ушёл по дороге и увёл за собою людей, прав, и вся власть кончается до этих ворот. Раз это так, и никто не указывает нам, что делать, куда идти, чем и с кем жить, мы свободны в действиях и помыслах.

Люди, глядящие на Ивана Ивановича снизу вверх, прижимали ко рту ладони, беззвучно хлопали глазами, закусывали губы. Странно и волнительно было смотреть на «раскрепощение» тех, кто всю свою жизнь посвящает чужой воле, кто почти никогда не выбирает путь собственного удовольствия и счастья. Слушая оратора, я начинал осознавать, почему главный с погонами важной шишки говорил о пепле прошлой жизни. Там ничего нет и, кажется, никогда не было. Сейчас есть всё: освобождающий из рабских пут Иван Иванович, довольный Олег, Степан, сидящий в позе лотоса, я, записывающий происходящее, и ещё сотни людей, жмущихся друг к другу, не верящих своим глазам и ушам. Сейчас есть свобода, и её уже никому не отнять у нас. Знают ли об этом те, кто насильно запихал нас?

– … Мы можем организовать вече, как на Древней Руси, а можем – республику, как в Древнем Риме, или создать что-то новое. Никто не диктует нам правил, никто не ставит условий и не предъявляет требований. Мы сейчас творим историю Зоны отчуждения. Пусть они там думают, что мы загниваем здесь, что мы убиваем друг друга. Мы же будем жить, как хотим, как говорит нам сердце. Мы построим тот мир, где каждому будет хорошо. Мы построим его из того, что у нас есть. Мы назовём его Зоной свободы, в нашу честь, в честь свободных людей.

Олег захлопал. Кто-то присоединился к нему, и вскоре весь вокзал наполнился гулом аплодисментов. Я не мог оставаться в стороне и, кажется, даже поднялся от волнения.

– Но помните, – продолжил Иван Иванович, – что, кроме вашей свободной воли, существует свободная воля других людей. Уважайте себя и окружающих. Ведите тех, кто потерялся в дороге судьбы, запутался в её сетях. Ведите, но не навязывайте им свою волю. Будьте свободными и делайте свободными других.

Он спустился так же ловко, как и забрался. Подошёл к нам, на лице – счастье и, да, чувство вкушённой свободы. Люди сначала робко подходили к нему, обращались, кто-то даже пожимал его старые обветренные руки, потом они собрали вещи и стали расходиться в разные стороны от вокзала. Мы, наша небольшая группа стариков, надела рюкзаки и двинулась к высоким жилым домам, видневшимся ещё из окон электрички.

Две десятиэтажки облюбованы многими. Почти все, кто остался днём на вокзале, перекочевали сюда. Заняли те квартиры, где всё ещё, словно манна небесная, были вода и свет. Мы сготовили овощи, которые нам выдавали в бараке, и улеглись на пыльные кровати.

В бараке нам дали приличное количество провианта: на одного человека вышло три банки тушёнки, две банки консервов, два контейнера с порезанными овощами, штука чеснока, батон чёрного хлеба, сто грамм простых печений. Пакетированный чай у меня остался ещё из больницы. Один контейнер овощей и четверть булки хлеба съел за сегодня.

В рюкзаке: куртка осенняя, две толстые рубашки, кальсоны, брюки зимние и летние, военные берцы, кроссовки и туфли, кепка, шапка, варежки. На мне: военная тёплая куртка, свитер, майка, военные штаны, кальсоны, шерстяные носки, зимние полусапоги. Для весны здесь холодно. Тем более в неотапливаемом помещении.

Мужики уснули, я пишу под светом настольной лампы на кухне. Удивительно, что она работает. Удивительно, что всё здесь так похоже на наш мир, мир за воротами. Мы устроились на 8-ом этаже в четырёхкомнатной квартире. Из целого тут только кровати, плита, ванная, два стола. Шкаф и техника разворочены. Раковина, ванная покрыты странными пятнами, за обоями шурша обваливается штукатурка, пороги почти превратились в пыль и от наших ног разнеслись по комнатам. На углах висят тенёты, серые, мрачные.

Пишу о чём-то постороннем, когда надо писать самое важное. Мы в Зоне. Не там, где тебя избивают палками и яростными голосами требуют выполнять свою работу. А там, где свобода. Наверное, человеку её нельзя давать: это может обернуться плачевно. Кто знает, куда ушли эти люди во главе с бандитом и чем они сейчас занимаются. Может, он считает, что не только нет власти, но нет и морали. Неважно. Важно, что прошёл целый день, что мы ещё живы, что теперь нам надо самим обозначать свои цели и самим двигаться к ним.

Но что делать? Какие цели ставить? Как существовать здесь, когда закончится еда, вода и свет? По каким законам жить, чему верить?

Совсем забыл, что я успел прихватить с собой бумажник. Разбирал его под светом лампы и нашёл в закромах фотографию с Натальей и Пашуком. Совсем из головы вылетело. Вот что значит не пользоваться деньгами. Наталья, с короткой стрижкой, в белом платье в цветочек, в кремовых босоножках на тонких ногах, с счастливой улыбкой, смотрела на меня из фотографии. Рядом стоял Пашук в коротеньких шортах и длинных носках, он держал букет и щурился от яркого солнца. Меня с ними не было, я стоял за кадром. Как всегда. Даже сейчас.

6 апреля 1993 г.

Я не могу уснуть. Пришлось снова сесть и продолжить писать.

Из окна видна дорога, по которой ушёл бандит. Она широкая, длинная, измятая, уходит далеко на север. Густо растут кусты, которые, как зловещие ночные тени, лезут со всех сторон, тянутся колючими, изломанными, голыми лапами за жертвой. Напротив нашего дома – остановка. Тут даже застрял чей-то голубовато-ржавый «Москвич». По правую сторону от нас – скрывшийся за деревьями магазин.

Обыкновенный город. Похожий на сотни таких же.

Степан проснулся от света лампы, хотя я закрыл дверь. Утверждает, что хотел пить. Достал флягу из бокового кармана рюкзака и опрокинул её содержимое, как лихой моряк.

Отдал свою тетрадь, чтобы я писал в ней, когда моя закончится. Сам до сих пор не понимаю, почему я не бросил запечатлевать всё, что с нами происходит. Всё же и так понятно: нас отослали как неугодных обществу, тянущих его в непроглядное дно, и тут мы можем делать всё, что захотим. Разве нужно говорить о чём-то ещё? Каждый из нас лишился прошлого и самого дорогого: семьи, предприятия, счёта в банке, кремовой «Волги», мягкой подушки под головой, семичасового чая с бабушкой и дедушкой или счастливой улыбки дочери. Мы пожертвовали половиной, если не целым, сердца, чтобы те, кто остался за воротами, смогли жить полной жизнью. Хотя какая это может быть полная жизнь без члена семьи?

От наших разговоров проснулись все. Иван Иванович улыбнулся, когда увидел, что я всё ещё веду тетрадь, отданную врачом. Он сел рядом и сказал:

– Может, однажды кто-нибудь прочитает эти записи и сжалится над нашими жалкими душами.

– А кому мы нужны? – бросил Степан. – Оставшимся там тоже как-то надо жить.

– Никто не спорит. Пока мы не умерли, нам тоже надо.

– Как раз об этом, – на кухню зашёл Олег. – Куда пойдём дальше?

– Между прочим, я немного изучил карту, – Степан разложил свой экземпляр на столе. Мне пришлось потесниться. – Эти дома в радиусе нескольких метров прекрасная точка, пригодная для жизни. Во всяком случае сейчас. Было бы неплохо устроить здесь привал, или лагерь, или как это ещё называется? для тех, кто сюда только приходит.

– Что ты предлагаешь? Оставить своих людей в случае чего?

– «Своих»? – тихо прыснул Олег.

– Мы не можем заставлять других делать то, что хотим мы, – нравоучительно сказал Иван Иванович. – Пусть будет, как есть. Нам надо позаботиться о себе.

– О себе – это понятно, вот только для чего?

– Знаешь, люди кочуют испокон веков, и очень странно, что у них никогда не возникает вопросов, зачем они это делают, – с неудовольствием старик смотрел на Степана. – Они перемещаются, потому что жизнь заставляет их так делать. А мы…

– Ну, то жизнь. А нас заставили такие же люди, как и мы, ё-моё! – выкрикнул Олег, чуть не ударив по столу.

– Жизнь несправедлива, сынок, если ты ещё не заметил этого, – тихо ответил Иван Иванович, прикидываясь отцом. – Мы всего лишь привыкли сидеть на одном месте, где есть всё.

– Зажрались?

– Что-то вроде, – он кивнул. – Мы сейчас находимся в том моменте, когда можем решить всю дальнейшую судьбу, понимаете? Ты сам вчера говорил всем про свободу, убеждал нас, а потом и я выступал перед людьми, дал им надежду на продолжение нормальной жизни здесь, на этой земле. А сейчас ты говоришь, что во всём виноваты люди. Да, они виноваты, но не мы…

– В том-то и дело, что не мы. Но мы должны выбрать путь, по которому идти.

– Вы не слушаете друг друга, – сказал я. – Ткните пальцем в любую точку на карте, и мы пойдём сегодня туда. Какая разница, куда нам двигаться, если рано или поздно мы должны обжить эту территорию полностью. Она – наша.

– Ты прав, – выдохнул Олег. – Тогда даже тыкать не обязательно, мы просто пойдём вперёд.

Пусть все и согласились со мной, в воздухе висела недосказанность и лёгкое неудовольствие чужим мнением. Спустя некоторое время мы поели консервов с хлебом, запаслись водой, я взял с собой маленький матрац и ощутил тяжесть рюкзака; Олег сложил лёгкое одеяло.

Привал в одном из домов, стоящих вдоль широкой дороги. Комнатка на первом этаже; окна во двор. Большие качели с облупившейся краской, стенка с перекладинами и кругами разных размеров, вдали стоит слон-горка с хоботом, вросшим в землю, две разбитые скамейки, песочница без песка, но с парой поблёклых детских игрушек. Дома вокруг пустыми глазницами смотрят на нас, бесцеремонно ворвавшихся в их спокойный и размеренный мир.

Мы наведались в тот магазин, что располагается недалеко от двух десятиэтажек, но, видимо, он попал в поле зрения толпы бандита и был беспощадно разграблен. Нам достались несколько пачек карамельных конфет, быстрозавариваемые лапша и картошка, испорченные мясо- и сыропродукты, коробки соков ужасного качества, пара консервированных салатов. Иван Иванович предлагал взять что-нибудь из хозяйственных принадлежностей, но Олег отказался, потому что дома у нас как такового не было, наводить порядки негде. Мы согласились пока идти налегке.

Степан с Олегом готовят на электрической плите суп из псевдолапши с тушёнкой. На столе, пару минут назад бывшем покрытым толстенным слоем пыли, оказались салат из морской капусты, разрезанная булка хлеба, четыре кружки с чаем, четыре тарелки с супом. Не сказал бы, что наелся, но это лучше, чем ничего.

К вечеру добрались до огромного здания, похожего на древнегреческий храм, но счётчики начали трещать, и мы решили не подходить к нему близко. Остановились в длинном пятиэтажном доме, недалеко от здания, на 4-ом этаже. Повезло находить квартиры с водой и светом.

Сижу за столом в комнате, на кровати сидит Степан, заломив ноги, на кухне устраивают ужин Олег и Иван Иванович.

Целый день мы шли вдоль или близко к главной широкой дороге, заглядывали во дворы, но ничего особенного не увидели: одинаковые серые дома, скорчившиеся деревья и кусты, пласты грязного снега, разбитые остановки, маленькие магазинчики, развороченный асфальт, отторгнутый природой. Как ни странно, никто на нашем пути не встречался. Либо так мало нас на этой территории, либо все мы двигаемся в одну сторону с одинаковой скоростью.

7 апреля 1993 г.

Как только проснулись, позавтракали остатками ужина, собрались и вышли снова в дорогу. Вернувшись к зданию с огромными греческими колоннами, мы снова услышали треск счётчиков. «Дворец» – значилось на фасаде под треугольной крышей. Необычный Дворец. Степан обвел его на карте. Мы двинулись выше, поднялись к верхним улицам, но треск прекратился, лишь когда мы оказались позади домов. Совсем недалеко располагался лес. Посмотришь вокруг: один лес, и нет никаких заборов, закрытых ворот, колючей проволоки.

Весь день шли по лесу. Иногда спускались ниже, но счётчики начинали трещать, и мы не рисковали подбираться ближе. Внезапно Олег, с криками о чёртовой матери, с комьями земли, взрытой ногами и руками, полетел вниз. Мы аккуратно спустились, в канаве счётчик затрещал настойчивее, и нам пришлось поторопиться. Олег схватился за руку Степана и моё плечо, мы рванули: всё обошлось.

Ночуем в лесу: я и Иван Иванович на матраце, Степан – на куртке, Олег, трясущийся, с грязными пальцами и щеками, завёрнутый в одеяло, – под деревом. Набрали хворосту, еле разожгли огонь, нажарили хлеба, запили его из фляжки Степана.

8 апреля 1993 г.

Двинулись дальше. Справа – лес, высокий, поднимающийся по горе, весь в рыжих пятнах. Слева – бело-красные трубы, кирпичные и бетонные корпуса, огороженные забором, заржавленной колючей проволокой. Временами попадаются брошенные машины без колёс, без дверей и двигателей, здания с выбитыми окнами, поваленные столбы и светофоры. Остановились в здании без домашних удобств: видимо, раньше здесь кто-то работал, а не жил. Сломанные столы сброшены в угол, в другой – коробки, бумаги, под ногами – стекло и куски пластика. На стенах висят блёклые плакаты с расписанием дежурств, с вдохновляющими на работу словами, с серым профилем мужчины, знакомым каждому ребёнку.

Я разложил матрац и каким-то чудом уснул. Последние дни мне не спалось, а сегодня отрубился, даже не поняв этого. Иван Иванович долго шикал на Олега, чтобы тот замолчал и не смел меня будить. Ничего не имею против разговоров, пока я сплю; удивился заботе Ивана Ивановича. Проснулся, когда солнце заходило, когда Степан отправился к соседнему зданию, чтобы не сидеть без дела. Голова кружилась; ни думать, ни двигаться не хотелось. Вот так всегда: уснёшь днём – полжизни потеряешь.

– В нескольких метрах отсюда в четырёхэтажном доме кто-то сидит, – объявил Степан, вернувшись из разведки. – Костёр разжёг.

– Надо сходить туда, – решил Иван Иваныч.

– Зачем? Чтобы нам голову снесли? А вдруг там эти, ну, те, что ушли с мужиком? – громко возражал Олег, махая руками.

– Это неважно. Кто бы там ни был, мы пойти посмотреть, что они там делают, хорошие ли это люди, да и вообще не помешает сказать, что не имеем ничего против них.

– А вдруг они имеют что-то против нас?

– «А вдруг», «а вдруг», – грубо передразнил старик. – Сходим и узнаем. Готов? – спросил он меня.

Я был более чем готов. После того, как мы решили, что будем просто идти вперёд, пока не обойдём все места или не умрём, я уже был готов к худшему. Прогулка по Зоне – вам не поездка по Золотому Кольцу.

Четырёхэтажное здание с широкими дверями стояло на небольшой площадке, визуально приподнимая дом над всеми соседними сооружениями. Уже постаревшее, но всё ещё добротное, оно красовалось выкрашенным в бежевую краску фасадом, аккуратным козырьком над входом и сероватой табличкой. Золота давно стёрлась, развеялась по ветру, но силуэты букв всё ещё складывались в слова: «Государственный архив». Архив молчаливо стоял посреди других серых зданий, взрытых снегом и грязью, засохших травою дорожек, кривых голых деревьев и густой тишины. Большая дверь со скрипом поддалась и громко ударилась о стену, но никто не выглянул, никто не спросил, кто пришёл. Пахло сыростью и крашеным деревом. В кабинетах на первом этаже лежали перевернутые стулья, столы; пыль толстыми слоями покоилась на полу, подоконниках, сваленных шкафах. Под ногами шуршала бумага, испещрённая мелкими буковками, печатями и витиеватыми подписями.

– Вы кто такие? – услышали мы зычный голос в коридоре.

Невысокий плечистый мужчина, держа в руках винтовку, шагнул в кабинет и, хрустнув шеей, повторил свой вопрос.

– Не волнуйтесь, мы не собираемся тут ничего трогать, – миролюбиво ответил Иван Иваныч.

– Эт верно, иначе я вышибу тебе мозги.

Услышав жестокое заявление, Степан нахмурился и потянулся к автомату. Спокойно положив руку ему на плечо, Иван Иваныч покачал головой.